Глава 8

Жизнь Луки была отмечена тропинкой из хлебных крошек восстаний. В детстве это были маленькие, нерешительные ответы деспотичному отцу национал-социалисту. Язык, показанный портрету фюрера. Сигарета, выкуренная (хотя чаще выкашлянная) за магазинчиком господина Калера. То, что Курт Лёве ненавидел. То, что давало Луке почувствовать себя Лукой, а не леммингом, не верной дрожащей тварью.

Но в нём всегда оставалась та маленькая частичка, которая мечтала о блестящем красном велосипеде. Та же самая, которая ждала, что отец похлопает его по плечу и скажет: «Молодец, сын». Которая подвигла Луку стряхнуть пыль с отцовского БМВ R-12 и вступить в тренировочную программу Гитлерюгенда для участия в Гонке Оси. И заставляла его снова и снова садиться за мотоцикл, в снег и зной, после бесконечного числа аварий.

Эта частичка Луки хотела быть сильной, как его отец, даже сильнее: крепким, как кожа; жёстким, как сталь. Она толкала его вперёд, толкала, толкала – весь путь к победе в Гонке Оси в 1953 году.

После победы всё изменилось. Лука встретился с настоящим фюрером и не показал ему язык (хотя волосы на затылке встали дыбом; чисто инстинктивная реакция). Победоносный стал не просто частью душащей его системы, а её лицом. Его портрет был увековечен на плакатах с лозунгами «Слава Победе!», развешанных по всей империи. «Мы сильные, – думали арийцы каждый раз, когда видели их. – Мы столь непобедимы, что даже четырнадцатилетний мальчик смог пересечь континенты и победить».

Но когда сам Лука смотрел на эти плакаты, он не чувствовал себя сильным. Не ощущал правильность происходящего. Он чувствовал себя… поглощённым. Люди смотрели на него – мальчика в чёрной куртке, с волосами, подстриженными по-военному коротко, с приветственно вскинутой рукой, – но не видели его настоящего.

Так что хлебные крошки бунта и недовольства Луки становились всё крупнее, а Лука – всё смелее. Пачка сигарет в неделю. Коричневая куртка вместо классической чёрной формы гонщиков. Яростное высказывание – иногда два или три – о сложившемся положении вещей, всегда и только в правильной компании. Лука очень расчётливо нарушал правила. В самый раз, чтобы слыть бунтовщиком, но не получить билет в один конец до трудового лагеря.

Но после того, как фройляйн вернулась за ним, когда она вступила в бой с японскими солдатами и проиграла, когда оружие было отобрано, а руки – связаны, когда их запихнули в патрульный фургон, словно чёртов тюк сена, Лука понял, что совершил ошибку.

«Фактически, – размышлял он, пока фургон ехал по улицам Токио, – я довольно много ошибался». Спустился к докам. Преследовал не-Адель в саду. Пригласил её на Бал Победителя. Но самое главное, влюбился в неё (и не главное тоже, если на то пошло).

Девушка сидела рядом, устремив взгляд в окно, когда они въезжали в ворота Императорского дворца.

– Быстро мы вернулись, – пробормотал Лука.

Он смотрел на фройляйн и ждал. Ждал, что она закатит глаза. Возразит. Хоть что-нибудь. Но не-Адель продолжала смотреть в окно, лицо белее мела. Луке было бы легче, если бы она кричала. С ругательствами и обвинениями он мог бы справиться. Но с тишиной…

Луке никогда не нравилась тишина.

Её молчание было повсюду. Ещё вчера Лука прошёл в ворота Императорского дворца, сопровождаемый бурей оваций и вспышками камер. Сейчас ничего этого не было. На территории дворца было удивительно тихо для места, где только что был застрелен фюрер. Не было больше неистовых эсэсовцев, прочёсывающих сад. Фонари почти не горели; большинство окон погасло.

Лука и не-Адель были переданы СС и отведены в бальный зал. Здесь выключили музыку, избавились от гостей. Камеры «Рейхссендера» лишились операторов – их шесть глаз ослепли, – но остались стоять, окружая усыпанный стеклом танцпол. Тело Адольфа Гитлера лежало среди осколков. Кто-то накрыл труп простынёй, когда кровь ещё не успела высохнуть. Пятна пропитали ткань. Красный цвет постепенно увядал…

Фюрер, человек, который всегда был превыше жизни – чьё лицо было повсюду, вечно (над каминной полкой в доме родителей, на экране телевизора, в каждом учебнике) – теперь стал пищей для червей, ожидающей своего часа. Лука – не беря во внимание возможность оказаться замешанным в убийстве, подвергнутым пыткам и казнённым – не был ужасно расстроен его смертью. Странно, но охранники из СС тоже не особо из-за этого убивались. Высшие чины даже улыбались: кровожадное выражение, не подчёркнутое ямочками и добрыми морщинками. Такому не место на лице человека.

– Победоносный Лёве, – пророкотал офицер СС, когда их вытолкнули к нему. – Такого я от вас не ожидал.

Чтобы поведать сказку о своих злоключениях, лучшего времени было не найти. У Луки был дар убеждения, который помогал выпутываться из проблем. (Для примера: убедить распорядителей Гонки Оси, что, да, он действительно носит коричневую куртку в знак уважения отца, ветерана войны. Разве главная цель гонки не показать, что нужно чтить семью и военные победы?) Но Лука понимал, что история, как он отважно преследовал девушку по всему Токио, чтобы самостоятельно её задержать, не сработает по одной простой причине: фройляйн пришла спасти его жалкую задницу. Она сражалась за него, как за союзника. Друга.

Доказательства сложились так, что теперь Луке не помогут ни уверенные ухмылки, ни изворотливые объяснения. Их с не-Адель судьбы связаны. Хорошо это или плохо.

В данный момент казалось, что очень-очень плохо.

Лука осмотрел форму офицера, пытаясь определить его чин. На среднем пальце мужчины поблескивало золотом кольцо-печатка – украшенное двойной руной «Зиг». Два посеребрённых дубовых листа на воротнике. Верный символ…

– Штандартенфюрер…

– Баш.

– Спасибо, штандартенфюрер Баш, – кивнул Лука. – Думаю, вы только что подсказали название для моей автобиографии.

«Лука Лёве: Такого мы от вас не ожидали». Книгу с подобным названием, пожалуй, будут читать лучше, чем «Мою борьбу»^[4]…

Штандартенфюрер СС прочистил горло, взгляд его переместился туда, где под охраной штурмманна СС стояла не-Адель. Её левый рукав был задран: волчья стая мчалась от запястья до локтя, чернея в свете люстр.

– А что насчёт тебя, Заключённая 121358.Х. Никогда не думал, что лабораторная крыса доктора Гайера сможет зайти так далеко. Тебе действительно удалось убедить меня и моих ребят, что ты фройляйн Вольф.

Заключённая? Лабораторная крыса? О чём он говорит?

– Даже после стольких лет, вы, ублюдки, не в силах назвать меня по имени, – бросила не-Адель.

Все мысли о будущей автобиографии вылетели у Луки из головы, когда черты лица фройляйн начали меняться. В мечтательной полутьме сада процесс выглядел иначе, в ярком свете бального зала он был другим – более грубым и настоящим. Изгибы её лица сдвинулись; все линии азиатского наследия растворились. Волосы вытянулись из черепа – длинные и шелковистые, чисто белые. Кожа стала такой же бледной, без пигментов. А её глаза… они горели. Невероятным флуоресцентным голубым цветом. Яркие радужки Адель рядом с ними умерли бы от стыда.

– Я – Яэль, – сказала фройляйн.

Яааааааа-эль. Это имя было по-своему поэтично – несравнимо ни с одним немецким именем, известным Луке. Оно также не звучало по-японски или по-русски.

– Меня мало волнует, как тебя звала мать. Мне важнее знать, кто твои союзники. Их имена. Адреса.

Осколки разбитого фужера из-под шампанского хрустели под ногами штандартенфюрера, когда он шёл к Яэль. Та же беспокойная поступь, которую Лука видел у отца. Тот самый шаг, которым отец протаптывал круги на ковре в гостиной семьи Лёве. Который нервировал Луку до зубовного скрежета, потому что он знал, что за этим последует.

Кулак офицера рассёк воздух. Раздался глухой влажный удар, который напомнил Луке о вечерах, когда мать готовила шницели. Она стояла у мясницкого столика, отбивая кусочки телятины, пока они не становились бумажно-тонкими.

Голова Яэль запрокинулась, белые волосы взметнулись. Как знамя, требующее «не сдаваться».

Удар печаткой должен был стать чертовски болезненным, но девушка не издала ни звука. Цвет растёкся по бледным волосам, и в первое мгновение Лука подумал, что она вновь проделывает свой трюк с внешностью. Но когда Яэль дёрнула головой, откидывая волосы с лица, он понял, что это была кровь. Кольцо с рунами «Зиг» оставило на скуле порез. Из него свободно текла кровь, такая же яркая и красная, как у любого человека.

Девушка продолжала молчать. Глаза её горели.

– Имена! – Штандартенфюрер Баш вновь выбросил кулак. Раздался очередной удар, такой же влажный, глухой и тошнотворный, как первый.

Тишина.

Новый удар (снова молчание), ещё один (молчание) и ещё (молчание). Он бил с такой силой, что штурмманн, удерживающий Яэль, с трудом мог устоять на месте. Если бы плоть девушки была шницелем, её бы уже давно подготовили к жарке. Лука всё ждал, что Яэль сломается – заплачет, закричит, отреагирует, – но, чёрт побери, эта фройляйн со странным именем крепкая штучка. Казалось, она не чувствует боли. Может, и так. Но для Луки это было уже слишком.

Цвет, тишина, удар за ударом…

Слишком, даже чтобы смотреть.

– Эй! – услышал он собственный крик.

Удары прекратились, сменившись тяжёлым, клокочущим звуком дыхания Яэль. Лука не мог оценить степень повреждений, волосы полностью облепили её щёки. Но этих избиений хватило бы любому мужчине, что говорить о маленькой фройляйн. Даже штандартенфюрер выглядел уставшим, доставая из кармана платок и стирая розовую морось с костяшек пальцев. Он потратил несколько лишних секунд, полируя перстень, а потом бросил испачканную ткань на пол.

Взгляд Луки нашёл глаза штандартенфюрера Баша. Цвета акульей кожи. Слишком спокойные.

– А сигареты у вас не найдётся? – поинтересовался Лука. – Я бы сейчас не отказался. Успокаивает нервы. Они немножко расшатанные…

Кулак, вспышка золота. Печатка действительно бьёт чертовски больно.

Лука тряхнул головой, избавляясь от искр в глазах, с трудом справляясь с болью от руны «Зиг» в челюсти.

– Можете в следующий раз избегать ударов по лицу? Я должен хорошо выглядеть во время интервью прессе.

– Уже слишком поздно, – ответил штандартенфюрер СС. На лице его не было ни тени улыбки. – Победоносный Лёве просит сигарету. Стоит ли нам сделать ему одолжение?

Спустя несколько секунд он достал сигарету и серебряную зажигалку. Шёлк, пшш! Завитки дыма сорвались с тонких губ Баша; огненная точка полыхала в его пальцах.

– Первое время сигареты сослужили нам хорошую службу. Хороший инструмент для пыток, с лёгкостью помещающийся в кармане. Но с тех пор, как был принят закон о здоровье арийцев, они стали гораздо менее удобны. Противозаконно, дорого. Хотя я слышал, что вы к ним неравнодушны.

– Я же сказал. Успокаивают нервы. – В данный момент нервы Луки были на пределе. Метались, бились, ВОПИЛИ, чем ближе штандартенфюрер подносил тлеющий огонёк к коже Победоносного.

– Знаете, что бывает, когда играешь с огнём? – проговорил Баш.

Ты можешь обжечься.

Ключица. Огонь поглотил верхний слой эпидермиса, испепеляя нервные окончания Луки. Нет, он будет жёстким, как сталь, крепким, как кожа. Он будет толкать, толкать, толкать себя через боль…

Лука старался не закричать. Вместо этого он прикусил губу.

– Хватит! – даже в голосе Яэль слышалась влага отбитого мяса. Она говорила, коротко выплёвывая предложения. – Лука здесь ни при чём. Как и Феликс. Они ничего не знают.

Вот дерьмо. Добрый жест с её стороны. Лука был искренне тронут. Но штандартенфюрер прав: уже слишком поздно. Победоносный твёрже встал на ноги – на том самом полу, где они недавно танцевали – и приготовился к следующему ожогу. Но сигарета безвольно повисла в пальцах офицера СС. Лицо его было… задумчивым.

– Эти двое… их нашли в доках?

Удерживающий Яэль штурмманн кивнул.

– В какой очерёдности? – спросил штандартенфюрер.

– Первым задержали Победоносного Лёве, – штурмманн повторил отчёт японских патрульных. – Девчонку поймали, когда она пыталась его спасти.

– Убийца, у которой есть привязанности. Как необычно.

И опять эта улыбка. Выражение, которое больше подходило настоящей акуле, а не лицу человека. От неё у Луки по спине пробежали мурашки.

– Лука и Феликс невиновны, – протест Яэль размазался по её разбитому лицу. – Отпустите их.

Очередной жест доброй воли. Но конец эпохи был слишком близок, смерть тлела на белых простынях, пряная и острая, как привкус на губах Луки. Кровь… и палёный запах его собственной плоти. Лука знал, это только начало. Видел в уголках улыбки Баша. По-акульи жестокой, приближающейся, ожидающей большего.

Штандартенфюрер поджёг новую сигарету, но на этот раз он перевернул её. Втиснул кончик между губами Луки. Пепел и удивление – Победоносный ими едва не задохнулся.

– Пусть эти двое побудут здесь, – проинструктировал Баш подчинённых. – Мне нужно сделать пару звонков.