* * *

Зима. Вокруг комнаты бабушки с дедушкой идёт какая-то суета. Папа замеряет мебель и двери лентой для шитья. Мама перешёптывается с моей сестрой в коридоре. Если я приближаюсь, они замолкают. Когда они не перешёптываются, то сидят в комнате дедушки с бабушкой и запираются изнутри. Стеклянная дверь зашторена плотной коричневой тканью, той же, из которой сшиты покрывала для кресел. Шторы висят с внутренней стороны, и в их загораживающей функции – ни одного пробела. Я прикладываю ухо к стеклу, слышу какую-то возню: открываются и закрываются ящики, доносится скрип дверцы шкафа, шорох бумаги. И только к завтраку наконец все выходят. Первой появляется бабушка. Она ставит вариться кашу и, когда та готова, стучит по стенке кулаком – клич семейству.

Первое, что делает дедушка на кухне, – включает приёмник. Все едят манную кашу под его хруст: Союз, кризис, Союз, кризис, распад Союза, распад Союза. Распад Союза – это плохо или хорошо? Это всё Лебедь! – говорит бабушка. Приёмник хрустит дальше: распад, независимость, Россия, Россия, Россия. Дедушка качает головой. Качает и ест, не поднимая глаз от тарелки с кашей.

После завтрака все отправляются обратно в комнату. Раз так, этой ночью я подкараулю бабушку. Ночью бабушка не спит. Она садится на ящик с обувью или на стул в коридоре и ждёт. В темноте. Кого или чего она ждёт – неизвестно. Никто не велит ей немедленно ложиться спать. Если я, лёжа в своей кровати, слышу её хрипящее дыхание – значит, она на ящике с обувью. Если я ничего не слышу, значит она в коридоре. Чтобы к ней прийти, надо наощупь проползти мимо кровати родителей, обогнуть кровать сестры и, придерживая ручку, открыть дверь.

В тёмном коридоре я узнаю бабушкин белый силуэт. Длинная байковая рубашка, прижатая к спинке стула или зеркалу в прихожей. Левая рука, положенная на бедро с помощью правой. Босые ноги. Когда я включаю свет, она моргает, быстро мотает головой, как будто пытаясь стряхнуть с лица паутину. На затылке волосы её сбились и посередине образовалась канавка – косой пробор, который никогда не увидишь днём.

Если ещё ночь – она подаёт мне знак, чтобы я шла обратно спать. Если скоро рассвет – мы играем в домино. То, на котором животные вместо чёрных точек. Зимой бывает, что бабушка не может отличить ночь от рассвета, и тогда мы играем ночью. Под звуки спящего дома и доносящееся тиканье кухонных часов. Я высыпаю домино на пол, перемешиваю и раздаю. Бабушка кладёт их на подвесной мост своей ночной рубашки, натянутой между колен. Я свои – прямо на ковёр. Когда её очередь ходить, бабушка протягивает мне домино, которое она выбрала, и я кладу его на пол. Если бабушка сидит на стуле, а я на полу, то всё, что под её рубашкой, находится у меня прямо по курсу. Ночью бабушка не носит трусов. Она стирает их вечером в раковине в ванной, вешает на батарею и с утра забирает, когда ещё никто не проснулся. Иногда она забывает – это всегда нас с сестрой веселит. Сестра цепляет трусы прищепкой и, пока мы чистим зубы, машет ими у меня под носом. Мама считает, что это не смешно. В таких случаях она говорит что-нибудь про инвалидов и героизм.

На следующий день я просыпаюсь слишком поздно. Трусы с батареи исчезли. Бабушка, причёсанная и напудренная, уже готовит обед.

Анонс берёт на себя мама: дедушка с бабушкой пакуют вещи, они переезжают в другой дом. Что-то ещё – про очень длинную очередь, в которой они ждали квартиру целую вечность и в которой наконец-то наступил наш черёд. Мама чувствует, что намечаются слёзы, подбородок у меня уже начал трястись. Она говорит: На Новый год мы будем все вместе.

Спустя сутки распад Советского Союза утверждён. Над Кремлём советский флаг сменяется российским.

26 декабря 1991 года, Советского Союза больше нет.

* * *

Монтрёй. Я смотрю на YouTube видео Девочка хочет в Советский Союз, датированное 13 марта 2019 года. На экране маленькая девочка сидит на коричневом диване и плачет. За камерой её мама и старшая сестра спрашивают о причине слёз. Комментарии отключены.

– Почему ты плачешь?

– Я хочу в Советский Союз.

– Зачем?

– Там весело. Там хорошо.

– Что там хорошего?

– Там много хорошего. Колбаса вкусная. Мороженое вкусное. Там всё настоящее.

– Что настоящее?

– Всё настоящее! (На заднем плане из телевизора раздаётся советская песня). Вот видишь! Там даже песенка настоящая.

– А чем тебе здесь не нравится?

– Здесь всё ненастоящее.

– Но ты же тогда не жила, ты же не знаешь, как там было.

– Я туда хочу.

– Откуда ты знаешь, как там было?

– Старички говорят и показывают всё оттуда.

– И что нам теперь делать?

– Вернуться в Советский Союз!

* * *

Чтобы понять, о какой квартире идёт речь, бабушка с дедушкой называют их «старая» и «новая». На Новый год они возвращаются в старую.

На кухне, которая ей уже не принадлежит, бабушка слушает, как мама составляет меню исходя из того, чего не хватает. Салат Оливье кажется осуществимым, но сначала надо проверить запасы коробки НЗ. НЗ = Неприкосновенный Запас. Для особых случаев: Новый год, День Победы, дни рождения. Коробка с НЗ стоит под кроватью комнаты с балконом. Даже переехав в «новую», дедушка остается её главным хранителем и проводником. Только он может заставить её появиться и отпустить на кухню то, что в ней лежит.

Банку горошка и майонез. Меня посылают гонцом из кухни в комнату с балконом. Опираясь правой рукой о матрас и запуская левую в темноту под кроватью, дедушка ищет коробку. Нащупав её бортик, он ухватывается покрепче и тянет на себя. Коробка НЗ скользит по паркету, буксует на краю ковра и наконец появляется на свет. Дедушка садится на кровать, раскрывает клапаны толстого картона и снимает слой пожелтевшей газеты.

Инвентаризация началась. Банка сгущённого молока, сбережённая для торта Наполеон. Жёлтые прямоугольные коробки с изображением человека верхом на слоне. Ряд бежевых банок без внешних признаков принадлежности к той или иной группе продуктов: каждая из них взвешивается на ладони, осматривается и кладётся на место. За ними появляется банка майонеза. Дедушка ставит её на кровать и возобновляет поиски. Горошек всё ещё не найден. Мимо проплывает широкая банка с изображением рыбы и пирамидой красных шариков. Дедушка поднимает голову, ищет меня взглядом, хитро подмигивает сквозь толстые стёкла очков и говорит: Это я припас на твой день рождения. Жестяная банка с горошком появляется последней. Край этикетки болтается и под ней видны голые металлические выпуклости. В голове у меня мелькает бабушкина ночная рубашка.

Салат Оливье утверждён. Для следующих этапов его приготовления требуется вовлечение папы. Когда он появляется на кухне, бабушка встаёт, опираясь о стол, и направляется к двери. Я слышу зараза, еврей. Кажется, что её рот закрыт, а слова всё равно откуда-то слышно. «Зараза» – это я знаю. Это то, из-за чего надо мыть руки. Что-то вроде болезни, которая без нашего ведома может на нас залезть. Но что такое «еврей»? Я это слово уже слышала, но что означает – не знаю. Думаю, это как-то связано с папиной мамой. Той, которую звали Полина и которая умерла до моего рождения. Бабушка всегда произносит слово еврей, не шевеля губами. Если дедушка это слышит, он очень громко зовёт её по имени, так, как будто она находится в дальней комнате. Но в этот раз дедушка в комнате с балконом, и бабушке никто ничего не говорит. Интересно, только я её услышала?

После инвентаризации коробки НЗ мы с папой отправляемся проверять запасы, которые лежат в открытом доступе. Следуем порядку списка ингредиентов. Ведро картошки и ящики с яблоками – на балконе. Морковь – под чугунной ванной, в коробке, наполненной песком. Папа говорит: Сейчас посмотрим, на что они похожи. Я ныряю под ванну и вытаскиваю коробку, в которой мы находим две морковины в полном расцвете сил. В прихожей, возле ящика с обувью, стоят банки маринованных огурцов. Всё это мы несём на кухню. Овощи моем и погружаем в кипящую воду. Мама говорит: Пока тут всё варится, пойду позвоню Нине.

Нина – это мамина лучшая подруга. Я зову её тётя Нина, но существуют разные виды тёть. Есть тётя Света, тётя Маша, тётя Рита – хорошо мне знакомые взрослые женщины, которые также являются моими тётями. А есть тётя Нина, которая не является моей тётей, но при этом она – хорошо мне знакомая взрослая женщина и, следовательно, тоже тётя. Поскольку моя мама и тётя Нина одного возраста и одна не является тётей второй, друг друга они называют по имени. Они вместе проводят кулинарные эксперименты, пытаются приготовить блюда из книги рецептов, обходясь без недостающих ингредиентов. Когда блюдо готово, они решают, может ли результат носить название по книге или нет. Например, для яблочной шарлотки они обнаружили, что можно обойтись без всего, кроме муки и маргарина. Если нет яблок, можно просто назвать это шарлоткой. Когда мама и тётя Нина говорят о кулинарии, курица – это всегда мечта. Последний раз папе удалось достать курицу на День Победы. Мы все вместе её ощипали, затем мама обожгла холодную белую тушку на газовой плите. Палёными волосами пахло по всей квартире, но несколько часов спустя курица, окружённая картошкой, была на столе. Горячая и золотистая. На следующий день тётя Нина позвонила моей маме, чтобы узнать, как всё прошло.

На этот раз в трубке слышен мужской голос. Это дядя Дима. Муж тёти Нины. Он физик. Они с папой работают в одном здании Университета. Дядя Дима мне тоже не дядя, но он хорошо мне знакомый взрослый мужчина, и потому дядя. У тёти Нины и дяди Димы есть дочь Саша, которой столько же лет, сколько и мне. И сын Костя – чуть младше моей сестры.

Папа дружит с дядей Димой, мама – с тётей Ниной, я – с Сашей, а сестра с Костей – нет. Дружба у них не ладится. Когда мы идём к ним в гости, сестра всегда хочет сидеть со взрослыми. Раньше мама боялась, что тётя Нина обидится, поэтому сестру заставляли с ним играть. Но прошлой зимой наши семьи вместе уехали в дом отдыха на каникулы. Жили в соседних комнатах. Однажды ночью папа вдруг проснулся. В темноте он увидел Костю, склонившегося над его лицом. Костя, ты что здесь делаешь? – спросил папа. Я вас рассматриваю, – ответил Костя, встал и ушёл. С тех пор сестре разрешают оставаться со взрослыми.

Вечером салат Оливье и яблочная шарлотка готовы. Мы садимся за стол. Все какие-то странные. Я пытаюсь понять почему. Из-за СССР, отсутствия курицы или еврея? Сестра хочет смотреть на кремлёвские куранты. Мы включаем телевизор. Стрелки движутся вперёд, двенадцать ударов и гимн.

* * *

Новый год, новая страна. Теперь мы живём в России – говорит сестра. Дедушка с бабушкой переехали в «новую». Родители спят в комнате с балконом, а мы с сестрой – в той, что на солнечной стороне.

Внизу нашего дома, рядом со стеной котельной, есть окно, в котором иногда сидит продавщица. Ей можно говорить, чего мы хотим, исходя из того, что осталось. Затем она всё взвешивает на больших синих весах с качающейся стрелкой. С одной стороны она кладёт то, что мы хотим купить, с другой ставит цилиндры до тех пор, пока стрелка на циферблате не остановится посередине. Потом продавщица гремит деревянными бусинами на стержнях счётов и объявляет сумму. Мама протягивает ей бумажные квадратики, дающие право на покупку, а затем рубли. Без бумажных квадратиков рубли бесполезны. Чаще всего мы ищем яйца, муку, молоко, сахар, маргарин и туалетную бумагу. Как и все. Когда эти товары появляются, у окна выстраивается очередь. Это точный признак того, что в окне есть что-то нужное. Утром мама смотрит вниз с балкона – если стоит очередь, мы спускаемся. Но сегодня мама пошла одна. У меня занятие во Дворце пионеров.

Дворец пионеров – это настоящий дворец, окружённый парком. Его фасад покрыт длинной мозаикой, перетекающей из светло-жёлтого в ярко-красный цвет. Сверху – мальчик играет на трубе, лучи солнца, силуэты, сидящие вокруг костра, профиль дядьки с острым подбородком и широким лбом, которого я уже видела в метро и книгах. Остальная часть здания застеклена. Внутри жарко и влажно. В центре зала – тропический сад с прудом, через который перекинут узкий мостик. У него всегда стоит очередь детей, желающих перейти на другой берег.

Мы с Сашей записаны в студию рисования. Ночью выпало много снега, поэтому папа везёт нас туда на санках. Мы забираем Сашу и направляемся в парк. Пройдя через ворота, мы садимся на деревянные рейки, и папа тащит нас в сторону Дворца. По дороге он рассказывает нам о приключениях мужчины, который водил свой народ по пустыне, а потом привел в страну мёда и молока. Лёжа на санках, я смотрю, как ветви деревьев скользят по серому небу, и воображаю вокруг себя пустыню в снегу.

* * *

Монтрёй. Сообщение от адвоката. Она получила мои свидетельские показания. Содержимое одобряет, но говорит, что было бы неплохо подробней рассказать о матери моего отца, было видно, что судья ей заинтересовалась.

Подробностей о бабушке у меня не так уж много. После того, как на первую просьбу вернуть моё имя мне ответили отказом, отец в качестве утешения сообщил мне, что прабабушку, которую звали Рита, на самом деле звали Ривка, что прадедушку, которого звали Исай, на самом деле звали Исаак, а двоюродного дедушку, которого звали Гриша, на самом деле звали Гирш. Я говорю: А это вообще нормально, что по линии твоей мамы никто не носил своего настоящего имени? Отец улыбнулся так, как будто я говорю в третьем лице о ком-то, кто с нами в комнате. И на этом всё. Понятно, – говорю, – значит, за подробностями мне надо к твоей сестре. И я позвонила его сестре.

Моей тёте. Той, которая скрипачка. Единственная тётя, которая у меня ещё есть. Она живёт на севере Москвы со своим первым возлюбленным, ныне вторым мужем, дядей Мишей. Дядя Миша – математик-вегетарианец, похожий на Достоевского, но охотно цитирующий Зощенко или Хармса. Когда я прихожу к ним в гости, после ужина он всегда читает мне вслух два или три рассказа. К телефону подходит тётя и сразу предупреждает: У меня на плите суп, иногда придётся греметь крышкой. Мы быстро подводим итоги здоровья всех членов семьи, после чего я спрашиваю, знает ли она, почему её мать сменила имя. Такого поворота тётя не ожидала. Она явно предпочла бы продолжить разговор о всеобщем здоровье семьи. Или о дяде Мише, который говорит, что не ест мясо, потому что жалеет животных, но который на самом деле язвенник. Или о дочери, у которой аллергия на тополиный пух. Или хотя бы о студентах, которые не умеют считать такты. Тётя вздыхает и отвечает: Просто так, ей просто не нравилось, как звучит имя Песах. Она считала его некрасивым. Вот и всё. Документы она поменяла в 1954 году, но сколько я себя помню, все её звали Полиной. Очень многие евреи брали русские имена.

У моей тёти – мерцающий иудаизм. В её устах «еврейский народ» колеблется между «мы» и «они». Она еврейка, но не еврейка. Кажется, что не еврейка она на всякий случай. На случай чего – я не знаю, но задавать вопросы про «нас» надо аккуратно, иначе можно проскочить развилку и оказаться среди «них».

Хорошо, – говорю я, – но тогда почему имя она сменила именно в пятьдесят четвёртом, почему не раньше? Чтобы не портить нам жизнь. Вот почему. Что-то внутри тёти щёлкает, и она начинает говорить:

В моём классе училась девочка по имени Сима. Мы с ней дружили. Её отец был врачом. Одним из тех, кого обвинили по Делу врачей. Сима никогда не рассказывала о своём отце. Однажды она призналась мне на ухо, что он в тюрьме. Она сказала это шёпотом, хотя мы шли по улице и вокруг никого не было. У матери Симы было ещё двое детей. Маленьких. У них не хватало всего: и одежды, и еды. Моя мама приносила им всё, что могла. Все знали, что они евреи, но она всё равно это делала. Однажды отец Симы вернулся домой. Он пришёл умирать. Он уже не мог ходить. Не мог есть. Он лёг в постель и больше не вставал. Через три недели он умер. В школе мне было ужасно обидно за то, что́ мои подружки говорили про евреев, про жидов. Было больно, но надо было молчать, надо было терпеть. И я терпела. Больше всего я боялась, что кто-нибудь узнает, что моя мама еврейка.

Затем тётя объявляет, что суп готов. Она зовёт дядю Мишу. Вдалеке я слышу его голос, утверждающий, что он ещё не созрел. Тётя говорит: Будь ты здесь, я бы и тебя накормила, суп с квашеной капустой, всё как ты любишь. Если тётя решила кого-то накормить, сопротивляться бесполезно. Это не тот человек, которому можно долго противостоять. Это знаю и я, и дядя Миша.

Я спрашиваю ещё, говорил ли «у нас» кто-нибудь на идише. Тётя издаёт тяжёлый вздох. Она думала, что разговор окончен, что мы перешли к супу. Она снова вздыхает, но вновь отвечает так, как будто выполняет свой долг. Бабушка на нём говорила, мама его понимала, но не говорила, ну а я, конечно, ни то, ни другое. Я не спрашиваю, почему «конечно», но говорю: Ни слова? Тётя роется в воспоминаниях, тянет сети своей памяти на поверхность. Нет, нет… кроме, может быть, «зоханвейль», что-то в этом роде. Да, точно, я помню «зоханвейль». Бабушка произносила это вполголоса. Это плохое слово, какое-то ругательство. А что оно означает? Не знаю, что-то, что говорить нельзя.

Положив трубку, я записываю то, что сказала тётя. Записываю, потому что иначе, когда её иудаизм начинает мерцать, мне кажется, что это я его выдумала. Тётя сказала, что в школе надо было об этом молчать и она молчала, но мне кажется, что молчит она до сих пор. Зоханвейль. Я ищу это на форумах, пробую онлайн-переводы, пишу транскрипцию, латинскими буквами, кириллицей. В конце концов, я нашла. Аз ох-н-вей. На идиш: וויי און אך אז. Это не ругательство. Это означает «увы».

* * *