«Слово, призывающее к самопознанию, – говорит он, – равносильно с зовом, которым дитя, бегающее по цветистому лугу и гоняющееся за мотыльком, призывают домой.

– Нет, рано еще домой! – отвечает дитя на призывный голос и убегает все далее по роскошным коврам весны. Но вот весну сменяет лето, за летом следует осень, зима; проходит год, другой; минули десятилетия, – и дитя в приятном самозабвении, переходя от одних забот к другим, достигает уже зрелого возраста.

Воротиться бы домой! Но нет, прекрасен свет со всеми его обаяниями, надеждами и удовольствиями! Куда ни посмотри, везде, вблизи и вдали, как будто волшебные, рисуются картины блаженства и манят к наслаждению.

Не уходит человек с площади, пока стоит прекрасная погода, пока ясно светит солнце и до ночного мрака еще далеко. Но вот земной светильник меркнет, тьма скрывает из глаз все формы вещей, доставляющих ему удовольствие, сырость вечернего воздуха начинает проникать в его тело, – и он спешит под кров своей хижины. Увы, уже поздно! В ней нет ни света, ни теплоты, в ней мрак ужаснее того, от которого он ушел, и холод в ней – холод могильный. «Почему было, – думает он, – не возвратиться мне сюда ранее, чтобы осветить и обогреть свою хижину? Теперь я не страшился бы мрачной и холодной ночи и уснул бы спокойно, с надеждой, что завтра встану здоров и весел».

Такова пора смерти!

И если в продолжении жизни мы, по невнимательности ко внутренней своей природе, не прояснили для себя тех благотворных ее начал, которые не знают смерти и не подлежат ее законам, то это обращение наше бесконечно ужаснее, нежели шествие преступника на смертную казнь» (см. статью проф. Карпова «О самопознании», при сочин. Дж. Мессона о том же, стр. 199–200).

Филарет, митрополит Московский, этот бесспорно гениальный духовный писатель, признавал в человеке способность проникновения в будущее в различной степени. Раз, спрошенный Антонием (наместником Троице-Сергиевой лавры) о зрении без пространства, он отказался рассуждать об этом: «О зрении без пространства рассуждать, вероятно, я и не умею, и не имею свободы разговориться о сем»^[2].

Но в другой раз вот что он пишет наместнику, весьма, впрочем, секретно: «О Петровой мало я вам говорил потому, что вам ее состояние не казалось хорошим, а мне казалось хорошим, хотя и не совершенным, и я не хотел опираться на свое мнение; но я знал о ней немало примечательного; с ней бывало такое состояние, что она видела в духовном мире, сохраняя сознание видимого чувственного мира, и тогда скрывала видимое в духовном мире, но иногда теряла при сем сознание видимого мира, и ее необыкновенное состояние могло быть примечено. Для сего старались удалять ее от посторонних, но одна христианская подруга ее имела к ней всегда беспрепятственный вход. Таким образом, однажды, вошедши к ней, услышала, что она уговаривает султана не начинать войны с Россией. Это было гораздо ранее посольства князя Меньшикова, когда никто не думал о войне с Турцией. Года за два или за три до кончины покойного императора она говорила, что жизнь его не продолжится, и что врач не без вины будет. О видении прей. Сергия в ризнице она мне написала записку, сказав, что видела во сне, как обыкновенно выражалась, когда открывала нечто из своих видений… В первое время болезни моей матушки она прислала мне просфору, принесенную за ее здравие с запиской, в которой сказала, что это последняя из сорока, ежедневно приносимых, и что это ей велено было сделать. Мне приметно было, что матушка проходила в это время некоторое душевное состояние, которому особенно приличествовала молитвенная помощь, которое потом переменилось на лучшее. Несомненно верное слово: пришедшу слову познают пророка (Иер. 23, 9); но при некоторых признаках, и прежде исполнения, оставлять без внимания предостерегающее слово едва ли благоразумно. Если слово предостережения примем, как посланное, и употребим осторожность, то, хотя бы она оказалась ненужной, греха и вреда не будет; а если оставим предостережение без внимания, и оно окажется справедливым, будет и вина и вред».

Интересуясь вопросом о предсказании, наместник еще раз вызвал Филарета на рассуждение об этом даре. Вот что митрополит отвечал ему: «Вы предлагаете мне вопрос, на который отвечает не дело моей малой веры: есть ли ныне нужда в пророчествах, хотя и частных? И люди великой меры возьмутся ли отвечать на сие? Господь, правящий миром, ведает, нужно ли Ему и ныне сие орудие, которое Он употреблял нередко прежде. Пророк Амос (III гл.) свидетельствует: «Не сотворит Господь Бог дела, аще не откроет наказания Своего рабам Своим пророкам». Пророк представляется как бы обычным для Господа, чтобы о всяком деле, которое он творит, открывать рабам своим пророкам. Того, чтобы Господь прекратил этот обычай, в слове Божием, сколько знаю, не видно. Пророчества особенно назначены были, чтобы указать пришествие Христово; они исполнились во время земной жизни Христовой, но не прекратились. Мы могли бы спросить: есть ли нужда предсказывать апостолу Павлу, что его свяжут в Иерусалиме, кода он на это идет, хотя бы его удерживали; однако Агав предсказал это. Скажете ли, что это нужно было для того, чтобы к назиданию явить апостольскую твердость и готовность на страдание за истину? Вот вы и признали, что есть нужда в пророчестве частном. Антоний Великий не предсказал ли Афанасию Великому конец Юлиана Отступника? Феодор Освященный не предсказал ли ученикам своим мрак арианства в церкви, и потом обильный свет Православия? Где же этому предел? Отец Серафим не предсказал ли многое многим? Если Господь это устроит: то должно думать, что это на что-нибудь надобно».

«Всякому, подвизающемуся о своем спасении, можно и должно сказать: несть ти потреба тайных (Сир. 3, 22): не ищи знать сокровенное или будущее. Для спасения нужно веровать, исполнять заповеди, очищать сердце, а не любопытствовать; желать знать сокровенное опасно, а желать открывать оное еще опаснее. Но все это не препятствует тому, чтобы Провидение Божие открывало тайное и обращало сие для своих благих целей, даже и при несовершенстве орудия, как можно примечать на опыте. Рассудите это и скажите мне лучшее».^[3]5

Конечно, только этим воззрением Филарета, что «провидение Божье открывает тайное и обращает сие для своих благих целей, даже и при несовершенстве орудия», можно объяснить ту внимательность, какую показал он, судя по письму к Антонию и к юродивому Филиппу – позднее Филарету же,^[4]6 и к Ивану Яковлевичу Корейше, о наставлениях которого он не решался произнести своего суда;^[5]7 и к есаулу Золотареву, прося, чтобы Антоний был к нему милостив и способствовал ему в духовном деле;^[6]8 и к Марфе Герасимовне (Хотьковской), о которой он думал, что «очень может быть, что самоумерщвление и очищение образовали ей орган зрения лучше искусственных орудий дальнозрения»;^[7]9 и к о. Петру, о котором Филарет нарочито спрашивал преосвященного Евгения Ярославского^[8]10 (см. ст.: «Митрополит Филарет в его отношениях к миру таинственных явлений», помещенную в «Душеп. чт.» 1883 г., ч. II, стр. 21–23; 25–27).

И другие русские ученые и писатели не считали недостойным себя заниматься так называемыми мистическими вопросами. Так, покойный известный наш философ Ф. А. Голубинский заявлял еще в 1850 годах со своей кафедры в Московской Духовной Академии о существенной важности для психологии подобных же исследований, какие ставит себе целью современный оккультизм.

Вот что, между прочим, он говорил по этому поводу в одной своей лекции по умозрительному богословию:^[9]11

«Общий закон для всех способностей наших – усовершимость, потребность расширяться, возрастать или увеличиваться в силе без конца. А какова жизнь, таково и знание о ней; по мере раскрытия жизни расширяется и самосознание. Так из истории психологии видно, что младенчествующие народы первоначально имели очень скудные понятия о душевных силах человека; в языке не было слов для выражения и определения многих действий и состояний душевных; по мере же возрастания и выражения жизни через мысли и поступки, через деятельность фантазии в изящных искусствах, человек раскрывал новые и новые стороны души своей, а если и те же, то в новых проявлениях и, таким образом, время от времени, более и более познавал себя. Потому и психология, с течением времени, расширялась, и кто положит предел ее развитию? За сто, например, лет философы назвали бы басней, что человек, в состоянии особенном, но естественном, может видеть отдаленное от него пространством и предчувствовать нечто будущее. Опыты сего рода были и прежде, но философы почему-то не хотели принять их во внимание, довольствуясь только общеизвестными всем, неоспоримыми проявлениями сил души человеческой. Опыты же последующего времени открыли в ней дальнозрение, предвидение будущего не из света Божественного всевидения, а только в особенных состояниях естественных, в каких бывают ясновидящие. Так человек более и более узнает самого себя в своих существенных силах. Но можно ли сказать, что для него полное знание себя закончится когда-нибудь, положим, при конце мира, когда все наблюдения над действиями души человеческой будут собраны в одно? Можно ли сказать, чтобы и тогда, этой совокупностью наблюдений, можно было измерить и ограничить будущее раскрытие самосознания человеческого?»