Вспомнила, как отправилась в Англию в колледж и каким пиром для ума стало для меня обучение. Вспомнила, как повстречала своего мужа и вернулась в Индию, как вышла замуж и родила дочь Радхику.

Вскоре я отринула роль домохозяйки – это было неизбежно. Я с головой погрузилась в общественную деятельность, а еще играла в бридж и покер при высочайших ставках, я срослась с самым сердцем интеллектуальной и светской жизни Бомбея. Затем вторая беременность. Приступ эклампсии на седьмом месяце – жестокие судороги и полная слепота.

Я вспомнила опустошающую пытку тьмой и грозовые вспышки цвета: небесная лазурь, цвет птицы нилкантхи ^[5], цвет голубого пламени. Мозг обессилел от судорог тела, сердце незримого ребенка перестало биться, лоно погрузилось в свинцовую смертную тишь. Сквозь туман возвращалось зрение: серые точки сливались воедино, образуя формы.

Мой ум приостановился, слова иссякли, и я снова взглянула на прекрасного незнакомца. Но очень скоро во мне пробудилась мучительная память о смерти любимого отца, и я вновь залилась слезами, объятая нестерпимой болью.

Словам не было конца. Я рассказывала о многочисленных ранах, которые нанесла мне жизнь, о борьбе за выживание, о созревающей во мне жестокости, о медленном зачерствении, об агрессии и честолюбии. Какая-то внутренняя тяга – жажда успеха. Потом еще одна беременность, рождение дочурки – очень красивое личико, но тело калеки. Пучина боли и новая смерть ребенка. Восемь лет бесплодия: бесплодный ум, бесплодное сердце, бесплодное лоно, а потом смерть.

Рядом с ним пробудилось и вдруг обрело форму мое прошлое, сокрытое во тьме и надолго канувшее в забвение. Он был зеркалом. Полное отсутствие личности, отсутствие оценщика, склонного взвешивать и искажать. Я пыталась сохранить в тайне что-то из своего прошлого, но он не дал мне сделать это. Наряду с безличностью в этом поле сострадания была какая-то безмерная сила. Он сказал: «Я способен видеть, если вы этого хотите». Итак, я выговорила те слова, которые терзали меня год за годом. Говорить их было нестерпимо больно, но он слушал так, как слушают ветра, как слушают бескрайние воды.

Я пробыла с Кришнаджи^[6] два часа. Когда я покидала комнату, тело мое было измотано, но вместе с тем через меня прошел целительный поток. Я соприкоснулась с новым способом наблюдать, с новым способом слушать – слушать, не реагируя, что становится возможным благодаря отстраненности и глубине. Когда я говорила с ним, было ясно, что он осознает не только то, что сказано – слова, жесты, настроения, – но и все то, что происходит вокруг: пение птицы в ветвях дерева за окном, падение цветка, сорвавшегося со стебля, стоящего в вазе. В какой-то момент он произнес, прервав мои стенания: «Вы заметили, как упал этот цветок?» Мой ум замер, потрясенный.

Я ходила послушать Кришнамурти в течение нескольких дней; ходила на его беседы, обдумывала сказанное и обсуждала с друзьями. Вечером 30 января, когда мы все собрались вокруг него в доме у Ратанси Морарджи, кто-то позвонил Ачьюту по телефону. Когда он вернулся, его лицо было бледным, как пепел.

– Гандиджи убит… – сказал он.

На миг время остановилось. Кришнаджи застыл в неподвижности. Казалось, он отчетливо осознает каждого из нас и наши реакции. В наших головах синхронно возникла одна мысль: был ли убийца индуистом или мусульманином? Рао, брат Ачьюта, спросил: «Известно ли что-то об убийце?»

Ачьют ответил, что он не знает. Нам всем было очевидно, каких последствий нужно ожидать, если убийца окажется мусульманином. Мы молча встали и один за другим покинули комнату.

Город облетела весть, что Ганди убит брахманом из Пуны. В Пуне начались массовые беспорядки, направленные против брахманов. Мы слышали, как с облегчением шептались между собой мусульмане. Джавахарлал Неру выступил с обращением к нации, и его слова были преисполнены боли. Вся страна замерла в оцепенении. Случилось немыслимое, и в первые мгновения растерянные мужчины и женщины пытались бороться с отчаянием.

1 февраля люди пришли послушать Кришнажди. Все собравшиеся были какими-то необычно притихшими. Ему задали трудный вопрос:

– Каковы истинные причины безвременной гибели Махатмы Ганди?

Кришнаджи ответил:

– Хотел бы я знать, как вы отреагировали на эту новость. Каков был ваш отклик? Восприняли ли вы это событие как личную потерю либо же увидели в нем указание на некие всемирные тенденции? Мировые события – это не разрозненные случайности, они взаимосвязаны. Истинная причина безвременной гибели Гандиджи кроется в вас. Истинная причина – вы. Разделяясь на общины, вы потакаете духу разделения – через собственность, через касты, через идеологии, религии, секты, следование различным лидерам. Когда вы называете себя индуистами, мусульманами, парсами или бог знает кем еще, это неизбежно ведет к возникновению конфликтов в мире.

В течение многих дней после того мы говорили о насилии – о его корнях и о том, как с ним покончить. По мнению Кришнаджи, идеал ненасилия – иллюзия. В реальности у нас есть факт присутствия насилия, повышение уровня сознания, понимающего природу насилия, и прекращение насилия в момент «сейчас» – в настоящем моменте существования, где только и возможно действие.

В последующих беседах он говорил о повседневных проблемах, с которыми сталкивается человечество: страхе, гневе, зависти, неистовой тяге к обладанию. Беседуя о взаимоотношениях как о зеркале самопостижения, он обращался к примеру союза между мужем и женой – самых интимных отношений, но в то же время нередко самых бесчувственных и лицемерных. Во время таких бесед мужья смотрели на своих жен со смущением и растерянностью. А некоторые последователи традиционного индуизма просто покидали зал: им было непонятно, почему в религиозной беседе мы обращаемся к вопросу о взаимоотношениях между мужем и женой. Кришнаджи отказывался отходить от «того, что есть» – от фактически существующего; отказывался обсуждать такие абстракции, как Бог или вечность, сосредоточивая внимание на том, что наш ум является неистовым вихрем страсти, ненависти и зависти. Именно в этот период некоторые из его слушателей стали предполагать, что он не верит в Бога.

В середине февраля я снова пришла на встречу с ним. Кришнамурти спросил, заметила ли я какие-то изменения в своем мыслительном процессе. Я ответила, что во мне не роится столько мыслей, как прежде. Мой ум перестал быть таким неугомонным.

– Если вы экспериментировали с самопознанием, то должны были заметить, что ваш мыслительный процесс замедлился, ваш ум прекратил неустанные блуждания, – произнес он и погрузился в молчание. Я терпеливо ждала, что он скажет дальше. – Попытайтесь прорабатывать каждую мысль до ее полного завершения, доводите ее до самого конца. Вы обнаружите, что это очень сложно, ибо, как только одна мысль является на свет, за ней немедленно торопится другая. Ум отказывается завершать мысль. Он сбегает, перескакивая от мысли к мысли.

Так и есть. Когда я пыталась следовать за своей мыслью, то неизменно убеждалась, что она проворно старается убежать от наблюдателя. Тогда я спросила, каким образом человек может завершить мысль, и Кришнаджи ответил:

– Мысль может прийти к завершению лишь тогда, когда мыслитель поймет себя, когда он увидит, что мыслитель и мысль не есть два отличных друг от друга процесса. Мыслитель и есть мысль, но он отделяет себя от мысли, чтобы защитить себя, чтобы продлить свое существование. Поэтому мыслитель постоянно вырабатывает мысль, которая непрестанно преобразуется и меняется.

Он помолчал.

– Отделен ли мыслитель от мысли? – Кришнаджи делал продолжительные паузы между предложениями, словно бы для того, чтобы слова его могли пройти как можно дальше вперед и вглубь. – Устраните мысль, и где будет мыслитель? Вы обнаружите, что мыслителя нет. Поэтому, когда вы доводите любую мысль до конца, хорошего или плохого, – а сделать это чрезвычайно трудно, – ум замедляется. Чтобы понять «я», нужно пронаблюдать это самое «я» в действии, что возможно лишь тогда, когда ум замедляется, а это осуществимо лишь в том случае, если вы доводите каждую возникающую мысль до самого ее конца. И тогда вы увидите, что все ваши проклятия, желания, ревность и зависть – все это полностью обнажается перед лицом сознания, пустого и абсолютно безмолвного.

В результате того, что я слушала Кришнаджи в течение последнего месяца, мой ум стал пластичнее. Его наслоения утратили свой рисунок и твердость. Я спросила:

– Но если сознание наполнено предрассудками, желаниями и воспоминаниями, может ли оно тогда постичь мысль?

– Нет, – был ответ, – ибо оно постоянно руководствуется мыслью в своей деятельности: бежит от нее или опирается на нее, – он снова погрузился в молчание. – Если следовать за мыслью до ее завершения, вы увидите, что в ее конце – тишина. Оттуда начинается обновление. Рождающаяся из этой тишины мысль уже не движима желанием, она возникает из состояния, не замутненного воспоминаниями.

Но, опять таки, если мысль, рожденная таким образом, не завершена, от нее остается некий остаток. Тогда обновления нет, и ум снова оказывается в плену у сознания, которое есть воспоминание, пребывающее в плену у прошлого – у вчерашнего дня. Каждая мысль, одна за другой, представляет собой вчерашний день – нечто нереальное.

Новый подход заключается в том, чтобы завершить время, – заключил Кришнаджи. Я не поняла этих слов, но они продолжали звучать во мне и после того, как встреча завершилась.

Мы с Нандини иногда брали Кришнаджи с собой, когда ездили кататься в Висячие Сады в Малабар-Хилл или на пляж Уорли. Иногда мы совершали с ним и пешие прогулки, но нам было сложно поспевать за его широким шагом. А иногда он уходил погулять один на часок и по возвращении казался нам незнакомцем. Во время совместных прогулок он порой рассказывал нам о своей молодости, о жизни в Теософском обществе и о днях, проведенных в Охае (Калифорния). Он рассказывал о своем брате Нитье, о своих приятелях Раджагопале и Розалин и о школе «Счастливая долина». Часто, когда Кришнаджи рассказывал о прошлом, память его была точна и безошибочна. В иные моменты прошлое скрывалось в сумраке, и он говорил, что не может вспомнить что-то. Он много улыбался, смех его был глубоким и звонким. Он рассказывал смешные истории, расспрашивал у нас о детстве и юности. А еще он говорил об Индии, с живым интересом стараясь понять наши взгляды, то, что мы думаем о происходящем в стране. Мы же не могли избавиться от чувства растерянности и смущения: в нем было столько тайны и переполняющего присутствия, что нам было трудно вести себя непринужденно, мы боялись, что наши речи будут лишком банальны. Но смех его помогал нам стать ближе.

Порой мы обсуждали мышление. Он спрашивал: «Наблюдали ли вы за рождением мысли? Наблюдали ее окончание?»

А еще он говорил: «Возьмите мысль, останьтесь с ней, удержите ее в сознании, и вы увидите, насколько это трудно – удерживать мысль в том виде, в каком она есть, до самого окончания этой мысли».

Я сказала Кришнамурти, что после знакомства с ним я стала совершать утренние прогулки без мыслей – через мой ум протекало лишь пение птиц и отдаленный шум улицы.

В сознании индийца присутствует один чрезвычайно насыщенный символ: незнакомец с прямой спиной, нищенствующий монах, стоящий у дверей дома и разума, приглашающий нас в иную реальность. Он пробуждает в светском человеке – будь то мужчина или женщина – неутолимую жажду, тоску, физическую и душевную тягу к недостижимому. Но этот провидец непринужденно шутил и смеялся, ходил вместе с нами на прогулки, он был совсем рядом и в то же время очень далеко. Мы нерешительно пригласили его на ужин в дом нашей матери.

Он пришел к ней в дом с улыбкой, одетый в дхоти, длинную курту и ангавастрам^[7]. Наша маленькая хрупкая мать встречала его с цветами. Мама не получила формального образования, но обладала от природы утонченным умом, врожденным достоинством и изяществом, что вполне позволяло ей общаться с Кришнаджи. Она была вдовой важного индийского чиновника. Пока отец был жив, она в полной мере разделяла его интеллектуальные интересы и активно участвовала в светской жизни, общаясь с учеными и общественными деятелями. Она и сама проявляла завидную общественную активность. Целеустремленная и проницательная, наша мать довольно рано вырвалась за рамки традиционной роли, отведенной женщине в браке. Она свободно говорила по-английски, неизменно становилась душой любого праздника и умела восхитительно готовить. Когда я была маленькой, у нас дома работало два повара: один готовил гуджаратские вегетарианские блюда, а второй блюда западной кухни. За столом нам прислуживал лакей с Гоа. Смерть отца глубоко потрясла мою мать, но дом ее все еще полнился смехом, к которому присоединился и смех Кришнаджи. Очень скоро он стал чувствовать себя тут как дома и частенько захаживал на ужин. К концу марта мы уже могли разговаривать с ним вполне непринужденно, однако после каждой такой беседы с новой силой осознавали разделяющую нас дистанцию и окружающую Кришнаджи тайну, которую мы не могли ни постичь, ни даже прикоснуться к ней.

Где-то в конце марта я рассказала Кришнаджи о состоянии моего ума и о преследовавших меня мыслях; о моментах покоя и о припадках лихорадочной деятельности; о тех днях, когда ум мой был терзаем болезненным ощущением тупика и застоя. Эти непрестанные метания ума приводили меня в смятение.

Кришнаджи взял меня за руку и некоторое время мы просто спокойно сидели рядом. Наконец, он молвил:

– Вы так возбуждены. Почему? – я не знала, что ответить, и просто сидела, не произнося ни слова. – Откуда у вас эти амбиции? Вы хотите походить на кого-то, кого знаете? На кого-то, кто многого достиг?

– Нет, – ответила я после некоторых колебаний.

– У вас замечательный мозг, – продолжал он, – отличный инструмент, но вы его не используете должным образом. У вас есть порывы, но они направлены не в ту сторону. Откуда эти амбиции? Чего вы хотите достичь? Зачем транжирить силы своего мозга?

Я вдруг насторожилась.

– Вы спрашиваете, откуда амбиции? Такова уж я есть, что тут поделать? Я занята делами, пытаюсь чего-то добиться. Не могут же все быть такими, как вы.

В его взгляде проскользнула ирония. Некоторое время Кришнамурти молчал, давая время, чтобы могло проявиться все то, что во мне дремало. Потом спросил:

– Оставались ли вы когда-нибудь наедине с собой – без книг, без радио? Попробуйте и посмотрите, что выйдет.

– Я с ума сойду. Не могу оставаться одна.

– Попробуйте и посмотрите. Для творческой реализации уму требуется тишина. Глубокая тишина, возможная лишь тогда, когда вы обращаетесь к одиночеству. Вы – женщина, и все же в вас очень много мужского. Вы все время пренебрегали женщиной. Загляните в себя.

Глубоко во мне что-то зашевелилось, кроша многослойную корку бесчувственности. Я снова ощутила тоску.

– Вы хотите любви, Пупул, но не находите ее. Зачем вы протягиваете свою миску для подаяния?

– Ничего подобного, – ответила я, – вот как раз этого я никогда не делала. Лучше умру, чем стану просить любви.

– Да, действительно, вы не просите. Вы задушили в себе ее. Однако миска для подаяния всегда с вами. Если бы миска была полна, вам незачем было бы ее протягивать. Миска всегда на виду именно из-за того, что она пуста.

Я на миг вгляделась в себя. В детстве я очень часто плакала. Став взрослой, я не допускала, чтобы что-либо причинило мне боль. Я яростно отстранялась от любой угрозы и сразу же нападала.

– Когда любишь, не предъявляешь требований, – сказал он. – Тогда, если ты понимаешь, что человек тебя не любит, то помогаешь другим любить, пусть даже сам остаешься в стороне.

Я очень ясно увидела себя – горечь, черствость… Я посмотрела ему в глаза:

– Слишком страшно на это смотреть. Что я с собой сделала?

– Порицая себя, проблему не решить. Через вас не протекает некий внутренний поток изобилия, иначе вам не нужна бы была любовь или расположение других людей. Почему в вас нет этого изобилия? Просто такая уж вы есть. Вы ведь не клянете человека за то, что он болен. Таков ваш недуг. Смотрите на него спокойно и просто, с состраданием. Оправдывать или проклинать глупо. Проклятие – одно из движений прошлого, при помощи которого это прошлое укрепляет себя. Посмотрите, что происходит в вашем сознательном уме. Почему вы агрессивны? Почему хотите быть центром любой группы?