И когда склоняюсь, вижу сосредоточенное в молитве, полное лицо матушки, занесённую для благословения пухленькую руку. Такая же тёплая, мягкая рука была у моей покойной бабушки Поли.

Вошедшая следом за мной мать Елена, испросив благословение, стала накрывать на стол. Мне дают фартук. Это делается всякий раз перед едой, и все к этому давно привыкли. Привыкли и ко многому другому в этом маленьком монастыре. Не знаю, что побудило их с сестрой обменять благоустроенную московскую квартиру на эти развалины, но знаю, что матушка ни разу об этом не пожалела. «Тут стены намоленные,» – иногда говорила она. И нельзя было с этим не согласиться, хотя соседи в основном были неверующие, некоторые даже враждебно настроенные.

Когда стол был накрыт, встали молиться.

Матушка перекрестила стол, мы сели. Никогда и нигде прежде столь вкусной не казалась мне простая, с молитвой приготовленная пища. Это отмечали все посещавшие матушку. Всё было скромно и непритязательно, поглощалось с большим аппетитом и никогда не тяготило после обеда.

* * *

Все основные события матушкиной жизни последних десяти-двенадцати лет связаны с этой кельей. И жизнь этого крохотного тайного монастыря, если так можно было назвать двухкомнатную квартирку, была не похожа ни на какую другую жизнь. И хотя квартирка их была в соседстве со знаменитой Лубянкой, никому даже и в голову не могло прийти, что столько лет подряд за этими небольшими окнами ежесуточно, не переставая, совершалась непрестанная молитва. Даже глянув на этих скромно, по-деревенски одетых старушек, никому бы и в голову не пришло, что это какие-то особенные, отличные от других люди, и уж тем более что занимаются они каким-то важным делом.

И, тем не менее, изо дня в день за стенами этого тайного монастыря теплились неугасимые лампады, и год от году с потемневших после революции икон сама собой сходила чернота. Свидетелей этого чуда было не так уж много, но и не мало, но поскольку по своему социальному, так сказать, положению матушки были всего лишь пенсионерки, иначе, «не известно кто», никто бы и значения их словам не придал, вздумай они обо всём этом «распространяться». Они и сами прекрасно об этом знали, и поэтому «не распространялись», помалкивали. Помалкивали и матушкины послушницы-пострижницы. И всякий раз, посещая свою тайную игуменью, со смирением и, главное, с любовью испрашивали у неё благословение на свои земные дела, во всём затруднительном совета, а некоторые даже ходили «на откровение помыслов» (своеобразная монастырская исповедь), просили молитв. И матушка Варвара, как власть имущая, всех благословляла, ласково называя при этом «деточка», хотя были среди этих «деточек» некоторые всего на пяток лет её помладше. Но, главное, всем им это так нравилось, все они матушку за доброту её так любили! И, ради справедливости надо прибавить, каждый из них на себе уже не раз испытал силу её молитв.

И только лежащий вокруг этого будто бы Богом забытого монастырька мир ничего подобного не только не замечал и не хотел замечать, а, казалось, вообще ни в чём таком в своей правильной деятельности не нуждался. Всё так же, как и прежде, кипела вокруг шумная и от этого, казалось, очень важная жизнь большого города, страны в целом, покорялись океаны, моря, недра земли, вершины гор, пространство и время, светящиеся спутники вращались вокруг затерявшейся между звёзд песчинки-планеты, по широким проспектам, в сопровождении мотоциклов, время от времени проносились кортежи с владыками мира сего, с голубых экранов ободряюще улыбались земные звёзды, говорили очень важные и очень правильные слова, под землёй с ужасной скоростью носились поезда метрополитена, и таким это всё казалось незыблемым, что никому и на разум прийти не могло, что в какой-то убогенькой келье, какие-то одетые во всё тёмное старушки занимаются каким-то важным и даже необходимым для судеб мира делом.

И всё же это было так. И сама матушка, и её старшая сестра Мария, прибывшая в 1961 году из Ашхабада, где до пенсии работала фельдшером, и умершая в 1980 году, добровольно и, ведь самое главное, совершенно бесплатно несли на себе бремя такого труда, о значимости которого не только в Москве, но и во всём мире мало кто тогда догадывался.

Внешне незамысловатая канва их жизни протекала так. Около пяти утра вставали на Полунощницу, молились, затем пили чай, отдыхали. Иногда во время чаепития беседовали либо о духовном, либо о самом необходимом земном, либо читали по очереди что-нибудь из того небольшого, чудом сохранившегося духовного наследия прошлого, но чаще свои же собственные выписки из разных, специально для переписки даваемых знакомыми людьми духовных книг. Потом отдыхали, затем шли или ехали на троллейбусе по бульварному кольцу на Антиохийское подворье, что возле Чистых Прудов. После службы обедали, отдыхали, а потом рукодельничали, шили, вязали, штопали, ушивали, подшивали, подлатывали, ходили в магазин за продуктами, между рукоделием исполняли монашеское молитвенное правило, вечером опять шли на службу. После вечерней службы принимали народ. Не так и много его поначалу ходило. Во время трапезы, как называли они вкушение пищи, беседовали, делились новостями. Потом все по очереди оставались с матушкой Варварой наедине. Она сидела в кресле, а вопрошающий или пришедший на «откровение помыслов» вставал рядом на колени. Если появлялся кто-либо из новеньких, особенно же, не из монашествующих, ничего подобного его, разумеется, делать не побуждали. Всё тут было добровольно. Новичка всячески старались обласкать, согреть, утешить, если в том была нужда, своим вниманием и любовью. И, накормив, как родного уже, провожали с миром, с поклонами, с крестным знамением. Для назидания переписывалась матушка Варвара со знаменитым архимандритом Кукшей, принимали у себя в келье архимандрита Сампсона (Сиверса), утешаясь его наставлениями, подолгу живали в Рижской пустыньке на послушании у архимандрита Тавриона (Батозского), езживали в Псково-Печёрский монастырь на исповедь и для совета к старцу Борису, пока он был жив, много раз бывали на исповеди в Троице-Сергиевой Лавре у архимандрита Тихона (Агрикова) до его высылки во времена хрущёвских гонений на новый Афон, потом у архимандрита Кирилла (Павлова), не говоря уж о своём духовнике архимандрите Парфении, служившем в небольшом селе под Мало-Ярославцем – там живали часто и подолгу.

И надо сказать, за всё это время, несмотря на соседство Лубянки, специальный отдел которой только тем и занимался, что всё подобное отслеживал и душил, вначале заключая в лагеря, а позже в психушки, никто из посещавших этот тайный монастырь на матушек не донёс. Даже совершенно, казалось бы, неверующие соседи.

* * *

Одним из благочестивых занятий матушки Варвары было переписывание святоотеческих наставлений в свою «амбарную книгу».

День Святой Пятидесятницы, Троица, был для матушки Варвары особенным в её жизни, как, впрочем, и Пасха, и Рождество, и другие Двунадесятые и Великие праздники. Но именно в Троицын день она внутренне постигала, что именно «Святым Духом всяка душа живится». Это и другие церковные песнопения, говорящие о просвещении души Святым Духом, свидетельствовали об одном – о неизреченной любви Божией к маленькому человечку. Матушке очень нравилось это выражение – «маленький человечек». И она часто употребляла его при разговоре, когда хотела подчеркнуть неизреченное милосердие Божие к падшему роду человеческому. Но ещё более утверждалась в этом, когда в День Сошествия Святого Духа бывала на службе в храме, украшенном берёзками и свежескошенной травой, когда народ вместе с хором пел «Царю Небесный». Надо заметить, что особенно тонкое ощущение просветления души почему-то переживается именно в сельском храме, в какой-нибудь небогатой, немноголюдной церквушке. И свет вечерний во время всенощного бдения, и яркий свет летнего полдня во время литургии, пыльным столбом сочившийся через открытые боковые двери вместе с запахами скошенных трав, и веяние лёгкого ветерка – всё как бы напоминает о прикосновении к душе Духа Живого и Зиждущего. Даже сам мир природы в такие минуты кажется сказочно преображённым. Конечно, преображается не мир, а душа, в эти коротенькие, ни с чем несравнимые мгновения жизни получающая способность особенного видения.

Матушка это прекрасно знала.

Знала так же и то, что такое «духовный мертвец»…

Будучи ещё семилетней девочкой она досыта насмотрелась на то, как вели себя эти духовные мертвецы после революции, и как быстро эта смертоносная зараза охватила людей. Как послал Господь, по пророчеству отца Иоанна Кронштадтского, «бич, в лице нечестивых правителей» и они залили «всю русскую землю кровью». И сама матушка не избежала этой заразы. И если сестра её, уехав под Ашхабад, да так до самой пенсии там и прожила девой, матушка выходила замуж за рабочего железнодорожного депо, где сама работала до самого выхода на пенсию. Из замужества этого ничего путного не вышло. Детей не было, муж пил, буянил, даже не раз бил её. И ушёл из жизни страшно – без покаяния, замёрзнув однажды ночью под чужим забором мертвецки пьяным. Отрезвление наступило сразу после замужества. Но деваться было некуда, и она всё терпела. Бога же она не забывала никогда. И хотя не была ещё связана монашескими обетами, переживала своё замужество, как ошибку слепой юности.