Цитаты из книги «Живые картины (сборник)»

Они тогда двигались на нём как морские звёзды анемоны как нежные водоросли в приливе туда сюда туда сюда

Как все знатоки удовольствия, профессор был трусоват и хрупок. Удовольствие всегда было полно маленьких звуков – у него была своя особенная маленькая музыка. Вздохи, стоны, пришепётывания, притворные просьбы и укоры, невозможные уменьшительные суффиксы, вздрагивания, недоуменные открытия – все эти пузыри на поверхности главного страшного движения, которое так легко спугнуть. У него была шея ящерицы и очень ласковые, очень тёмные глаза, которые становились совершенно мёртвыми, когда он кончал и когда он рвал, заменяя эту следующей, равно безликой и нежноротой. Даже зрачки у него закатывались. Бедным окружавшим его анемичным царевнам, мухам-цокотухам он сначала казался ласковым старичком, но, приклеившись, попавшись в его клейкое ледяное обаяние, они всё бились-бились, отдавая ему своё живоё тёплое. Поглощая, он шептал им – поглощаемым поглощающим:

– с голубой девственной эмалью.

что слаще, чем придумать себя заново, начисто? Придать себе новые руки, уши, зрачки. Например: пухлые белые жаркие женственные сильные сухие руки, влажные широкие глаза. Но главное, совершенно новую душу без ущерба, без кариеса

Ему была смешна и отвратительна мысль, что стихи выползут из него, попадутся кому-то на глаза. Кому-то придёт в голову, что их следует понимать или не понимать. Кто-то увидит в них не их уродливую музыку, не их никак не классифицируемые совершенно особые формы и окаменелости, выступы и провалы, а самое простое, наворованное у времени, сквозь которое они прожили, которое в них вмёрзло. И тогда всё, что будет зримо, – будет опечатка, ошибка, неловкость, не то.

Отец должен был выкрикнуть сейчас свой абсурдный приговор в эти створки, и это означало, что ей придётся выслушать и услышать то, чему лучше бы в слове не воплощаться. Теперь он это скажет, и жизнь её сгорит и сгниёт и станет полой. И это полое гнилое выморочное пространство наполнится тоской. Когда он наконец выдохнул слова своей роли, она вся обратилась в зрение, смотрела ему в лицо, которое знала как своё, ведь это и было её своё лицо: огромные брови, огромные губы, собачьи глаза, совершенная асимметрия – передержанная фотография. Он был её тайна, всем известная, никому, кроме неё, не интересная, излучающая внутрь её стыд. Тайна – это то, что ты носишь в себе.

Тоска – томление – прелесть архива: ощущение головоломки, мозаики, как будто все эти голоса могут составить единый голос, и тогда сделается единый смысл, и можно будет вынырнуть из морока, в котором нет ни прошлого, ни будущего, а только стыдотоска – никто не забыт ничто не забыто – никому не помочь, а забыты все. Кто я, не Харон ли я? Ночной кораблик в Питере, стайка резвых иностранок: – А Вы нас покатаете? – Покатаем? – А Вы насколько пьяны? – Да пошла ты! – ласково-удивлённый клёкот. Мы заходим на кораблик, и я вижу возле рулька початую бутылищу, даже скорее жбан. Харону трудно на трезвую голову: души ропщут. Архивист перевозит души из одной папки в другую, из такой папки, откуда никто никогда не услышит, в такую, откуда кто-нибудь – ну хоть совсем ненадолго. Читатель становится архивом для того, чтобы произвести новых читателей, это уже физиология, остановиться читать нельзя. Иногда казалось, что единственный способ снова сделать это читаемым – переписать всё заново, как башмачкин, букву за буквой, язычок старательно высунут: как у котика, как у ботика. Обвести блёкнущие каракули, таким образом их обновив, привнеся в сегодня сам этот акт по-над-писывания. Слово за словом, исчезающие, как жир и сахар в ноябре, склонения спряжений. Запятые и тире бледнеют и падают, перестают делать смысл, не дышат и тают. Знаки препинания умерли в блокадных дневниках первыми, лишние знаки, как лишние люди, бескарточные беженцы из Луги и Гатчины. Главное – противостоять времени: время будет давить на тебя. Но смысл всей затеи – не дать чужому времени смешаться с временем, которое ты несёшь себе, в себе.

Он так любил свои колыбельные, в чёрное смертное время они опеленали-оплели его («паук» – аэростат воздушного заграждения) как младенчика, чтобы лапки на себя не наложил (а что Вы знаете о блокадном самоубийстве? Тысячи и тысячи и тысячи).

Лирика связана с тонкими чувствами и при этом не противоречит их анализу – вспомним Пруста.