У семьи Гинзбург начались трудные времена. Прожить на мизерную пенсию Гинды, мамы Вениамина Ароновича, и на зарплату библиотекаря, было невозможно. Дочь Лина училась в медицинском, а сын Семён заканчивал институт инженеров транспорта. Несмотря на это его завалили повестками из военкомата, что не могло не вызвать подозрения в намеренности происходящего. Понятно, что некая инстанция пыталась помешать ему завершить образование и передать на попечение военного ведомства, где бы его «научили» по полной программе. Искать справедливости было бессмысленно и неразумно, и Вениамин Аронович обратился к знакомому полковнику, который свёл его с районным военкомом. За немалую мзду дело Семёна отложили в долгий ящик и до поры до времени оставили в покое. Новые друзья-отказники Вениамина Ароновича похлопотали о работе, и нашли ему место кочегара в котельной, с оборудованием которой он довольно быстро разобрался – экспериментальные установки, которые ему приходилось создавать в институте, превосходили по сложности незамысловатую аппаратуру котельной. Большую часть времени, а его приняли для работы в ночную смену, делать было нечего, и для Вениамина Ароновича открылись невиданные прежде возможности. Раньше, как заведующим отделом, он был занят администрированием, не оставлявшим ему много времени для науки. Теперь он вернулся к проблеме, которую вынашивал многие годы. Ясность и глубина мышления, не достижимые в суете дня, проявились здесь, в тесной каптёрке, с прежней силой и азартом молодости. Из обрывков идей и догадок возникла теория, и его поразила мысль, что нечто недосягаемое будто диктовало ему, и он едва успевал записывать словесные доводы и уравнения. Выдающийся учёный, Вениамин Аронович превосходно знал математику и физику, но для прорыва, каким является создание новой теории, всегда требуется толчок, проявляющийся через вдохновенье или озаренье. Размышляя о происшедшей с ним метаморфозе, он склонялся к мысли, что она была бы невозможна без божественного присутствия. Высшая сила, контролирующая всё и вся в мироздании, выбрала его и наделила творческой энергией для постижения истины, как обладающего необходимыми знаниями и способностями. Убеждённый атеист, он всегда верил в творческую силу человеческого разума, считал верующих малообразованными, невежественными или ущербными, а священнослужителей шарлатанами от религии, зарабатывающими на людской слабости и нужде. Сейчас его уверенность в собственной правоте дала трещину, и он решил поговорить с раввином Эпштейном, о котором ему когда-то рассказывал приятель.

Прежде Вениамин Аронович передал бы написанные статьи для публикации в академическом журнале и выступил бы на конференции с докладом, отстаивая свой научный авторитет и доказывая приоритет в этой области физики и своё очевидное соответствие званию члена-корреспондента Академии наук. Но сегодня, убедившись в том, что его вклад в советскую науку, его знания и талант учёного власти не нужны, и, получив скорый и категорический отказ на просьбу об эмиграции, он понял, что нужно искать другой путь. Теперь его теория должна стать ключом в свободный мир, который находится за железным занавесом, воздвигнутым тоталитарным режимом его прежде любимой страны. Если ему не удастся передать этот материал для публикации в каком-либо научном журнале на Западе, то его следует хранить в тайном месте до отъезда. Он навёл справки среди учёных-отказников и ему посоветовали встретиться с аккредитованным в Советском Союзе американским журналистом. Встреча состоялась на квартире одного из коллег и ему объяснили, что передать можно будет только микрофильм. Он с большим трудом достал фотоаппарат, снимающий на микроплёнку, принёс его на работу и принялся за дело. Вначале ему потребовалось соорудить штатив, в котором устанавливался аппарат, потом он подобрал для полученного расстояния выдержку и диафрагму, и добился хорошего качества снимков, проектируя плёнку на экран с помощью фильмоскопа. Он сделал два экземпляра плёнки, оставив себе одну, и в назначенное время передал её журналисту. Через дипломатическую почту посольства США она оказалась в руках профессора физики Принстонского университета. Тот сразу понял, что речь идёт о прорыве в актуальной области науки и теория доктора Гинзбурга была опубликована в авторитетном журнале. Научная общественность Америки обратилась через посольство в Москве к Академии наук СССР с просьбой выпустить господина Гинзбурга на конференцию с докладом о его выдающейся работе.

Не прошло и недели, как в квартиру Вениамина Ароновича нагрянула группа людей, поведение и выправка которых не вызывала сомнений в их принадлежности к известной организации. Квартиру перевернули вверх дном, но ничего, кроме учебника языка иврит и потёртой, прошедшей множество рук книги ТАНАХ, не нашли. А искали они, как он сразу сообразил, оригинал теории, уже наделавшей шума на Западе, который успел передать приятелю, спрятавшему тетради в подвале загородной дачи. Поэтому обыск в котельной тоже не дал никакого результата. Его вызвали на беседу в известное всей стране здание на площади Дзержинского и лестью и обещаниями восстановить его на работе в институте и присвоить звание члена-корреспондента предложили отозвать заявление об эмиграции.

Вениамин Аронович понял, что причиной возникшего вокруг него переполоха стала публикация его научной теории, и ответил отказом, так как не мог поступить иначе, и его на время оставили в покое. Он и его семья к этому времени уже успела вкусить немало подлостей и унижений. Он стал другим человеком, вдохнул воздух свободы, познакомился с единомышленниками, начал вникать в проблемы иудаизма и соблюдать заповеди и его намерения репатриироваться в Израиль стали незыблемым стимулом, питающим его упорство и убеждённость. Не раз его видели выходящим их хоральной синагоги на улице Архипова, ставшей в те годы местом встречи отказников и учеников подпольных иешив. Посетители синагоги знали, что она находится под пристальным наблюдением КГБ, но желание жить нормальной еврейской жизнью было сильней их страхов и опасений. Вениамин Аронович стал носить кипу, которую сразу же заметили соседи. Это раздражало их, они принялись судить и рядить, обвиняя его, а заодно и всех евреев, в предательстве и измене Родине. Дети слышали разговоры родителей, перенимали их недовольство и ненависть, и невольно становились участниками травли. Когда он появлялся во дворе, его преследовала ватага мальчишек, кричавшая в след оскорбительные слова. Доставалось и его детям, Семёну и Лине, но они гордо проходили мимо беснующейся детворы, понимая, что это лишь отголоски антиеврейских настроений, царивших в доме.

Друзья были в растерянности, не понимая смысл и причины происходящего.

4

В субботу вечером Наум Маркович Абрамов, отец Саньки, сидел в кресле возле полуоткрытого окна, предаваясь отдыху после напряжённой недели. Свет торшера падал на лежащий на его коленях свежий номер журнала «Новый мир». Инна Сергеевна, мама Саньки, возилась на кухне, готовя традиционный салат из помидоров, огурцов и зелёного лука со сметаной. В духовке газовой плиты пеклась картошка в мундире, и густой запах овощей смешивался с терпкими запахами осени, проникающими сюда из открытой форточки.

– Наум, позови-ка Саньку, – услышал он голос жены, – скоро будем ужинать.

– Сейчас посмотрю, где он, – откликнулся Наум.

Он поднялся с кресла и выглянул в окно. С высоты третьего этажа двор хорошо просматривался и он сразу же заметил сына в окружении друзей.

– Санька, поднимайся, мама зовёт, – негромко сказал Наум, но сын его услышал и поднял голову.

– Хорошо, папа.

Он стремглав поднялся по лестнице, по обыкновению не воспользовавшись лифтом, и открыл входную дверь.

– Ну, что слышно, Саня, – спросил отец, заметив непривычное выражение растерянности на его лице.

– Папа, а кто такие «жиды»?

– Это евреи. Мы тоже евреи. «Жид» говорят, когда хотят оскорбить, – объяснил Наум Маркович. – А что случилось?

– Мальчишки обзывают мужчину в чёрной шапочке и его детей. Они живут в пятом подъезде, – ответил Саня.

– Этот человек, я слышал, учёный-физик. Несколько лет назад вся семья подала заявление на выезд из страны, но им отказали.

– А почему они хотят уехать? – не унимался Санька.

– Это сложный вопрос. Каждый человек решает сам, где ему лучше.

Но чтобы покинуть страну, в которой он родился и прожил большую часть жизни, нужны серьёзные причины. Я не знаю, почему они хотят эмигрировать, – сказал Наум Маркович, тщательно подбирая слова.

– А почему мы никуда не собираемся? – спросил Саня.

– А нам что, здесь плохо живётся? Мы голодаем? У нас нет крыши над головой? – задумчиво проговорил отец. – Саня, я тебя прошу их не обижать. И друзьям своим скажи. Это неприлично. Евреи должны поддерживать и защищать друг друга. – Он замолчал, а потом добавил, – я, пожалуй, поговорю с родителями Ромки и Илюши.

Инна Сергеевна с некоторым волнением прислушивалась к разговору мужа с сыном. Она понимала, что еврейский вопрос рано или поздно возникнет, но происшедшее всё же стало для неё неожиданностью. Муж, подумала она, ясно и просто всё объяснил, и пора завершить беседу. Ребёнку-то всего десять лет.

– Мальчишки, картошка остывает. Пошли ужинать, – сказала она и, поправив ситцевый халат, направилась в кухню.

Ели молча, наслаждаясь вкусом свежих овощей и печёных клубней со сливочным маслом и селёдкой, приправленной кружками репчатого лука. Потом пили чай с вафлями, и каждый думал про себя, что в их жизни произошло что-то очень важное, и они стали другими людьми. И об этом не нужно больше говорить.

Дед Наума Эммануил родился в Витебске в конце девятнадцатого века, в те годы, когда половина его населения составляли евреи, впитавшие с молоком матери язык и культуру идиш. Отец принадлежал к портняжному цеху и с раннего детства, в стремлении дать сыну еврейскую профессию, обучал его своему ремеслу. Революция ликвидировала черту оседлости, и амбициозный юноша попрощался с родителями и двинулся на восток. Его, как и многих его сверстников, влекла Москва, город, в котором можно было, так ему представлялось, разбогатеть и приобрести известность. Он с трудом нашёл комнату на Мясницкой и начал работать. Однажды он встретил Розу, дочь бакалейщика, купца третьей гильдии, поселившегося в Москве ещё при Александре Втором. Они полюбили друг друга, и он сделал ей предложение. Сыграли скромную свадьбу, и Эммануил переселился в квартиру тестя. Когда родился Марк, он сам уже мог обеспечить семью: множество заказов давало хороший заработок. Во времена НЭП дела особенно пошли в гору, и он открыл ателье на Тверской. Потом НЭП отменили, ателье пришлось закрыть и устроиться на работу в Трёхгорную мануфактуру. Марк поступил в механико-машиностроительный институт и, закончив его, получил направление на Сталинградский тракторный, где познакомился с Диной Уманской, работавшей бухгалтером в заводоуправлении. Молодые расписались и им выделили комнату в общежитии. Там через девять месяцем и появился на свет Наум. В первые дни войны было принято решение перестроить производство на выпуск танков. Марк получил броню, освобождавшую его от мобилизации. Танки выходили из корпусов завода до середины сентября сорок второго года, когда бои уже шли на территории предприятия. В начале октября, когда персонал готовился к переправе на другой берег Волги, Дину застрелил немецкий снайпер. Марк похоронил жену во дворе завода и погрузился на катер с мальчонком на руках. Родители уже ждали его в Средней Азии. Директор разрешил ему командировку и Марк из Челябинска вырвался на несколько дней в Ташкент, чтобы передать Наума бабушке Розе.

Родители Эммануила эвакуироваться не успели и умерли от голода в Витебском гетто.

После войны Марк Эммануилович вернулся в Москву и устроился на автозавод. Его познакомили с Софьей Малкиной, и она заменила Науму его погибшую мать.

– Хороший у нас сын, Наум. Жаль только, что мы не родили ему брата или сестру.

Они лежали в их спальне на широкой постели, обнявшись и прижавшись друг к другу. Из открытого окна доносился отдалённый шум Москвы, погружающейся в ночь.

– Дорогая, у него есть друзья. А они порой лучше родственников. Да и мы уже не так молоды, чтобы думать о ребёнке. Нам ещё нужно воспитать Саньку, дать ему образование и помочь устроиться на работу. А это при нашем происхождении задачка не из лёгких.

– Ты каждый раз находил основание отложить этот вопрос до лучших времён.

– Но ты же всегда со мной соглашалась. Вначале мы жили в тесной квартирке с моими родителями. Отец, ветеран войны, несколько лет ходил по инстанциям, пока нам не выделили эту квартиру. Тогда Санька только родился, а я работал простым инженером с зарплатой девяносто рублей. И если бы ты ушла в декретный отпуск, мы бы едва сводили концы с концами. А где бы мы поставили детскую кроватку? Я много и тяжело работал, чтобы продвинуться по службе. Да, твой отец, пусть земля ему будет пухом, мне помог устроиться в институте и просил за меня. Но, окажись я дураком, ничего бы не помогло. К счастью, у главного инженера Гордона светлая еврейская голова – когда Иван Фёдорович ушёл на пенсию, он объяснил начальству, что на этой должности должен быть специалист, а не партийный функционер. И случилось чудо – назначили меня. Помнишь, год назад, когда мне стукнуло сорок, подписали приказ. Это был роскошный подарок ко дню рождения. Сколько лет каторжного труда…Чтобы еврею пробиться, нужно быть на голову выше… Да ты и сама всё знаешь.

– Конечно, знаю. Ты у меня умница. Саня по характеру в тебя пошёл, да и по способностям. – Она замолчала, собираясь с мыслями. – Мне всего тридцать пять, дорогой, я молодая женщина. Я ещё могу родить.

Она провела рукой по его груди и животу и бережно коснулась гениталий. Его охватило возбуждение, он повернулся к ней и, приняв излюбленную ими позу миссионера, овладел ею. Она обняла его за плечи, пригнула голову к себе и поцеловала его полуоткрытые губы.

5

На следующий день после завтрака Наум Маркович позвонил Леониду Семёновичу Вайсману, отцу Ильи, и предложил встретиться. Тот попросил Наума зайти к нему через час. Родители друзей были знакомы. Принадлежа к одному племени и проживая в одном доме, они не могли не наладить между собой необходимые контакты, а дружба сыновей немало способствовала этому. Последние события, происходящие во дворе и коснувшиеся их детей, вынуждали их к совместным действиям.

Наум Маркович поднялся на лифте на седьмой этаж и нажал на кнопку звонка. Дверь открыл хозяин квартиры. Моложавый мужчина высокого роста с копной чёрных, чуть тронутых сединой волос, крепко пожал ему руку и пригласил войти.

– Я позвал Лёву, как мы и договорились. Заходи, рад тебя видеть.

Лев поднялся навстречу Науму и приветливо обнял его за плечо.

– Есть предложение выпить. Мне подарили бутылочку хорошего армянского коньяка.

Леонид подошёл к бару, взял оттуда бутылку и три рюмки чешского хрусталя, поставил их на стол, стоящий посредине гостиной, и разлил коньяк по рюмкам. Комната сразу наполнилась знакомым сладковатым запахом.

– Лиза, будь добра, приготовь нам какую-нибудь закуску. У нас там есть баночка шпрот.

Елизавета Осиповна, жгучая красивая брюнетка, вышла из спальни и, улыбнувшись мужчинам, ушла на кухню. Через пять минут она появилась с двумя тарелками, на одной из которых красовались бутерброды с сыром, а на другой – сочившиеся маслом коричневые копчёные рыбёшки.

– Спасибо, милая, – сказал Леонид, и поцеловал жену в щеку. – Давайте выпьем. Не знаю, правда, за что. Ну, будем здоровы. Лехаим.

– Действительно, хороший коньяк, – поддержал его Наум. – Но мы собрались не для этого. Есть проблема у детей. Антисемиты в нашем доме настраивают своих отпрысков против Гинзбурга из пятого подъезда. Мой Санька пришёл домой с вопросом: кто такие «жиды». Оказывается, дворовые пацаны устроили охоту на эту семью. Я объяснил сыну, что и мы «жиды», и попросил его в травле не участвовать. А ваши мальчишки вам ничего не говорили?

– Теперь я понимаю, о чём Ромка молчит. Мы с женой почувствовали перемену в его настроении, но не знали, в чём дело, – заговорил Лев.

– Лиза, Илюша тебе ничего не рассказывал? – спросил Леонид.

– Нет, Лёня, молчит, как партизан на допросе, – послышался из кухни звучный женский голос.

– Я думаю, надо поговорить с детьми в том же духе, – после короткого размышления сказал Леонид. – Наум, пожалуй, всё сделал правильно.

– Здесь не так всё просто, – заметил Лев. – Пацаны могут обратить внимание, что наши ребята не поддерживают их набеги, и поймут, что мы тоже евреи и солидарны с Гинзбургом.

– Ну и что? Ребята ведь должны когда-то повзрослеть, – уверенно сказал Леонид. – Нас разве не обзывали соседские парни? Друзья, мы живём в такой стране. На наших физиономиях хорошо видно, что мы чужие. Чем раньше ребята узнают и прочувствуют, каково быть евреем, тем умней станут, тем раньше поймут, кто виноват и что делать. Эмиграция из страны набирает обороты, и когда они вырастут, сами примут решение.

– Я иногда слушаю «Голос Америки» и «Свободу», – включился в разговор Наум. – Наши службы их глушат, как могут. Но иногда можно кое-что разобрать. Так вот, Конгресс принял поправку Джексона-Вэника к закону о торговле с Советским Союзом. Она связывает отношения между странами с эмиграцией. А наша страна очень нуждается в новой технике и оборудовании. Мы отстаём от Запада на десятилетия. Поэтому, нам нечего бояться. Если завтра захотим уехать, нас никто здесь держать не будет.

– А наш сосед? Он уже четыре года в отказе. За ним ведётся слежка, у него устраивали обыск, его выгнали с работы, жену понизили в должности, – заметил Лев Самойлович.

– Но мы ведь не работаем в почтовых ящиках, – резонно заявил Леонид. – Я – заместитель главного энергетика завода. У нас станки немецкие, которые получили из Германии по репарации. Так они ещё хорошо работают, а электрооборудование нашего производства никуда не годится. Какую тайну я могу выдать? Только ту, что мы безбожно отстали.

– Я слышал по «Голосу», что президент Форд направил Брежневу список учёных-отказников и потребовал разрешить им выезд в ответ на какие-то послабления в позиции США, – вспомнил Наум. – Возможно, нашего соседа скоро выпустят.

– Дай бог, – сказал Лев. – Сколько можно издеваться над людьми?

Леонид опять наполнил рюмки и, посмотрев на коллег, произнёс:

– Нам нечего терять, кроме своих цепей. В нас, кроме крови, ничего еврейского не осталось: ни веры, ни языка, ни культуры. Сталин и его опричники поработали на славу. Ещё одно – два поколения, и нашего народа здесь не осталось бы. Но Израиль победил в Шестидневной войне и в войне Судного дня. И мы вспомнили, кто мы, воспрянули духом, стали опять любить себя и добились права на эмиграцию.

– И мы можем воспользоваться им, – заметил Наум.

– За это не грех выпить, – усмехнулся Лев.

Мужчины выпили и закусили.

– Думаю, не созрели мы ещё, слишком укоренились здесь. Нам удалось достигнуть хорошего материального положения, и есть, что терять, – сказал Наум.

– Когда станет плохо, все рванут, – резюмировал Лев.

– Вопрос в том, когда это время наступит. Экономические реформы Косыгина пока идут неплохо. Жить стало лучше, жить стало веселее, – съязвил Леонид. – А живём-то в унижении перед антисемитами. Наших детей ничего хорошего не ждёт.

– Мы с женой сказали Саньке, что когда он захочет, мы поедем с ним, – заметил Наум.

– То есть переложили ответственность на детские плечи, – усмехнулся Леонид. – Плохие мы родители.

Наум поднялся с дивана.

– Ты прав, Лёня, – сказал он. – К сожалению, мне нужно идти. Жена просила не задерживаться. Мама её должна прийти к обеду.

– Я тоже пойду, Лёня, хотя наш разговор мы ещё не закончили.

Лев пожал руку Леониду и двинулся вслед за Наумом.

6

Всему приходит конец. Мальчишки во дворе, ещё месяц назад преследовавшие Гинзбурга, угомонились и вернулись к своим игрищам и забавам. Наверное, потому, что этот странный человек сохранял достоинство, не боялся их и никак не реагировал на их приставания и обиды. Для них стало открытием и то, что их кореша, Санька, Ромка и Илья, оказывается, тоже евреи. В их юных головах появились сомнения, что в жизни что-то не так, что люди всех национальностей достойны справедливости и уважения.

Друзья учились в разных классах одной школы. После уроков встречались на выходе и шли домой вместе. Иногда за ними увязывались девчонки, но интерес к другому полу ещё не проснулся в них, и разочарованные спутницы, почувствовав равнодушие мальчишек, обиженно фыркали и расходились по своим делам.

Ребята не испытывали от своих одноклассников никакой вражды и предубеждения, их отношения строились на основе естественной свойственной человеку оценке, определяющейся его характером и личными качествами. Социальная зрелость, воплощающая в себе знания и жизненный опыт, мнения взрослых людей и родителей, а значит, и национальные чувства и предрассудки, ещё не наступила. Это был период наивной искренней дружбы, когда деление на хороших и плохих происходило по свойственной детям от природы справедливости.

Прежде мальчишки не сознавали, что многие учителя в школе носили необычные имена. Учителем английского языка была Фаина Яковлевна, учителем физики Ефим Исаакович, русский язык и литературу преподавала Вера Абрамовна, а математику – Даниил Матвеевич Штейн. Но последние события во дворе и разговоры с родителями вызвали в них какой-то внутренний толчок. Они почувствовали в себе затаённую глубоко в подсознании и плоти принадлежность к другому племени. Теперь, возвращаясь из школы, ребята говорили об еврейских учителях и родственниках, начиная понимать связывающие их таинственные узы.

Два раза в неделю Санька и Рома посещали районный шахматный клуб. Они участвовали в соревнованиях и часто выигрывали, и их самолюбие было удовлетворено. Им было интересно часами склоняться над доской, а тренер Михаил Иосифович не давал им передышки, заставляя изучать теорию, разыгрывать и анализировать партии великих шахматистов. Он не скрывал своего желания сделать из них чемпионов, ибо голова у обоих работала удивительно хорошо.