Чаша для шмеля

Когда дочке было года четыре, мы проводили лето у моей мамы в западноукраинском городе Ровно. И случился день, когда с утра и до полудня окрестные шмели доверчиво предлагали свою дружбу дочке. И ей казалось, что она – добрая повелительница природы.

Ровно – город небольшой и старинный. Очень красивый. Зелёный. Окраинными улицами можно выйти к озеру и реке. А от дома моей мамы тянулся парк. Огромный! Он шёл до центра города, местами похожий на лес, хотя и не очень дремучий. Каждый день я выводил туда на прогулку дочку. Мы качались на качелях. Кидали камушки в фонтан с фигурой богатыря в центре. Но больше всего любили изучать тайны парка. Мы прокладывали секретные тропинки среди самых густых кустов. Шли за цепочками муравьёв, а те спешили по делам. Мы застывали перед бабочками, притаившимися, словно цветки, на листьях и ветках. И ждали, когда подует ветер и цветы раскроют лепестки-крылья, превратятся снова в бабочек и улетят кто куда. Я учил дочку обниматься с деревьями и слушать, как шумит сок в их глубине. Закрыв глаза, дочка прижималась ухом к коре и замирала.

Однажды вдруг что-то среди листьев куста загудело и ветки стали колебаться-туда сюда.

– Там кто-то заблудился? – спросила дочка, оторвавшись от общения с деревом.

Она заглянула под ветку. Раздвинула две другие в самой середине куста… И оттуда вылетел огромный шмель. Он покружил вокруг нас и сел на дерево шагах в пяти. Мы подошли к нему. Он опять покружил – над головой дочки. Он гудел как труба и словно звал за собой. Так, передвигаясь за шмелём от дерева к дереву, мы дошли до огромного каштана. Шмель облетел его несколько раз. Сел в самом низу, у травы, на кору возле норки – отверстия в коре. Погудел ещё. И нырнул в норку.

– Спрятался в домике! – радостно объявила дочка.

Мы присели перед норкой на корточки, по очереди заглянули в её темноту и приложились к ней ухом. Я поднял прутик и поводил им в норке. Оттуда донеслось гудение.

– А теперь я, – сказала дочка и забрала прутик.

Она покрутила им в норке. Оттуда загудело. Шмель вылез из норки. Погудел. Покружил вокруг дочки и улетел. Дочка хмыкнула:

– Перекусил, почистил крылышки, переодел штанишки. И улетел в гости.

А я повёл дочку через парк на центральную площадь города. Там во всю длину бульвара, отходящего от площади, тянулся широкий газон, весь покрытый огромными алыми маками. Просто-таки алый ковер! Мы шли вдоль этих зарослей маков, широко распахнувших лепестки. Я бережно двумя пальцами подхватил качавшийся на ветру бутон и развернул его к дочке.

– Смотри, как много внутри всего! Пчёлы и шмели, как из чашки, пьют оттуда сок.

Маки были почти в рост дочки. Она то и дело останавливалась, нагибалась, отводила назад и в стороны руки и утопала носом то в одном, то в другом маковом бутоне. И я поступил не очень красиво – взял и сорвал с общественного газона один из самых ярких и больших цветков. Я торжественно вручил его дочке. Мы пошли дальше.

И вдруг, предупредив о своём появлении жужжанием и гудением, объявился шмель.

– Это наш знакомый? Который из парка? – спросила дочка.

– Вроде другой, – ответил я. – Полоски не такие, как у того.

А шмель пристроился на лепестки цветка, который несла дочка. Переполз с одного лепестка на другой – и нырнул в самую глубину макового бутона. Дочка внутренне замерла. Она ступала осторожно и несла маковый бутон как необыкновенную драгоценность. Она смотрела прямо перед собой – и одновременно как бы внутрь цветка и внутрь себя. Ветер покачивал стебель с бутоном. А дочка словно и не дышала.

Шмель временами гудел внутри бутона. И от его движений бутон тоже покачивался. Но дочка боялась заглянуть внутрь цветка – чтобы не помешать шмелю и не спугнуть его. Она вся прониклась тем доверием, которое оказали ей природа, цветок и шмель.

А потом, напитавшись, шмель улетел, гудя в вышине на прощанье. Дочка оттаяла. Но до самого дома так и несла цветок, словно чудесное хрупкое чудо-сокровище.

Брызгалов Марк

Собачница

Крепкий кирпичный дом, оштукатуренный и аккуратно побелённый, с чистым свежевыкрашенным крыльцом, резными строгими наличниками и зелёным забором, как магнитом притягивал к себе. Не столько он, сколько его обитатели: баба Надя и деда Костя.

Деда Костя, седой ветеран, начинал служить пехотинцем, прошёл всю войну, два раза горел в танке, выжил, был контужен. Два раза родные получали на него похоронки. Уже и оплакать успели, а мать не верила и ждала. Когда пришёл, это был настоящий праздник, Светлый, Теплый, Летний – каких мало. Как же по-другому – этой минутой и жили всю войну. Верили: будет и на нашей улице праздник.

Когда собрались в доме родителей односельчане, как принято, пошли рассказы о жизни, о войне вернувшихся фронтовиков, мать долго слушала, а потом тихо сказала:

– Вымолила я у Бога тебя.

После революции, в 30-е, в селе закрыли церковь, а война началась – в соседнем селе открыли храм и разрешили богослужения. Так она туда стала ходить: 10 километров туда, десять обратно. Пешком. И в летний зной, и в лютую стужу. А утром на работу.

Живёт в русском сердце жажда справедливости, помноженная на терпение и смекалку, и жажда эта согнет любого супостата в бараний рог. И… милосердие живёт. Вот тётка Ефросинья – вечная труженица, мужа и пятерых сыновей забрала у неё война. Одна осталась она на всём белом свете. Старики рассказывали, когда на последнего, на младшего, похоронку получила, так завыла жутко, до мурашек, до холодка за спиной. На другом конце села слышно было. Без слов понятно – горе. А когда после войны гнали на восток пленных немцев, зелёных совсем, наварила картошки, отнесла им. Их же тоже ждут матери дома – пусть хоть они вернутся… Откуда силы брались?

Был весенний перестроечный день, каких много. В тот день я, уставший и слегка измотанный, возвращался из школы. Баба Надя, (всегда, сколько помню себя, доброжелательная и отзывчивая) выходила на улицу, отворив калитку. Дружный собачий лай огласил всю округу, оповещая о выходе из дома хозяйки. Сколько было собак? Двадцать, тридцать или ещё больше – не знаю, но точно много.

– Баба Надя, зачем ты их всех к себе собираешь? Всё понимаю, любовь к братьям нашим меньшим никто не отменял. Ладно одну, ну максимум две… Зачем столько-то? – спросил я, ведь с соседями вечные проблемы, Пашинины регулярно жалобы пишут, у них обоняние страдает от собачьих ароматов. За глаза собачницей называют.

Бабушка улыбнулась своей всегдашней улыбкой. Мудрой и понимающей. Спокойно от такой улыбки на душе, мирно и радостно.

– Знаешь, я когда вот такой, как ты, была, война началась. А жили мы в Ленинграде. Когда стало совсем тяжко, родители отправили меня в сельскую местность к родным. Тогда казалось, что там больше шансов выжить. Папа свой паёк отдавал мне, а когда не брала, говорил, что не голоден и их кормят от пуза на работе. При этом поглаживал вздувшийся от голода живот. За день до моей отправки он улыбался и развлекал нас с мамой, играя на старом немецком пианино. Он всё извинялся, что оно расстроено. Старался шутить. Это я потом, после войны, узнала, что папа через три дня умер от голода.

Привезли меня, а родных дома не оказалось. Оставили в хате, пододвинули ведро с водой – и всё. Дверь закрывать не стали. Осталась одна, что делать – не знаю. Ослабла так, что с трудом кружкой воду черпала и пила. И вот вижу однажды: в приоткрытую дверь входит собака и кладёт мне на кровать сухарик. Рыжая такая дворняжка, с подпалинами. И, лизнув шершавым языком моё лицо, уходит. Я ведь сначала подумала, что у меня от голода видения начались. Потрогала рукой, а сухарик – настоящий! Помочила в кружке с водой и съела.

И стала та собачка появляться каждый день и приносить сухари. Принесёт, положит и уйдёт. Десять дней или больше, сейчас уже не помню. Но наступил день, когда она не пришла. Ждала я её, ждала – нет. Только когда родственники вернулись, очень удивились, что я жива, находясь столько времени без пищи. Я им про собаку, про сухари рассказала. Они не поверили, посчитали, что я брежу.

Только когда зашли за хату в огород, увидели околевшего рыжего пса с подпалинами, кожа да кости. Он лежал с сухарём в зубах, а в приоткрытом глазу отражалась бездонная синева небес.

Для меня до сих пор загадка: как же так, сам не ел, а маленькой девочке приносил. Однажды рассказала знакомому кинологу. Он недоверчиво выслушал, внимательно посмотрел на меня и спросил: «Сама придумала?» А что тут придумывать, какие ещё нужны доказательства – вот она я. Вот поэтому я всю жизнь не могу пройти мимо братьев наших меньших, нуждающихся в помощи…

Сколько вынесла наша женщина – не дай Бог вынести никому. И когда говорят, что много воды утекло, что пора бы забыть ту страшную войну, встают у меня перед глазами две светлые души: наши баба Надя и деда Костя. И понимаю, что даже если бы захотел забыть – не смог.

Галан Александр

Билет по жизни

Однажды, будучи в гостях у давнишнего приятеля в одном из провинциальных городов, я не рассчитал время и едва не опоздал к поезду. Разгорячённый, в расстёгнутой куртке, со спортивной сумкой в руках буквально ворвался на залитый лужами осенний перрон старого вокзала. Издалека увидел проводницу своего вагона с красным флажком в руке, загоняющую курильщиков в тамбур. На ходу показал паспорт с билетом и шмыгнул внутрь. За мной с противным скрипом захлопнулась дверь и проворно щёлкнул замок. Уже в купе, отдышавшись, бросил сумку на верхнюю полку, повесил куртку и лишь потом осмотрелся.

Напротив сидела миловидная молодая женщина в сером брючном костюме, с русыми волосами до плеч. Рядом сидел мальчуган лет пяти-шести. Перед ним на столе лежала книга с яркими мультяшными картинками на обложке. Я поздоровался и представился. Женщина ответила на приветствие, назвавшись Ириной. Они вместе с сыном Серёжей ехали в Тюмень, куда, собственно, направлялся и я.

Поезд тронулся и набирал ход, стуча колёсами на стыках. Пути до нашей сибирской столицы всего-то четыре часа. Чтобы скоротать время, привалился спиной к стенке, разглядывая проносящиеся за окном пейзажи. Иногда прислушивался к разговору попутчиков.

Серёжа был мальчиком любознательным. Он односложно спрашивал и показывал пальцем на всё, что его интересовало. Мама терпеливо отвечала на вопросы, заставляя и меня с любопытством прислушиваться. Чуть погодя взяла со стола книгу, открыла нужную страницу и, показывая пальцем, стала спрашивать Серёжу, что изображено на рисунке. По его умному лицу было видно, что он знает ответ. Однако он раздувал щёки, открывал рот, но произносил только отрывистые звуки. Мимикой и жестами пытался дополнить ответы, но ничего не получалось. По подсказке мамы кивал головой или односложно отвечал: «Да». Я прислушался и понял, что с её сыном что-то не так. Мне, сорокалетнему мужчине, впервые пришлось столкнуться с такой ситуацией. Я был поражён. Мальчик вообще не мог говорить!

Вдруг Ирина подняла на меня глаза и увидела, что я напряжённо смотрю на них. Сразу захлопнула книгу, стала расправлять постель и укладывать сына. Закончив дела, присела напротив и обратилась ко мне:

– Вы не удивляйтесь. Такой вот у меня сын. Совсем не разговаривает. Мы возвращаемся из соседнего областного центра. Обнадёжили в одной из клиник, но удача опять прошла стороной. У нас-то обошли всех, начиная от знахарок и заканчивая психологами с логопедами. Всё зря. Только деньги попусту извели. Вот приходится за любую соломинку хвататься. Серёжа хоть что-то говорит, и это для меня уже счастье… Удивительно, но помог не опыт специалистов, а счастливый случай.

И она мне о нём поведала.

Поехали они в очередной разрекламированный логопедический центр на другой край города. Сели в автобус №13. Кому-то это число кажется несчастливым, а для них оказалось – наоборот. Районы расстраиваются, и направления автобусов часто меняются. Не миновал такой судьбы и маршрут №13. Водитель автобуса, вместо того чтобы повернуть направо, повернул в другую сторону. Что тут началось в салоне автобуса! Одни кричали «Куда повернул?», другие – «Почему не оповестили?», третьи – «Будем жаловаться!». Кондуктор только успевала парировать реплики. Серёжа распахнутыми глазами смотрел на неё и вдруг произнёс первые в жизни слова: «Тётя, тётя, больше не говори! Я всё понял». Она, не раздумывая, ответила: «Ты-то понял, а они-то не понимают!» Наступила полная тишина, а затем раздался гомерический хохот. Ирина подхватила Серёжу и выскочила на первой же остановке. Села на лавочку и долго плакала, обнимая сына. Прохожие спрашивали, что случилась, а она отвечала, что это просто слёзы радости.

Когда состав прибыл, я помог Ирине и Серёже выйти из вагона. А сам остановился, глядя на удаляющиеся фигуры попутчиков. Задумался под стук колёс проходившего состава. Да, жизнь действительно сложная штука. Кому-то выпадает счастливый билет ехать в купейном вагоне, кому-то – в плацкартном, а кто-то вообще опоздал на поезд.