Оставим человека и человечество, задумаемся о серых гусях. Один из нас обратит внимание на одно, другой на другой. Мне хочется выделить следующее.

Что бывает норма и случается отклонение от нормы, когда серый гусь направляет свой триумфальный крик к особе из чуждого «рода-племени».

Что триумфальный крик может означать дружбу без секса.

Что триумфальный крик может быть призывом к любви двух самцов.

Что, наконец, триумфальный крик сам по себе амбивалентен, что у серых гусей любовь и ненависть идут нога в ногу.

А разве у нас не происходит то, что К. Лоренцом было названо «Фрейдовой регрессией». Я имею в виду, когда мы, при малейшем скандале, или других неприятностях, немедленно скатываемся по эволюционной лестнице, далеко назад.

…«они как люди»

К. Лоренц вспоминает, как вместе с X. Фишер^[23] рассматривал её «гусиные протоколы», и был разочарован, когда оказалось, что среди серых гусей абсолютная «верность до гроба» сравнительная редкость. И возмутившись разочарованием К. Лоренца, X. Фишер сказала: «Что ты от них хочешь? Ведь гуси – всего лишь люди!».

«Бессмертными» назвал К. Лоренц эти её слова.

Действительно «бессмертные», если до сих пор слышатся в той же мере наивные, насколько беспомощные, рассуждения о том, что именно «природа» предопределила стереотипы нашего мужского и женского поведения. Просто одни из нас «всего лишь гуси», другим далеко и до серых гусей, и до коричневато-серых маленьких рыбок.

А в остальном, мы в состоянии быть и верными до гроба, и ветреными, и жёстко регламентированными, и нарушающими эти регламентации. В силу особой нервной восприимчивости, особой пластичности, мы эволюционно наследуем весь предыдущий эмоциональный опыт, утром мы похожи на серых гусей, вечером на коричневато-серых рыбок, в одном случае мы такие, в другом – другие, с одними мы такие, с другими иные, и так до бесконечности. И нет жёсткой демаркации между полами, как среди животных, так и среди людей.

Только в отличие от животных мы в состоянии описывать свои чувства, эмоционально переживать их в своём воображении, и передавать другим этот свой эмоциональный опыт, в равной степени реальный и воображаемый.

«Они как люди», можем смело сказать о серых гусях.

Увы, о людях, не всегда можно сказать:

«Они как серые гуси».

…тестостерон^[24] против окситоцина^[25]: неодолимая антиномия?

Никто не будет спорить, природа не случайно разделила нас на мужчин и женщин.

Для мужчин она изобрела особый мужской гормон, – тестостерон, чтобы мужчины постоянно думали о сексе, сражались с потенциальными соперниками, воевали, убивали друг друга, самоутверждались, порождая всё новые и новые, сознательные и бессознательные комплексы.

Такой вот «биологический кошмар», как считает один из исследователей. Впрочем, кому как, многие мужчины упиваются этой ролью. Не будем с ними спорить.

Для женщин природа изобрела особый женский гормон, – окситоцин, чтобы они постоянно жаждали прикосновений, объятий, чтобы всегда нуждались в мужчине, которому нужны их привязанность и забота.

Кто-то сочтёт и эти чувства «биологическим кошмаром». Другие найдут величие в этой «женской миссии». Не будем и с ними спорить.

Конечно, у природы (у эволюции, с её «вечным двигателем» изменчивости и отбора), когда она изобретала тестостерон и окситоцин, были свои резоны: мужчина должен был обеспечить задачи репродукции, женщина окружить потомство материнской заботой, и пр.

Но что дальше?

Где кончаются мужчина и женщина как природа, и начинаются мужчина и женщина как социальный феномен, как культура?

В какой мере мужчина и женщина оказались заложниками тестостерона и окситоцина?

Насколько культура нового и новейшего времени смогла сконструировать иные роли, не сводящиеся к проявлениям тестостерона и окситоцина?

Поведение многих (большинства?!) мужчин практически исчерпывается тестостероном. Самые «успешные» из них упиваются своей неотразимостью, хотя всего-навсего умело эксплуатируют реакции, вызванные окситоцином.

Точно также поведение многих (большинства?!) женщин практически исчерпывается окситоцином. Самые «осчастливленные» из них убеждены, что заслужили свою судьбу, а самые «несчастные», которым не достался свой «супермен», готовы обвинить во всём само провидение.

Оставим нормативных заложников природы. Пусть сражаются, завоёвывают, подчиняются, уступают, упиваются. У культуры свои импульсы развития и своя система отбора. Она развивается через уникальное, неожиданное, безумное.

Пусть это один случай из ста, из тысячи, из десяти тысяч. Культура его зафиксирует, выделит это отклонение от нормы. Чтобы этот один имел продолжение. Чтобы сотни, тысячи, десятки тысяч запомнили, позавидовали этому одному, этой одной, даже не признаваясь в этом.

Культура человека не с неба ведь свалилась, она продолжение эволюции, просто у неё свои изменчивость и отбор, своя нормативность и своё отклонение от нормы.

И тестостерон, и окситоцин открыли что-то в мотивах мужского и женского поведения. Но культура пошла дальше и открыла унылость этой природной исчерпанности. И не просто унылость, обречённость на вымирание там, где речь идёт о сообществе людей.

Матриархат, патриархат: что дальше?

Не знаю как соотносятся «матриархат и патриархат» с «тестостероном и окситоцином». И соотносятся ли вообще.

Из того, что прочёл про матриархат, запомнил только экзотическую историю о том, как женщины съедали мужчин-производителей. Съедали ритуально, возможно, обмазываясь кровью убиенного, то ли для экстатического опьянения, то ли просто для аппетита.

Правдоподобна ли эта ритуальная история, был ли на самом деле матриархат, пусть об этом продолжают спорить исследователи. Как бы то ни было, что-то здесь не так. Подобный матриархат плохо стыкуется с образом женщины, жаждущей мужских прикосновений, мужских объятий, и прочих сантиментов. Если только не перед тем как его съесть. Или остаётся предположить, что женщины с «окситоцином» появились только со времён патриархата. Буквально, из ребра первого мужчины эпохи патриархата.

С патриархатом всё более или менее ясно. Вся написанная история человечества есть история патриархального мира. Войны, сражения, полководцы, политики. Монополия мужского поступка, монополия мужского слова. Мужской взгляд на мир, на общество, на семью.

Но это только извне, только скорлупа.

Подчинишься установке, наткнёшься на скорлупу, при желании, можешь сослаться на заложников природы, благо их пруд пруди. Но если вынести за скобку скорлупу, если не ссылаться на заложников природы, благостная картина мгновенно разрушится. Патриархат патриархатом, но изнутри мужчины не столь самоуверенны. Не просто восторгаются женщинами – это только укрепляет патриархальный взгляд на мир – но и признаются в собственной слабости.

Достаточно вспомнить древних греков. Женщины здесь были буквально загнаны в гетто. Куда ни кинь взгляд, везде одни мужчины, на площади, в театре, в застольях, везде. С воображением у этих мужчин всё в порядке, поэтому и прославились на века в философии, в математике, в поэзии, во многом другом. Удивительно другое, как случилось, что именно это мужское воображение создало Афродиту Афину, Геру^[26], Елену, Медею, Антигону^[27], многих других. Не из пересуд же в гинекее^[28] они родились. Остаётся строить догадки из «какого сора», из какого панического страха вкупе с восхищением, вылупились, как Афина из головы Зевса^[29], эти женские образы.

И не только древние греки. Достаточно обратиться к пятитомной «Истории женщин»^[30], чтобы убедиться в участии женщин практически во всех областях жизни. Хотя, как правило, об этом пишут мужчины. Женский взгляд на мир пока только получает права гражданства.

Откуда берётся червоточинка?

Представьте себе средневекового воина: латы, мечи, щиты.

Что там под железом, никому не ведомо. Может быть мягкий по нраву мужчина, или мечтательный. Изнутри ничего не должно просачиваться наружу. Железные мужи. Железная поступь. Железная воля. Вот всё, что следует нам знать.

Или, в другую эпоху – ковбои. Речь не о пастухах и не о коровах^[31]. О тех ковбоях, которых воссоздали в кино вестерны^[32], только потом они сошли с экранов непосредственно в жизнь.

Представим себе ковбоя: большие поля шляпы закрывают его лицо, он почти неподвижен, растворился в полуденном зное, только рука лениво поглаживает то ли револьвер, то ли винчестер. Но эта разморённость полуденным зноем только внешняя: попробуй подступиться, револьвер или винчестер мгновенно выстрелят, будто способны стрелять без помощи человека. Женщинам остаётся только восторгаться и, восторгаясь, подчиняться. Впрочем, иные женщины могут проявить строптивость, что же, тем лучше, у ковбоя будет больше возможностей укротить женскую строптивость.

Можно продолжать и продолжать. Все эти рыцари, джигиты, самураи, ковбои сконструированы культурой как демонстрация мужской исключительности. Ничего слабого, мягкого, нежного, всего того, чем культура наделила женщину.

Но откуда в таком случае в век, названный галантным, появились напудренные мужчины в париках и жабо из тончайших кружев?

Надоело быть рыцарями и самураями?

Или культура вдруг вспомнила, что и мужчина может быть жеманным и кокетливым, что и ему, мужчине, ничто человеческое не чуждо?

Но вот что удивительно,

…или естественно, просто наши зашоренные (или зашторенные) мозги, как правило, видят то, что хотят видеть…

эти напудренные мужчины влюблялись в женщин, плели свои тонкие узоры любви, а женщины, столь же напудренные, в таких же тончайших кружевах, с упоением включались в эти любовные игры.

Да что там парики и кружева, откуда вообще взялась вся эта эстетика «мужского женоподобия», которую в разные периоды культивировал и Запад и Восток, причём и Ближний, и Дальний?

А вот иной пример, – молодой Вертер^[33], литературный персонаж.

Литература литературой, но персонаж этот породил реальную эпидемию самоубийств. Мода? Возможно, но может быть сама эта мода, свидетельство запрятанного до тех пор смятения в мужских душах.

Может быть за этими самоубийствами лежат отвергнутые мужчины и невыносимая мужская гордыня, не выдержавшая этого отвержения.

Или совершенно неожиданный (по крайней мере, для меня) образ Ибн Салама^[34] из азербайджанской версии «Лейли и Меджнун»^[35]. Почти женская деликатность ценой собственной жизни (об этом в своё время).

Кто-то скажет, нечему удивляться. Недостаток тестостерона, вот и весь ответ. Но культура всегда гуманнее. Не могла она в процессе «изменчивости и отбора» пренебречь этими «маргиналами», вот и вывела на авансцену всех этих жеманных и женоподобных. В качестве вечно изменчивой моды. Чтобы потом, спокойно вернуться к нормальным мужчинам и нормальным женщинам. С тестостероном и окситоцином.

Поверим, что это так, но тогда откуда берётся эта «вертерская» червоточинка у самых сильных мужчин, с ярко выраженным преобладанием тестостерона.

Приведу несколько примеров, хотя, как и во всех иных случаях, не могу претендовать на обобщения. Мой взгляд, моя точка зрения, не более того.

Наполеон Бонапарт^[36] и есть Наполеон Бонапарт. Кого можно поставить рядом с ним в мужском соперничестве всех времён и народов. Александра Македонского^[37], Ганнибала^[38], Юлия Цезаря^[39], Чингиз-хана^[40]. Ататюрка^[41]. Раз два и обчёлся.

Так вот что пишет «сверх супермен» Наполеон, любимой женщине, Жозефине^[42].

«Ты единственный мой помысел; когда мне опостылевают докучные существа, называемые людьми, когда я готов проклясть жизнь, – тогда опускаю я руку на сердце; там покоится твоё изображение; я смотрю на него, любовь для меня абсолютное счастье… Какими чарами сумела ты подчинить все мои способности и свести всю мою душевную жизнь к тебе одной? Жить для Жозефины! Вот история моей жизни…»

Кто-то скептически усмехнётся, что не скажет мужчина в пору любовного увлечения женщиной. Наполеон остаётся Наполеоном, и история его жизни никакого отношения к Жозефине не имеет.

Не будем спорить, только допустим, что многое зависит от ракурса и от воззрений эпохи. В иную эпоху (не сегодня, так завтра, послезавтра, в другом культурном измерении), возможно, никто не будет спорить, что жизнь «для Жозефины» куда глубже, острее, просто блистательнее, чем битвы, сражения, и другие «мужские игры» Наполеона.

Другой пример.

Поэт, романтик и авангардист в одном лице, Райнер Мария Рильке^[43], в возрасте 21 год, пишет женщине, Лу Андреас-Саломе^[44], которой в это время 35 лет:

«Моя весна, я хочу видеть мир через тебя, потому что тогда я буду видеть не мир, а тебя, тебя, тебя».

Легко отмахнуться, романтик и есть романтик. Живёт в придуманном мире. Может и женщину придумать, в которой ничего приземлено – обыденного, одно только божественно-небесное. Но ведь не один Рильке, другие мужчины, совсем не романтики, «придумывали» эту женщину.

Судьба Лу Андреас-Саломе настолько неординарна,

…достаточно сказать, что в том или ином смысле, её «мужчинами» были Ницше^[45] и Фрейд, не говоря уже о других, влюблённых и домогающихся?!…

что не вмещается ни в гендерное, ни в антигендерное высказывание. Самые известные и влиятельные мужчины своего времени искали её благосклонности, но она сама решала, кто достоин её благосклонности и как далеко могут зайти их взаимоотношения. И можно представить себе, как растоптан был известный драматург^[46] того времени, известный своими скандальными эротическими пьесами, и не менее скандальными любовными похождениями, когда ему с лёгкостью удалось привезти Лу к себе домой, но оказалось, что это ничего не значит, и ему никогда не будет дано право обладать ею. Остаётся только догадываться, какие усилия предпринимал растерявшийся драматург, и какими презрительными насмешками Лу сопровождались его усилия.

Конечно, Рильке полная противоположность самоуверенному драматургу. Он не обычный, восторженный, ничего вокруг не замечающий, романтик, он – много глубже и тоньше. Его слова, имеют не иносказательный, а буквальный смысл, он хочет прорваться к жизни, он хочет преодолеть свои сомнения, свои колебания, Лу кажется ему не просто женщиной, а самой реальностью во плоти, поэтому почти как заклинание или как найденный просвет в затемнении окружающего мира (почти в значении греческой алетейи^[47]), звучат слова «видеть тебя, тебя, тебя».

И когда осознаешь этот парадоксальный треугольник: двое мужчин и одну женщину, один из мужчин банальнейший, одурманенный тестостероном в культурной упаковке, другой Поэт в истинном значении этого слова, пытающийся постичь бесконечность в её земном воплощении, и между ними сама эта женщина умная, образованная и женственная, привлекательная, и эта женщина ни одному мужчине, каким бы известным и влиятельным он не был, не позволяет решать за себя. Когда представляешь этот парадоксальный треугольник, хочется перестать теоретизировать «за» и «против», и воскликнуть вслед за Гёте:

«Суха теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет»^[48].

Ещё один пример, и вновь с поэтом.

Мощный пролетарский поэт (ясно кто, Владимир Владимирович Маяковский^[49]), тестостерона в избытке, напор, вихрь страстей, на грани безрассудства и отчаяния, ни одна женщина не в состоянии устоять. Но этот же, «тестостерона в избытке», вдруг оказывается бесконечно слабым (беспомощным, зависимым), перед одной конкретной женщиной, в разлуке с которой^[50] (почти 40 дней!), напишет свою лучшую поэму^[51].

Позже он предложит руку и сердце другой женщине, не просто предложит, бросится как в омут, потребует, немедленно, никакой заминки, сейчас же разорви узы своего брака, сейчас же бросай любимую работу, ни секунды промедления, она растеряется, только и хватит сил, чтобы сказать, нельзя же так истерично, решение как приговор, не по-человечески, успокойся, остынь, а он просто не в состоянии успокоиться, она не выдержала, ушла, не успела спуститься по лестнице, как он застрелился.

Как выяснилось, ещё раньше написал завещание, в котором упомянуты и она, и та, другая женщина, в разлуке с которой написал свою лучшую поэму.

К чему тогда эта истеричная настойчивость? Вот и получается, напор, вихрь, избыток тестостерона, а на самом деле одна бравада, внешность борца, только видимость, железный щит, скрывающий бесконечную слабость, ломкость, беззащитность, точно также как патология личной гигиены^[52], чтобы ни одна болезнетворная бактерия не проникла, свидетельство не столько нормальной гигиены, сколько психического расстройства.

Не случайно, ещё раньше, наш пролетарский поэт признавался с простодушной откровенностью, «ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское»^[53]. Может быть, это и была разгадка, его гениальности вкупе с безумством и отчаянием, вкупе с патологией гигиены, простое желание ночью свой звон, а иначе свою неустроенность, неприкаянность, спрятать в мягкое, в женское.

Одним словом, и в эпоху патриархата, и в эпоху пролетариата, защитные оболочки трещали по швам, образ реального мужчины размывался «как лицо на прибрежном песке» (самая известная фраза Мишеля Фуко^[54], сказанная, правда, по другому случаю). И тогда существовало понимание неведомой власти женщин, казалось бы, не протестующих, не сопротивляющихся, не прячущих свою слабость и беззащитность, но, во многом подпитывающих мужской взгляд на мир.

Но сама скорлупа казалась непоколебимой.

Пока сама не лопнула

Кое-что о сексуальной революции^[55]…

На первый взгляд «сексуальная революция» победа мужчин. Кто как ни они должны воспользоваться доступностью самого секса, лёгкостью нахождения сексуальных партнёров. Но это только внешняя оболочка, рецидив патриархального сознания, поработивший, если иметь в виду сексуальные отношения, не только женщин, но и мужчин.

Главное в другом.

Разрушилась, или продолжает разрушаться мистика секса, главный бастион патриархата, возвеличивший мужчин и сделавший женщин их вечным функциональным придатком. Именно патриархат позволил мужчинам возомнить себя сексуальными исполинами, благо общество и семья были разделены непроходимой стеной, и не трудно было прятаться за мифы.

Эти «исполины» разделили женщин на две категории: «своя» и «чужие».

«Своя» должна «выходить за мужчину, за мужа» (сколько сексизмов^[56] в языке, они красноречивее любых рассуждений), обязательно быть девственницей как гарантия того, что для неё семья будет олицетворять весь остальной мир.

«Чужие» же, как правило, представлялись не столь безупречными, не говоря уже о заклеймённых всем обществом «блудницах», с которыми мужчинам позволены любые сексуальные утехи.

Отдаю себе отчёт, что история мировой эротической культуры куда разнообразнее, тоньше, изощрённее, чем упрощённые рассуждения о мужском всесилии, девственности, блудницах, и прочем, и прочем. Ведь существовали и «Камасутра»^[57], и «Дао любви»^[58], и «Песнь песней»^[59], а подобный список, несомненно, не исчерпывается этими тремя названиями.

Конечно, «секс», «сексуальность», понятия очень широкие, включающие в себя, если довериться Википедии, цели и «репродукции», и «релаксации», и «рекреации», и даже проявления любви.

…замечательное признание всезнающей Википедии! Можно сказать «оговорка по Фрейду». Всё бывает в этой жизни, случается даже любовь. Порадуемся за людей…

«Сексуальное влечение», продолжает Википедия, используется спецслужбами и криминальными сообществами для получения информации, контроля над людьми, сбора компромата и шантажа, и т. п.

Но во всех случаях, прав я или не прав, безобидное само по себе слова «секс», «сексуальность» отодвинули понятия «Эрос»^[60]

…который, у древних греков, налетал, дубы сотрясая…

оказались игрой на понижение.

Продолжением этой игры на понижение, крайностью демистификации секса, оказалось распространённое в наши дни слово «трахаться»

Что означает появление глагола «трахаться»?

Тот же секс, минус какая либо духовность, минус высокая эротика, минус самое неприемлемое в данном случае: «любовь».