Вортигерн, жертва доверия, оказанного им саксонцам, удалился в Камбрию или Уэльс. Тогда его колдуны или астрологи посоветовали ему возвести башню, достаточно мощную, чтобы не бояться никаких своих врагов. Местом для этого строительства он выбрал гору Эрири; но каждый раз, как постройка начинала подыматься, камни рассыпались и рушились один за другим. Король требует от своих колдунов наложить заклятие на это чудо; сверившись со звездами, они отвечают, что надо найти ребенка, рожденного без отца, и окропить его кровью камни и раствор, идущие в дело. На поиски ребенка отряжают посланников; однажды, проходя по городу, называемому с тех пор Каэрмердин^[49], они замечают нескольких юнцов, играющих на площади; и тут же разгорается спор: «Ты еще смеешь пререкаться со мной! – сказал один из них. – Разве мы по рождению ровня? Во мне королевская кровь и по отцу, и по матери. А ты вообще неизвестно кто; у тебя никогда не было отца». Услышав эти слова, посланники подошли к Мерлину; они узнали, что ребенок в самом деле никогда не знал своего отца и что мать его, дочь короля Деметии (Южный Уэльс)^[50], жила уединенно при церкви Св. Петра, среди монахинь. Мать и сына тотчас доставили к Вортигерну, и дама ответила, будучи допрошена: «Мой властительный сеньор, клянусь вашей и моей душой, я совершенно не знаю, что со мною случилось. Знаю только, что однажды, сидя с моими подружками в наших покоях, я увидела перед собой прекраснейшего юношу, который обнял меня, поцеловал, а после исчез. Много раз он приходил опять, когда я была одна, но не появлялся на глаза. Наконец, я его видела несколько раз в облике мужчины, и он оставил меня с этим ребенком. Клянусь вам, что никогда я не имела сношения ни с кем, кроме него». Удивленный король призвал мудреца Могантия. «Я нашел, – сказал тот, – в книгах философов и в преданиях древности, что многие люди рождены таким образом. Апулей учит нас в книге о Демоне Сократа^[51], что между луной и землей обитают духи, коих мы зовем инкубами. В них есть нечто и от человечьей природы, и от ангельской; они могут по своей воле принимать человеческий облик и общаться с женщинами. Возможно, один из них посетил эту даму и заронил дитя в ее лоно^[52]».

И история о двух драконах, обнаруженных в основании башни, и их жестокая схватка, и толкования, данные Мерлином, и постройка высокой башни, – все было у Ненния, прежде чем Гальфрид Монмутский это развернул, а Робер де Борон в точности воспроизвел. Посреди своего рассказа Гальфрид вставляет пророчества Мерлина, которые, по его словам, он перевел с бретонского по просьбе Александра, епископа Линкольнского. Эти пророчества добавлены в довольно многие списки романа о Мерлине; но невозможно отрицать, что они суть творения Гальфрида Монмутского, по крайней мере, в своей латинской форме. Как и бретонские лэ, они хранились в памяти арфистов и певцов из народа; и из этих-то зыбких и мимолетных баек, какими и подобает быть пророчествам, Гальфриду надо было извлечь ту версию, которая осталась нам и вскоре получила такой широкий отклик во всей Европе^[53].

Вот еще эпизоды из Historia Britonum, которые присвоил автор романа о Мерлине и которые Гальфрид нашел не у Ненния.

После первого испытания Мерлиновой мудрости Вортигерн желает узнать, что еще ему может грозить и какой смертью он умрет. Мерлин советует ему избегать огня от сыновей Константина. «Эти королевичи уже плывут к берегам Бретани; они изгонят Саксонцев, они вынудят тебя искать убежища в башне, которую предадут огню. Хенгист будет убит, Аврелий Амброзий коронован. Наследовать ему будет его брат Утер-Пендрагон».

События подтверждают его предсказание; но у романиста Мерлин вмешивается постоянно и более решительно. Перевозка камней из Ирландии на равнину Солсбери, тех самых камней, известных под названием Стоунхендж или Пляска великанов, лучше и подробнее рассказана у Гальфрида; это событие приурочено к правлению Амброзия-Утера, который таким образом решил освятить место погребения убитых саксами бретонцев, чьи тела лежали на равнине; тогда как у романиста эти камни прибывают немного позже и ставятся вокруг могилы самого короля Амброзия, старшего брата Утер-Пендрагона.

Опять же у Гальфрида романисты позаимствовали историю любовной связи Игрейны и Утера и рождения Артура. Но у латиниста Артур наследует своему отцу, не проходя испытания мечом, вонзенным в наковальню на каменной плите.

Многих второстепенных героев наших романов Гальфрид упоминает, но весьма бегло; это наводит на мысль, что их популярность была еще не особенно велика. Таковы три брата Лота, Уриен и Агизель Шотландский. Лот, женатый здесь на сестре Артура, как и в романах, имеет двух сыновей: знаменитого Вальвания, или Гавейна, и Мордреда, который предаст своего дядю Артура. Артур женится на Геневере (прекрасной Гвиневре^[54]), наследнице знатного римского рода. Первым его противником становится норвежец Рикульф, он же король Рион, который в романе об Артуре пожелает прибавить к двадцати четырем королевским бородам на своей мантии бороду короля Леодагана Кармелидского, отца Гвиневры. Фролло, король Галлии, тоже проигрывает Артуру, а вскоре после этого римский император Луций вторгается на равнины Лангра и собственной жизнью платит за то, что имел дерзость объявить войну Бретонцам.

Прекрасное описание празднования коронации Артура, плод воображения и классического образования Гальфрида, не повторяется в романе, где оно, возможно, было бы уместнее. Но французские сказители позаимствовали у Гальфрида историю о схватке Артура с великаном с горы Святого Михаила. Через несколько дней после великой победы, одержанной над римлянами и галлами, Артур получает известие о бунте Мордреда и неверности Геневеры. Убив своего племянника, он сам оказывается смертельно ранен, и его переправляют на остров Авалон, на котором, как дает нам понять Гальфрид, не говоря об этом прямо, феи исцелили его от ран и держат наготове ради грядущего освобождения бретонцев.

Мы не станем прослеживать Historia Britonum после смерти Артура. Две последние книги относятся к наследникам бретонского героя и уже не представляют интереса для изучения собственно Романов Круглого Стола. Нам достаточно было упомянуть те эпизоды латинской книги, которыми явно воспользовались романисты. То, что Гальфрид Монмутский говорит о Геневере, якобы она презрела свой прежний брак и взяла в супруги Мордреда, доказывает, что этот историк или, скорее, сказитель не имел никакого понятия о романе про Ланселота. Впрочем, его пропуски в длинном списке именитых персон, бывших на празднике в честь коронации Артура, также позволяют думать, что большинство героев Круглого Стола – Ивейн, Агравейн, Лионель, Галеот, Гектор Болотный, Сагремор, Бодемагус, Блиоберис, Персеваль, Тристан, Паламед, король Марк, прекрасная Изольда и Вивиана – не существовали или, по крайней мере, еще не вошли в литературные сочинения. То же можно сказать и о самом Круглом Столе, о котором Гальфрид не обмолвился ни разу. Утер-Пендрагон, Артур и Мерлин – вот три портрета, первыми набросками к которым он обеспечил романистов, и, выйдя отсюда, они попали во все те прекрасные легенды, которыми много веков подряд будет пленяться весь мир.

Historia Britonum произвела огромное впечатление во Франции и в Англии. Ее переписывали множество раз; все церковники желали немедленно получить ее в руки. Гальфрид Монмутский, вскоре после этого назначенный епископом Сент-Асафским, получил прозвище «Артуров» [d’Arthus], по имени героя, славу которого он увековечил^[55]. Его книга была своего рода нежданным откровением для Генриха Хантингдонского, для Альфреда Беверлийского, для Робера из Мон-Сен-Мишеля^[56], которые ничуть не усомнились ни в существовании бретонского оригинала, ни в точности перевода. Но не везде эти фантастические истории были приняты с одинаковым доверием. В самом Уэльсе, если и не в исходном, то во вторичном источнике бретонских вымыслов, нашлись возражения, автор которых, современник, вообще весьма доверчивый по натуре, – Гиральд Уэльский, или Камбрийский, – выступил проводником идей довольно забавного свойства. А именно, он говорил про одного валлийца, обладавшего способностью вызывать и заклинать злых духов. Этот человек, узнав, что один из его соседей одержим бесами, догадался положить на грудь больного Евангелие от Иоанна; бесы тотчас разлетелись, как стая птиц. Он решил, не сходя с места, произвести другой опыт: вместо Евангелия он положил книгу Артурова Гальфрида; бесы сейчас же вернулись толпой, покрыв всю книгу и тело одержимого, и стали мучить его гораздо сильнее, чем прежде^[57]. Испытание как нельзя более убедительное, надо признать.

Но еще одним свидетельством, куда более почтенным для критического разума современников Гальфрида Монмутского, явился труд Вильяма Ньюбургского, De rebus anglicis sui temporis libri quinque^[58], хроника которого была опубликована в конце двенадцатого века. Говорят, что он питал особую ненависть к бретонцам и что он ополчился на книгу Гальфрида, чтобы утолить жажду личной мести. Это неважно: с нас довольно того, что придется признать в его нападках солидную аргументацию и подтверждение, что все или почти все кажется вымыслом уже в той книге, которой он, впрочем, не отказывал ни в древности, ни в бретонском происхождении.

«Бретонская нация, – говорит Вильям Ньюбургский, – населившая вначале наш остров, обрела в лице Гильдаса первого историка, коего редко где можно встретить и с коего редко делали списки, по причине его грубого и пресного стиля^[59]. Однако же это драгоценный памятник прямодушию. Хоть и Бретонец, он не колеблясь бранит своих соплеменников, предпочитая сказать о них мало хорошего и много плохого, чем погрешить против истины. От него мы узнаем, сколь неопасны они были как воины и сколь ненадежны как граждане.

Вопреки Гильдасу, в наше время явился перед нами писатель, который, дабы стереть пятна с доброго имени Бретонцев^[60], сплел повествование, до нелепости баснословное, и, движимый глупым тщеславием, представил нам оных превосходящими в воинской доблести Македонян и Римлян. Человек этот, по имени Гальфрид, получил прозвание Артуров за то, что возвел в ранг истории и издал на латыни басни, выдуманные об Артуре древними Бретонцами и изрядно им самим приукрашенные. Он совершил и более того, записав на латинском языке, как творение серьезное и подлинное, насквозь лживые пророчества некоего Мерлина, к коим и от себя добавил немало. Там он являет нам Мерлина рожденным от женщины и демона-инкуба и великим ясновидцем – несомненно, по причине святости его отца; тогда как здравый смысл, вкупе со священными книгами, учит нас, что демоны, будучи лишены божественного просветления, не прозревают ничего из вещей, еще не бывших, и способны лишь угадать продолжение неких событий по знакам, столь же доступным им, как и нам. Нетрудно признать ложность этих предсказаний Мерлина касательно тех событий, что произошли в Англии после смерти сего Гальфрида. Он говорит, что перевел эти нелепицы с бретонского; в любом случае, он подкрепил их собственными домыслами, о чем следует известить тех, кто соблазнился бы принять их хоть с малейшим доверием. Для событий, случившихся прежде времени его труда, он мог привнести в эти пророчества все необходимые добавления, дабы привести их в согласие с истиной; но что касается книги, которую он назвал Историей Бриттов, надо быть совершенным невеждой в старинных хрониках, чтобы не видеть наглой и дерзкой лжи, нагромождаемой им без конца. Я опускаю все, что он нам повествует о подвигах Бретонцев до Юлия Цезаря – подвигах, возможно, сочиненных другими для удовольствия, но представляемых им как подлинные. Я опускаю то, что он добавляет во славу Бретонцев, начиная с Юлия Цезаря, который держал их в повиновении до времен Гонория, когда Римляне оставили остров, чтобы позаботиться о своей собственной защите на материке. Как известно, у Бретонцев, покинутых таким образом на милость своих врагов, был тогда королем Вортигерн, первый, кто запросил помощи у Хенгиста, вождя Саксов или Англов. Те же, оттеснив Пиктов и Скоттов, поддались соблазну, открываемому перед ними, с одной стороны, плодородием острова, с другой – трусостью тех, кто призвал их на помощь. Они поселились в Бретани, усмирили тех, кто пытался устоять против них, и вынудили жалкие остатки своих противников – тех, кого ныне называют Валлийцами – искать убежища на высотах или в лесах, одинаково недоступных. Победителями-Англами правили один за другим три всемогущих короля, и среди них внучатый племянник Хенгиста, Этельберт, который, объединив под своим скипетром всю Англию вплоть до реки Хамбер, принял учение Евангелия, возвещенное Августином. Альфред добавил к прежним завоеваниям Нортумбрию, одержав великую победу над Бретонцами и Скоттами. Эдвин последовал за ним; Освальд явился после Эдвина и не встретил на целом острове ни малейшего отпора. Все это в точности установил Беда Достопочтенный, свидетельств коего не отвергает никто. Итак, надо признать баснословным все, что этот Гальфрид пишет об Артуре и его преемниках, следуя кому-либо или себе самому. Он собрал эти выдумки, отчасти злонамеренно искажая истину, отчасти стараясь понравиться Бретонцам, кои в большинстве своем, говорят, настолько глупы, что по сию пору ждут Артура и полагают, что он не умер. Наследником Вортигерна он сделал Аврелия Амброзия, который якобы победил Саксов и отвоевал весь остров. После Амброзия у него правил брат того, Утер-Пендрагон, столь же почтенный. Сюда он и присовокупил столько лживых бредней касательно Мерлина. Артур, мнимый сын сего мнимого Утера, был бы четвертым королем Бретонцев, начиная с Вортигерна; в то время как, по правдивой истории Беды, четвертым королем Саксов, начиная с Хенгиста, был Этельберт, обращенный Августином. Таким образом, правление Артура должно быть современным таковому Этельберта. Но нетрудно здесь видеть, на чьей стороне истина. Именно эпоху правления Этельберта он выбрал, чтобы превозносить славу и подвиги своего Артура; чтобы заставить его победить Англов, Скоттов и Пиктов; свести к досадной помехе его оружию Ирландию, Швецию, Оркады, Данию, Исландию; нескольких дней ему хватило, чтобы победить даже Галлию, с коей Юлию Цезарю едва удалось справиться за десять лет; не иначе как мизинец этого Бретонца был более могуч, чем хребет славнейшего из кесарей. Наконец, после стольких триумфов, он возвращает Артура в Бретань возглавить большое празднество с покоренными князьями и королями, в присутствии трех архиепископов из Лондона, Карлеона и Йорка, хотя у Бретонцев в то время не было ни одного архиепископа. Довершая все эти выдумки, наш сказитель учиняет большую войну с Римлянами: вначале Артур выходит победителем великана необычайных размеров, даром что со времен Давидовых никто из нас не слышал ни о каком великане. В этой войне с Римлянами ему впору помериться силами со всеми народами земли: с Греками, Африканцами, Испанцами, Парфянами, Мидянами, Ливийцами, Египтянами, Вавилонянами, Фригийцами, кои все гибли в подобных битвах, тогда как у Александра, известнейшего из завоевателей, покорение такого множества разных народов заняло более двенадцати лет. Как же все историографы, приложившие столь много усердия, чтобы поведать события прошлых веков, передавшие нам даже те из них, важность которых весьма сомнительна, как могли они обойти молчанием деяния столь несравненного героя? Как же они ни словом не обмолвились и про Мерлина, великого пророка, равного Исайе? Ибо единственная разница между ними в том, что Гальфрид не посмел предварить пророчества, приписанные им Мерлину, словами: «Так сказал Господь», и устыдился заменить их другими: «Так сказал дьявол». Заметьте, наконец, что, изобразив Артура смертельно раненным в битве, он удаляет его из его королевства, дабы залечивать раны на острове, что зовется Авалоном в бретонских сказках; и он не осмеливается сказать, что тот умер, из страха разонравиться Бретонцам, или, скорее, Бриттам, кои по-прежнему ожидают его возвращения».

По-моему, вряд ли современная критика могла бы еще что-либо добавить против знаменитой книги Гальфрида Монмутского. Люди здравомыслящие воспринимали ее как собрание историй, вымышленных для развлечения, которые только бретонцы могли принимать всерьез.

Но само это суждение способствовало взлету воображения и поэтических фантазий. Гальфрид подал пример, в котором нуждались наши романисты и которому они не замедлили последовать. Краткая, незамысловатая и, тем не менее, ценная хроника Ненния воодушевила Гальфрида Монмутского; и чем Ненний был для него, тем Гальфрид Монмутский стал для Робера де Борона и для авторов других романов в прозе и стихах, сочинения которых, как нам кажется, Франция вправе была ожидать и которым суждено было произвести целую революцию в литературе и даже в нравах всего христианского мира.