Кольку Банного, третьего контрразведчика, в самый ответственный момент мама закрыла дома, и на поиски оружия Изя отправился со мной.

Вы не знаете, где в Одессе можно найти оружие? О, это так просто. Достаточно взять детскую лопатку и отправиться с ней на склоны Ланжероновского пляжа – самое лучшее место для проведения боёв. Найдите укромное место и копайте. Изя знает где. Там обязательно должны быть спрятаны патроны, а может быть, даже пулемёт.

Во всяком случае, раз Колька с нами не пошёл, именно пулемёт мы и нашли. Но закопали. В укромном месте. Будем брать Шпиона – выкопаем. Колька завистливо страдал, но участвовать в раскопках ему больше не предлагали, поручив, раз его окно выходит во второй двор, постоянную слежку за квартирой Шпиона.

О том, что в Одессе шпионов больше, чем рыбы в прибрежных водах, кроме нас, знала ещё и госбезопасность. Но как рыбу в море нельзя всю выловить, так и шпионов в Одессе нельзя сразу всех обезвредить, и поэтому во второй «бэ» класс обратился за помощью симпатичный чекист. В Москве, рассказал он, ожидается Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Среди иностранцев, которые через наш город поедут на фестиваль, будет немало провокаторов и шпионов. Они, душевно предупредил нас контрразведчик, положат шоколадки в развалины домов, дождутся, когда мы позаримся на цветные обертки, и начнут нас фотографировать, чтобы опубликовать в буржуазных газетах провокационные снимки с подписью: «Советские дети в поисках пищи роются в руинах».

Самое обидное, что разрушенных войной домов было предостаточно и играть в них, особенно в развалах напротив школы, было интересно и завлекательно, но с этого дня мы стали проявлять бдительность и собирать металлолом на пионерский трамвай.

Кстати, раз заговорили мы о трамвае… В полуквартале от нашего дома по Успенской ходит четвёртый номер, достигая наивысшего разгона при пересечении Энгельса. Как настоящий еврейский мальчик, я не злоупотреблял свободой и слушался маму. Но этим счастьем были наделены далеко не все. Поэтому среди ненастоящих мальчиков преобладал рисковый спорт – запрыгивание и выпрыгивание на ходу в раскрытые двери трамвая или, для более осторожных, катание на его хвосте. Некоторых «спортсменов» остудил десятиклассник нашей школы, ходивший на настоящих, сам видел, деревянных ногах. Новые трамваи, в том числе пионерский, были с автоматически закрываемыми дверьми, что также стало одной из примет надвигающихся великих перемен.

И в светлое время бывают чёрные дни. Декабрьским вечером со страшными новостями к нам зашла жившая в третьем дворе тётя Муся: «В Одессе бунт. Восстание!»

Не раздеваясь, она возбуждённо затараторила:

– На Дальницкой пьяный солдат выстрелил в мальчика и убил его. Его тут же растерзала толпа. Приехали милиция и пожарные. Машину пожарников перевернули, а милицейскую сожгли. Милицию лупцевали нещадно. Разгромили участок. А какого-то окровавленного милицейского майора привязали сзади к трамваю и приказали: «Езжай!» – и кондуктор довезла его так до еврейской больницы…

Этой же ночью «восстание» было подавлено.

18 декабря 1960-го запомнилось Молдаванке надолго, но Шпион вновь ускользнул от ответственности. Залёг на дно? Кольке Банному поручили утроить бдительность и ежедневно докладывать Изе о подозрительных деталях в поведении Шпиона.

Не каждый в детстве обнаружит в себе призвание контрразведчика. Трудно без родительской помощи в двенадцатилетнем возрасте рассчитывать на успех. Колькина карьера оборвалась из-за папы-госаппаратчика. Он не смог отказаться от трёхкомнатной квартиры с балконом в новом доме, выстроенном на улице Кирова, и, невзирая на уговоры, Колька выехал из нашего двора, не доведя до конца блестяще задуманную Изей операцию.

* * *

Раз по вине беспринципного контрразведчика произошла непредвиденная заминка, терять нечего, спустимся ещё на несколько ступенек вниз – в год сорок восьмой.

К великим его потрясениям, существенно изменившим карту Ближнего Востока и на десятилетия отразившимся на здоровье обитателей Кремля, во второй половине октября добавилось ещё одно. На Маразлиевской, 5, в домашней обстановке, восьми дней отроду, в присутствии десяти мужчин ваш покорный слуга вступил в особые отношения с Б-гом отца своего. И если партийная принадлежность Всевышнего так до сих пор никому и не известна, то родитель, будучи членом правящей партии, совершил страшный грех – с уведомлением о вручении он отправил Создателю крайнюю плоть своего восьмидневного отпрыска. Не осознав тяжести совершённого им преступления, на другой день парторг механического цеха бахвалился этим перед сослуживцами и угощал их красным вином.

Спустя три месяца злодеяние будет раскрыто. Железный занавес, вывешенный по периметру святых границ, для иудеев оказался недостаточно железным. Внешний враг затаился на небесах, куда по недосмотру уплывало вместе с иудейской плотью народное достояние. Пока, спохватившись, мастеровые из комитета госбезопасности клепали над страной крышку, умельцы-следователи – ключ для консервирования, а особо доверенные повара кипятили в огромных котлах воду, дабы наглухо закрыть образовавшуюся над державой брешь, газета «Правда» доходчиво разъяснила совгражданам, кто есть кто на одной шестой части суши, и предложила выжечь на некоторых лбах клеймо – «Безродный космополит».

Разумные мысли в иные дни посещают госбезопасность: отсутствие крайней плоти заметно не каждому, особенно в темноте и в дни солнечного затмения, а клеймо на лбу – печать на всю оставшуюся жизнь, и без того короткую.

Если бы я знал, что из-за меня на одной шестой части суши возникнут такие неприятности, то не очень бы торопился вылезать из гнезда. В конце концов, я ничего бы не потерял, если бы ещё лет пять пробыл в тепле под материнским сердцем и появился на свет в более сытное время, и даже не возражал бы дотянуть с первым криком до освоения хлебных целинных земель, но дело сделано – обратной дороги нет. Однако, чтобы мой отец, осторожный Абрам Борисович, честнейший Абрам Борисович, неразумный Абрам Борисович, ничего более не натворил, срочно вызванная из Кишинёва мамина двоюродная сестра Сарра стала моей смотрительницей.

Втихаря подкармливал я её в голодную зиму сорок девятого, пока мама, случайно пришедшая из школы раньше положенного срока, не застала её сидящей в моей коляске под окнами женской школы и уплетающей кашу. Я же, по-джентельменски уступив нянечке мягкое место, смиренно лежал на брусчатке, закутанный в одеяло, сиротским видом привлекая внимание хорошеньких школьниц.

– Сарра! Что это значит! – возмущённо восклицает мама, застигнув сестру.

– А что такое? У меня болят ноги, и я захотела немного присесть, – плаксиво начинает Сарра, на всякий случай беря меня на руки.

– Сарра! Готыню! – сжалилась мама над своей малоумной сестрой. – Но зачем ты ешь его кашу? Разве я тебя не кормлю?!

О, если бы история сохранила Саррины слёзы, я бы с вами ими поделился, но почему вы решили, что она малоумная?

А, это я сказал? Когда? Не приписывайте того, чего не было. Сейчас не тридцать седьмой год, когда каждому позволено цепляться к словам! Ну так что из того, что Сарра, старая дева, в годы войны, чтобы выйти замуж, сделала себя по документам на десять лет моложе? Сделайте себе тоже. И это весь признак худого ума? Даже если она вышла на пенсию на десять лет позже? Это ровным счётом ничего не значит. Достигнув пенсионного возраста, она окольцевала одноногого вдовца, сумевшего, как жутко пошутила моя сестра, костылем сделать-таки Сарру счастливой женщиной, о чём Сарра с гордостью оповестила торжествующую родню.

Итак, как вы поняли, и у меня в детстве была Арина Родионовна.

Сказки бабушки Арины. Так по ходу пьесы должна была бы называться следующая глава, но мы неразумно её перепрыгнем и поговорим о превратностях любви.

* * *

О, любовь! Без неё не обходится ни один двор, начиная с французского и кончая российским, ибо какой же это двор без любви, интриг, убийств и кровосмешений. Не обошла она и маразлиевский.

Если вы думаете, что я говорю о притоне, открывшемся в квартире Вашуковых, переехавших для заметания следов на Черёмушки, то вы ошибаетесь – так далеко я не смотрю. И вовсе не собираюсь развлекать вас ставшим обычным для второго двора ночным скандалом: «Отдай моего мужа!» – и советами по этому поводу с третьего этажа: «Что вы кричите и мешаете людям спать?! Разбейте кирпичом стекло и замолчите!»

Нет, нет! Речь будет идти о любви, чистой и романтичной. Той, что была у Шеллы Вайнштейн и Изи Парикмахера.

Я не знаю, где Изя взял такую фамилию – её в телефонной книге нет. Хотя встречаются иногда не менее странные: Подопригора, Нечипайбаба, Недригайло, Брокер, Бриллиант, Сапожник… А в Эстонии и того лучше – Каал. Попробуйте произнести протяжно, с двумя «а»: Ка-ал. Неплохо звучит, не правда ли?

Так вот, наш Изя – Парикмахер. Но об Изе потом. Вначале о шэйн мэйдл^[1]. И о любви.

Должен сказать, что Шелла с детства была влюбчивой девочкой, и первая любовь посетила её в пятилетнем возрасте в виде красивого двенадцатилетнего мальчика Оси Тенинбаума, так же, как и она, бывшего из семьи эвакуированных.

А даже если вы Монтекки и Капулетти, но из Одессы и судьба забросила вас в один и тот же ташкентский двор, то, если вы не стали за три года родственниками, у вас что-то не в порядке: или с бумагами, или с головой. То есть, может, вы и одесситы, но один из Балты, а второй из Ананьева. С нашими героями всё было в порядке – семьи их были с Канатной. О чём-нибудь это вам говорит?

Да, да! Именно на Канатной располагалась знаменитейшая женская гимназия Балендо Балю, в которой преподавал рисование не кто-нибудь, а сам Кириак Костанди. После революции гимназия сменила вывеску и приобрела пронумерованную бирку – «39 школа». Но самое удивительное не это. Мамы Оси и Шеллы учились в параллельных классах. Представляете?!

Из всех маминых рассказов, обычно начинаемых со слов: «А помнишь, когда ты была маленькой, ты спрашивала: можно ли, когда я вырасту, я буду на Осе женуться?» – Шелла запомнила один, наиболее её поразивший: восторженный рассказ Оси, как ему удалось обхитрить соседского аборигена.

«Я надрываюсь, несу полное ведро, а Саид, посланный меня провожать, весело прыгает рядом и поёт какую-то узбекскую песню. Тут меня и осенило:

– А не слабо ли тебе будет одной рукой донести ведро воды до калитки?

– Не слабо.

– Спорим на щелбан?

– Спорим!

Саид взял ведро и понёс, а я шёл рядом и восхищался: “Ну ты молодец! Силач!”

Он с ненавистью глядел на меня, но держался. Донёс ведро до калитки, поставил на землю, немного, конечно, разлил и процедил сквозь зубы: “Не слабо”.

Я подставил лоб: “Ты выиграл”.

А Саид заплакал и убежал. Даже щелбан не поставил. Ну, как я его?»

Рассказывая, мама обнимала Шеллу и, улыбаясь, поучала:

– Твой герой и дальше продолжает жить, глядя на каждого, как на узбека. Но ты, надеюсь, не будешь чужими руками жар загребать.

Вы вправе спросить, какое отношение эта история имеет к Маразлиевской, 5? Самое непосредственное.

Вернувшись в Одессу и убедившись, что муж её погиб на фронте, Шеллина мама вышла замуж за Абрама Полторака и попала в наш тихий двор.

Об Абраме – нечего весь сыр класть в один вареник – отдельный разговор. Пора переходить от скупой прозы к опрометчиво обещанной истории чистой любви.

Итак, любовь.

Одесса, 1959 год.

* * *

Одну минуточку, я всё-таки скажу два слова об Абраме. Во-первых, в этом доме он живёт с тридцатого года и старые соседи ещё помнят погибшую в гетто мадам Полторак, а во-вторых, почему бы не рассказать о новом придурковато честном Шеллином отце?

Вам не нравится такое словосочетание? А как я могу сказать иначе?

Представьте себе: Одесса, 1947 год. Карточная система. Абрам – предводитель дворянства: парторг и председатель цеховой комиссии по распределению шмотья – кому костюм, сапоги, туфли…

И этот видный жених приносит в приданое простреленную шинель и, пардон, рваные кальсоны.

– Абрам, – говорит ему Шеллина мама, – на тебя же стыдно смотреть. Возьми себе что-нибудь из промтоваров.

– Не могу. Мне должен дать райком.

По-моему, можно не продолжать. И так всё ясно. Райком к первомайскому празднику выделил ему галоши, и Абрам горд был оказанной ему честью, хотя и получил среди друзей прозвище «Шая-патриот»…

* * *

Оставим в стороне большую политику. Самое время говорить о любви.

Наша история началась с того, что однажды к Шеллиной маме якобы за постным маслом зашла живущая на втором этаже мадам Симэс.

Почему её называли мадам Симэс – никто не знает. Ей больше подходило бы обращение «леди». Но так с довоенных лет во дворе принято обращаться к женщинам: мадам Полторак, мадам Симэс, мадам Кац…

Походив вокруг да около, мадам Симэс вспомнила, зачем она на самом деле зашла:

– Славочка, у меня к тебе есть дело. У моего Миши есть для Шеллы чудесный парень, скромный, воспитанный…

– Шелла и так не обделена вниманием, – навострив уши, отвечает Слава Львовна. – А кто его родители?

Дальше выяснилось, что его зовут Изя и в свои двадцать три года он отличился при подавлении фашистского путча в Венгрии, во время которого ему камнем разбили голову. Сам Янош Кадар, когда Изя лежал в госпитале, пожал ему руку. Быть может, ему даже дадут или уже дали медаль «За взятие Будапешта».

– Но это же медаль за войну, – удивилась Слава Львовна.

– Какое это имеет значение? Там Будапешт – тут Будапешт. Если надо дать медаль и другой нету – дадут ту, что есть.

Дети познакомились романтично и как бы случайно. Изя пришёл к Мише смотреть на пролетающий над Одессой спутник, а Шелла к этому часу тоже вышла на улицу. И хотя время пролёта спутника сообщалось в газетах заранее, народ на всякий случай выходил на улицу загодя – мало ли когда ему вздумается пролететь.

Дальше всё было как в кино. Выберите любое, какое вам нравится, и смотрите – это про наших детей.

И в завершение «случайной» уличной встречи второго мая в шикарной двадцатиметровой комнате (три восемьдесят потолок, лепка, паркет) была отгрохана та-а-кая свадьба, какой двор не видывал уже сто лет.

Но до того Слава Львовна проделала поистине ювелирную работу. Укоротив на полметра туалет и кухню, она из крошечного коридора вылепила для новобрачных четырёхметровую дюймовочку, в которой разместились диван с тумбочкой и заветная для каждого смертного дверь. И хотя родителям Шеллы, для того чтобы ночью попасть в туалет, предстояло на цыпочках прокрадываться через спальню детей, подобные неудобства не преградили дорогу семейному счастью: не все молодожёны могут похвастаться диваном в изолированной комнате и возможностью обсудить без свидетелей мировые проблемы. В том числе интимные. С глазу на глаз.

Какие только чудеса не происходят на свадьбах! Изина мама оказалась – кем вы думаете? Нет, вы никогда не догадаетесь – родной сестрой Эни Тенинбаум. И Ося, естественно, двоюродным братом Изи. Такое происходит только в кино, но в жизни… Уехать из Ташкента в сорок пятом, четырнадцать лет не видеться и встретиться на Маразлиевской! В такой день!

– Я не знаю, за что мы пьём?! Где брачное свидетельство?! Нас дурят! – куражился Ося, взяв на себя роль тамады.

– Вот оно! Вот! – Слава Львовна вынула из своей сумочки свидетельство, как кадилом, помахала над столом и протянула гостям. – Любуйтесь.

– Дайте сюда! Я им не верю! – вопил Ося, ожидая долго передаваемый документ. – Так, так, всё хорошо… Фамилия невесты после свадьбы…

Он впился в брачное свидетельство и прочёл по слогам: «Вайн-хер».

– Что такое?! – Ося выпучил изумлённо глаза и завизжал: «Братцы, нас облапошили!»

– Ты плохо читаешь, – перебил его Миша, вырывая свидетельство о браке, – Париквайн.

– Верните деньги! – вошёл в раж Ося. – Шулера! Брачные аферисты!

– Что вы мне голову морочите! Дайте сюда, – разгорячился Абрам Семёнович, надевая очки и беря в руки брачное свидетельство. – Так… больше им не наливайте! Фамилия после свадьбы: «Шелла Парикмахер».

Стол грохнул от хохота, и с лёгкой руки Абрама Семёновича друзья ещё долго величали Шеллу не иначе как Шеллапарикмахер.

– Славочка, ты прекрасно выглядишь. А Шелла – просто куколка, – подсела Эня к молодой тёще. – Я её не узнаю, как она выросла. Послушай, – объявила она громко от избытка нахлынувших на неё чувств, – у нас на одиннадцатой станции шикарная дача. Я была бы не против, чтобы дети пожили у нас летом пару недель… Так и скажи Шелле: «Эня ждёт тебя летом на даче».

* * *

Дачный сезон в Одессе – сезон закруток.

Центр города смещается за Пироговскую. Консервный и сельскохозяйственный институты, зелентрест, а затем дачи, дачи, дачи, нескончаемые дачи по обе стороны петляющей над морем большефонтанской дороги, по которой короткими перебежками продвигается от станции к станции восемнадцатый трамвай.

Для любителей морских ванн, конечно, есть «Ланжерон» – чуть ли не единственный в сердце города пляж, но, чтобы занять место на песке, надо появиться в восемь, ну, не позже полдевятого, и затем, как в Мавзолее, – очередь, чтобы войти в воду, постояли несколько памятных минут – и очередь, чтобы выйти.

«Ланжерон» для «бедных». Настоящие пляжи (для избранных), если стоять лицом к Турции, правее… Заводские водные станции, любительские причалы, закрытые пляжи санаториев и домов отдыха, труднодоступный монастырский пляж, где, говорят, загорают обнажённые (есть счастливые очевидцы!) юные монашки…

О, монашки…

– Рафаил Абрамович, не увлекайтесь.

– Кто это?

– Отец твоего отца.

– Всё, всё, понял… Никаких монашек.

– Прекрати фамильярничать.

– Но нас же никто не слышит.

– Именно поэтому я с тобой разговариваю. Ты, конечно, не Моисей, и я не могу тебе доверить вывод евреев из России, но я должен предупредить: Тенинбауму не место в твоём рассказе.

– Но почему?

– С Иосифом Баумовым я разберусь сам.

– Ты и это знаешь?

– Иначе я не был бы тем, кто есть. Я не желаю слышать больше его имя.

– Но позволь мне хотя бы вывезти Шеллу на дачу, а потом вернуть её на Маразлиевскую.

– Только не увлекайся – тебя заносит не туда, куда надо.

– Слушаюсь, Царь мой…

Итак, вернёмся к нашим баранам. В сложившейся ситуации я постараюсь быть краток. Насколько позволит живущий своей жизнью язык.

После нескольких настойчивых приглашений молодожёны выехали в начале августа на Тенинбаумовскую дачу.

К этому времени под воздействием ультрафиолетовых лучей у Шеллы преждевременно начал набухать живот, и по совету мамы – «Нажимай на свежую фрукту: в ней есть кальций» – Шелла, к радости обеих заинтересованных сторон, «сидела» на персиках, абрикосах и чёрной смородине.

Что бы ни говорили, а Ося ей нравился. Её веселили его многочисленные анекдоты, розыгрыши и шутки, а историю об уценённых яйцах она слышала многократно, всякий раз выдавливая сквозь смех: «И он поверил?»

– Ну да, я ему говорю, яйца потому и дешёвые, что они уценённые – без желтка. Быстро пойди и обменяй.

– И он начал их бить? – хохотала она, представляя себе наивного покупателя, который, дабы удостовериться в правдивости Осиных слов, поочерёдно принялся разбивать одно яйцо за другим.