Памяти трёх женщин моей судьбы

Раздел шестой
Жизнь и искусство: гендерные парадоксы

Вступительные замечания

Противопоставление «жизни» и «искусства»

…общепринятое «литература и искусство», предполагает, что «литературе» тесно в границах «искусства», в данном разделе это различение не принимается во внимание…

в этом разделе весьма условно:

Во-первых.

В общеметодологическом плане, как говорилось в предыдущем разделе, нередко между и означает есть. Иначе говоря, если между двумя объектами нет взаимодействия, можно считать, что они безжизненны и мертвы.

В наш век (XX–XXI), назовём его квантовым, когда физики проникли в субатомный мир и открыли тонкие взаимодействия, такой подход стали использовать гуманитарии, пусть и на метафорическом уровне. И у нас есть все основания назвать взаимодействие жизни и искусства квантовым, имея в виду, что «жизнь» и «искусство» не могут быть неподвижными, равными самим себе, и становятся собой, только в тонком взаимодействии друг с другом, когда «жизнь» и «искусство» эманируют, источают себя.

…допускаю, что в данном и в других случаях, позволяю себе не корректно использовать физические и, в целом, естественнонаучные термины. Не считаю нужным оправдываться. Специализация важный этап развития научного знания, но у культуры свои способы трансляции идей поверх специализации и именно они позволяют культуре актуализировать достижения науки. В конце концов, нередко говорю о фильме или о книге по памяти, не считаясь с тем, что в моей памяти это другая «книга» или другой «фильм». Для специалиста, или для учёного, который потому и называется «учёным», что придерживается формально-логических процедур, такой подход был бы недопустимым. В иных случаях это не просто следует признать корректным, но и важным, чтобы пространство культуры оставалось неэвклидовым. Как и во всех иных случаях, главное знать и сознательно относиться к границам своего «не знания»…

Во-вторых.

В формальном смысле слова мы вправе сказать, что настоящий раздел состоит из 6-ти опусов

…используем такой музыкальный термин, как наиболее удобный для данного раздела…

о реальных людях, и 8-ми опусов, рассматривающих произведения искусства (литература, театр, кино).

В «квантовом» смысле опусы о реальных людях или непосредственно перетекают в произведения искусства, или содержат в себе образное начало, как преддверие собственно художественных образов. В том же «квантовом» смысле, опусы о произведениях искусства рассматриваются как бы источающими себя в жизнь (историческое время, портрет художника, и пр.)

В-третьих.

Под историческим временем, прежде всего, имею в виду время перемен, когда сталкиваются разные времена (между временами), и искусство проявляет свою особую восприимчивость к этой схватке времён. Речь идёт о конце XIX века, о начале XX века, о конце XX века, о 60–70-х годах XX века в Советском Союзе. Искусство чутко реагирует на эти перемены и само участвует в их упрочении.

В-четвёртых.

В азербайджанском опусе (три азербайджанские повести), обнаруживается своё между, между советским и вне-советским (в каком-то смысле и антисоветским). Речь идёт не столько о сознательном мировоззрении (хотя и это не исключено), сколько о прозрении, предчувствии того, что произойдёт в недалёком будущем и приведёт к краху советской системы. В одном из сюжетов этого опуса я позволяю себе в наибольшей степени отойти от сквозной темы книги, и прямо высказать свои политические симпатии и антипатии.

В-пятых.

Сквозная тема всей книги, в полной мере сохраняется и в этом разделе, хотя в зависимости от логики изложения, тот или иной опус может сближаться или расходиться со сквозной темой.

Как и в книге в целом, примеры этой главы не претендуют на какую-либо системность. Прочёл, посмотрел, услышал, зацепило, задумался, показалось, что возможен иной ракурс, иной взгляд, что и в этих примерах можно обнаружить тендерные парадоксы.

Этим и захотелось поделиться.

В-шестых.

В опусах о реальных людях, использую такое выражение как «документальная фантазия», хотя, возможно, более точным является термин «faction», который использует Фредерик Бегбедер^[1].

Опус первый. Анна Каренина: «я не могу раскаиваться в том, что я дышу, что я люблю»

…спор, который продолжается до сих пор

Анна Каренина столько раз воплощалась на сцене, на экране, в изобразительном искусстве, что её можно считать не столько литературным персонажем, сколько живой женщиной во плоти, о которой говорили, будут говорить, защищать, обвинять, стараться понять. А она таинственная, неприступная, будет хранить молчание, не считая нужным что-то говорить в своё оправдание.

Давно это было, очень давно, как молоды мы были, как наивны, говорили о том, о сём, дошла очередь до Анны Карениной, сказал что-то невразумительное в её защиту, на меня набросился «коллега» (назовём его так), как могу оправдывать подобную женщину, подобную жену, а если со мной, если моя жена. Не стал ввязываться в спор, не считал «коллегу» человеком умным, с которым следует обсуждать столь сложные проблемы искусства, и, не менее сложные проблемы человеческого бытия. Но, как не парадоксально, мысленно продолжил диалог с «коллегой» после той встречи, продолжаю до сих пор. Пытался, пытаюсь, найти всё новые и новые аргументы в защиту Анны Карениной, но каждый раз убеждаюсь, ничего вразумительного придумать не в состоянии. Что-то главное постоянно ускользает.

«Анна Каренина» так и остаётся для меня неприступной «вещью самой по себе».^[2]

Если без неё не обойтись, можно было бы ограничиться одним названием. «Анна Каренина», а дальше одни пунктиры.

Как в некоторых главах поэмы Александра Пушкина «Евгений Онегин».^[3]

Но всё-таки откажусь от пунктиров. И не потому, что способен сказать нечто такое, что до меня никто не говорил. Моё высказывание об «Анне Карениной», говорит больше обо мне, чем о ней.

И без него, в контексте всей книги, не обойтись.

Елена Прекрасная, Дева Мария, и Анна Каренина

Елена Прекрасная^[4] и Дева Мария^[5] – два самых архетипичных^[6] женских образа западной культурной традиции. Возможно, не только западной, но ограничимся только западной.

Архетипичных и, одновременно, полярных.

Архетипичных в том смысле, что практически существуют в каждой женщине. В одной больше Елены, в другой больше Марии. У одних они чётко проявлены, у других глубоко запрятаны, оставаясь неизвестными не только окружающим, но и самим этим женщинам.

Полярны, но как два полюса одной протяжённости, физической, смысловой, прочей. Полярны, но способны «видеть» друг друга, «облучать» смыслами.

Кому-то эти архетипы и эта «полярность одной протяжённости» покажутся кощунственными. Не буду спорить, достаточно сказать, что согласно некоторым источникам Елена Прекрасная изначально была божеством, которому поклонялись.

А в остальном, спор бессмысленен. Договориться не удастся.

Общеизвестно, Дева Мария рождает Богочеловека в результате непорочного зачатия. Земной мужчина, даже если это Иосиф^[7], присутствует только номинально. Он не нужен, когда речь идёт о рождении Богочеловека. Дева Мария – Богоматерь, мать матерей. Символ материнства, из которого изъяты физиологические и бытовые коннотации.

Елена Прекрасная, земная ипостась Афродиты^[8]. Той самой, которая, сколько не познала бы мужчин, омоется водами, и снова станет девственницей, Дева Афродита.

Прекрасная Елена не столько самая красивая среди земных женщин, сколько другая женщина. Она символ женской притягательности, которая имеет не бытовой, а онтологический смысл. В неё должны влюбляться, за неё должны сражаться, из-за неё должно проливаться море крови, – всё это неотвратимо – она же, чтобы не происходило вокруг, остаётся неподсудной. Обыденная мораль земных людей не имеет к ней отношения.

Анна Каренина в этом ряду представляет жизнь, которая у земных людей невозможна без института семьи.

…Алексей Каренин^[9], от самой Анны узнав о её измене, подумал: «не я первый, не я последний». И в его воображении, прежде всего, возник образ Прекрасной Елены (у Л. Толстого курсивом), а потом другие примеры неверности жён мужьям высшего света.

В начале, почти как Слово, была Елена Прекрасная, но сама она так и осталась вне времени…

Анна Каренина не вне времени, как Дева Мария и Елена Прекрасная. Она внутри самого времени, в его постоянной изменчивости, не успеешь построить что-то более или менее вечное, как оно разрушается извне и саморазрушается.

Анна Каренина – Дева Мария и Елена Прекрасная в одном лице. Они в ней постоянно сталкиваются, пытаются исключить одна другую, пока не приводят её к гибели.

В отличие от Девы Марии и Елены Прекрасной, Анна Каренина земная женщина, земная, в самом глубинном значении этого слова. А это означает, что она соткана из земных страстей, земных предрассудков, земной зависимости от нравов своего времени.

Анна Каренина – греховна в том смысле, в котором греховен каждый земной человек, тем более женщина.

Но в её греховности нет ничего сатанинского, она не Ло-ли-та^[10], уже в имени которой, есть искус сатанинской греховности. Она Анна, просто Анна, и она должна расплачиваться за то, что посмела быть просто Анна в обществе, правила приличия которого, не позволяют быть просто.

Анна Каренина трагична, поскольку бросила вызов основам жизни своего окружения, к которому сама же принадлежала. Бросила вызов, не о каком вызове не помышляя, оставаясь просто женщиной.

«Я ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла, что я не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить, я не могу раскаиваться в том, что я дышу, что я люблю»

думает Анна и не находит выхода.

Ни один другой персонаж в истории мировой литературы (театра, кино) не стал в такой степени, как Анна Каренина, символическим выражением антиномичности института брака, преодолеть который невозможно.

Анна Каренина сделала это не в силу своих бойцовских качеств, желания кого-то шокировать, эпатировать, просто в силу цельности своей натуры, для которой неприемлемы ложь и притворство.

Бесстрашие Анны Карениной в полной мере женское, прежде всего, в пластическом, а не в содержательном смысле этого слова.

Лев Толстой и роман «Анна Каренина»…

Когда у Льва Толстого спросили, о чём его роман «Анна Каренина», он сказал так: «если же бы я хотел сказать словами всё то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который написал сначала». Иначе говоря, он признал, что ответом на вопрос может быть только сам текст романа, от первой до последней строчки.

Не знаю, отвечали ли так до Л. Толстого, но после Л. Толстого эти слова стали общим местом.

Конечно, в идеале художественный текст сам себя исчерпывает, в идеале писатель не должен пространно растолковывать свой текст. Но это в идеале. А в реальности, даже выдающиеся художественные тексты не обладают такой самодостаточностью. Разъяснения писателя могут помочь в понимании его замысла.

Насколько могу судить, слова Л. Толстого относились конкретно к роману «Анна Каренина», а не к принципам художественной прозы в целом. Что-то удалось ему в этом романе такое, что не относилось к другим его произведениям.

«Я горжусь… архитектурой – своды сведены так, что нельзя не заметить, где замок. И об этом я более всего старался», признавался Толстой, не без внутреннего удовлетворения.

Но только ли это, только ли по той причине, что в этом романе, как ни в одном другом, ему удалось «соединить своды»?

Рискну предположить, что дело не только в «сводах», хотя, несомненно, и благодаря своей «архитектуре» роман стал одним из шедевров мировой литературы.

Рискну предположить, что дело в самой Анне Карениной, в образе женщины, который «возник», сложился, вопреки воле создавшего этот образ демиурга.

Лев Толстой и Анна Каренина

Можно согласиться с мнением, что в «Анне Карениной» есть персонажи, которых Лев Толстой любит, и есть персонажи, которых он не любит.

К персонажам, которых писатель не любит можно отнести Николая Левина^[11].

К персонажам, которых писатель любит, следует отнести его брата, Константина Левина^[12], одного из прототипов самого писателя. «Левин» почти «Лёвин» и это многое объясняет.

А как Лев Толстой относится к Анне Карениной?

Вопрос не простой, некоторым кажется, что Лев Толстой буквально ненавидит Анну Каренину. Другие считают, напротив, Анну Каренину он изображает с любовью.

Соглашусь с «другими», только позволю себя одно уточнение. Не «любил», а «полюбил», Анна Каренина заставила себя полюбить. Из самых сокровенных глубин подсознания писателя стала являться женщина, которой постепенно он стал восторгаться, о неизбежности трагической судьбы которой стал сокрушаться.

«Не ломайте, не гните по-своему события рассказа, а сами идите за ним, куда он ни поведёт вас» – советовал Толстой. И он имел право на такой совет, потому что сам его выстрадал, в процессе работы над образом «Анны Карениной».

Сначала, как будто произвольно, приходят, цепляют писателя разные истории. Там не сложилось, там не получилось, семейная драма одних знакомых, семейная драма других знакомых. И вот совсем близко, семейная драма сестры его жены, которую он хорошо знал с самого детства, много общался, любил.

Разводов среди представителей высшего света стало больше, некоторые из них, которые наиболее шокировали общество, широко обсуждались в высшем свете. Что происходило в этих семьях, что происходило с женщинами в этих семьях?

Писателю есть над чем задуматься.

Постепенно зреет замысел писателя, оставаясь во многом противоречивым.

Он говорит жене, что ему представился тип женщины замужней, из высшего общества, но потерявшей себя, его задача сделать эту женщину жалкой и не виноватой. В дневнике он также пишет о не виноватой женщине, а в первом наброске романа вдруг начинает говорить о виновности замужней женщины, полюбившей другого мужчину.

Запомним, замужняя женщина виновата, – вот и весь ответ, которому писатель сначала намеревался следовать. Но в процессе написания романа, замысел постепенно менялся.

Анна Каренина не захотела подчиняться Толстому-моралисту.

Параллельно, Толстой много размышляет о браке в пореформенной России, о самом институте брака. Толстой считал это общество глубоко порочным, что должно было сказаться на порочности самого института брака.

Но, может быть, он понимал глубже, понимал, что принципиально не могут совпасть необратимость самого времени, подтачивающего изнутри не только «каменные своды», но и сами души людей, и представление о божественной предопределённости брака, который заключается на «небесах» и сохраняет отсвет своей предопределённости на «земле».

Наконец, последний, возможно, самый мощный толчок к написанию романа.

Случилось это почти по соседству. Женщина, покинутая любовником, не смогла смириться, бросилась под поезд. Толстой знал эту женщину, теперь ему пришлось увидеть её изуродованный труп. Это потрясло его.

Женщину звали Анна.

…развитие замысла: от бабы к женщине

Л. Толстой придумывает название романа «Молодец-баба». Название знаменательно, ведь в нём содержится похвала женщине.

Неожиданное «баба» резко диссонирует с образом изысканной Анны Карениной, к которому приучил нас кинематограф. Но, возможно, Лев Толстой пытался доказать не столько окружающим, сколько самому себе, что он не только граф, и способен писать о простых людях.

Название «Молодец-баба» постепенно отступило, будущая Анна перестаёт быть толстой женщиной, пышущей здоровьем, её не виноватость всё больше переходит в духовную сферу.

Но это происходит не сразу.

Лев Толстой в процессе работы над романом называет Анну Каренину «противной», «пошлой», признаётся, что она ему надоела как «горькая редька», «я с нею вожусь как с воспитанницей, которая оказалась дурного характера: но не говорите мне про неё дурного или, если хотите, то с menagement^[13], она всё-таки усыновлена».

Вдохновение сменяется упадком, он бросает работу, думает о другом сюжете, мечтает о том, что кто-нибудь другой закончит его роман. Но постепенно «соединяются своды», внутри них возникает Анна, которую Л. Толстой «усыновляет».

Замысел развивается с точностью наоборот.

Собирался заклеймить женщину за супружескую неверность, полнота которой должна была подчёркивать её похотливость, а женщина эта, в процессе написания романа стала меняться физически и духовно. Вульгарная женщина, судьба которой должна была стать укором для всех неверных жён, вдруг превратилась в прекрасную Анну которой, несмотря на несчастную судьбу продолжают восхищаться.

Как это возможно?

Как это возможно, чтобы образ, создаваемый волей художника, ему не подчинялся, мог действовать самостоятельно, был способен вырваться из его моральных предпочтений, из его жизненных устоев?

Неужели великие художники, действительно, демиурги, неужели они действительно равновелики самому Господу Богу?

С другой стороны, должны ли мы допустить, что сам Господь Бог, Великий Демиург^[14], создавая своё творенье (художественное творенье?), не подозревал, что, в конце концов, создаст?

Отвечать на подобные вопросы наивно. Не менее наивно отвечать на эти вопросы в связи с романом «Анна Каренина». Тайна из тайн, сколько не приближайся, так и останется неприступной «вещью самой по себе».

Оставим Богу Богово, Художнику Художническое. Рискну только предположить, что тайна романа Л. Толстого, прежде всего, в предельной пластичности образа Анны Карениной.

Именно в Анне кончается искусство и начинает дышать почва и судьба^[15].

Именно в Анне, художественный образ перестаёт быть «образом», а становится опытом культуры, который человеку (и мужчине, и женщине) предстоит переживать вновь и вновь.

Именно Анна, как живой человек, разрушает всё косное и догматичное в самом Толстом.

Именно Анна, в конечном итоге, заставит Толстого разрубить гордиев узел его судьбы, и уйти из Ясной Поляны.

И последнее, рискну предположить, что исподволь Анна Каренина формируется как антипод жены Л. Толстого, Софьи Андреевны.

Хотя сам Л. Толстой об этом не подозревает.

Книга Павла Басинского «Бегство из рая»

Прочёл не так много книг о жизни и творчестве Льва Толстого. После книги Бориса Шкловского^[16] о Толстом в серии «ЖЗЛ»^[17], стал читать дневники Толстого, воспоминания его близких. Всё больше занимала семейная жизнь Толстых, обстоятельства ухода старого писателя из Ясной Поляны.

Признаюсь, книга Павла Басинского «Бегство из рая»^[18], отодвинула всё, что читал раньше о семейной жизни Толстых.

Во-первых, максимально возможная степень документальности, письма, дневники, воспоминания.