XV

Возвращаясь к жителям Ганна, дабы успокоить их по поводу судьбы сыновей Богора, Ламбег и Леонс Паэрнский полагали, что Фарьена отпустят на волю; Фарьен и сам в это верил и уже вознамерился передать королю Буржскому трех взятых у него заложников. Но горожане не желали выдавать этих заложников, боясь, что Клодас скоро нападет на город; и чтобы не бросать их, Фарьен вынужден был покориться и остаться с ними взаперти.

Клодас и вправду не мог забыть, что смерть его сына взывает к отмщению. Вскоре он подошел к стенам Ганна с огромным войском. Тогда горожане пришли на поклон к Фарьену и умоляли его употребить свое влияние на короля Буржского, дабы унять его гнев.

– Я готов к нему пойти, – сказал Фарьен, – и от души надеюсь его смягчить. Но поскольку предвидеть нужно всякое, и поскольку в людях никогда не бывает ровно столько добра или зла, сколько ожидаешь, поклянитесь мне, что если я не вернусь, вы отомстите за мою смерть смертью трех заложников.

Бароны поклялись на святых, Фарьен облачился в доспехи и сел на коня. Завидев его издали, Клодас кинулся к нему с распростертыми объятиями и хотел расцеловать в уста.

– Сир, – сказал Фарьен, отстраняясь, – прежде всего я хочу знать, что вы намерены делать. Вы пришли осаждать город, где находятся мои близкие и друзья; я поручился перед ними, что вы их пощадите. Если вы не оправдаете моих слов, позор падет на меня.

– Как! – ответил Клодас, – разве Ганн не мой город, а вы все не мои подданные? По какому праву вы закрываете передо мною ворота?

– Сир, когда люди видят, что надвигается войско, благоразумнее будет готовиться к обороне. Успокойте горожан; скажите, что намерения у вас добрые, что вы не помышляете о мести, и наши ворота для вас откроются.

– Не надейтесь на это! – возразил Клодас, – я намерен совершить правый суд, и притом немедленно, как только войду.

– Повторяю вам, сир, люди Ганна сейчас под моим поручительством; я вас прошу как ваш вассал, не посягайте на мою честь. Если они поступили с вами дурно, выслушайте их; они готовы возместить урон.

– Я ничего не желаю слушать. Убийство моего драгоценного сына Дорена взывает к мести; если я не исполню ее, то буду посрамлен в глазах баронов Пустынной земли.

Тогда Фарьен промолвил:

– Сир Клодас, пока вы нуждались в моих услугах, я вам в них не отказывал; ныне, когда вы уже не внемлете моим советам, я объявляю, что возвращаю вам ваш надел; в ином положении я, пожалуй, буду лучше услышан. А вы, господа бароны Пустынной земли, готовые возомнить, что король ваш осрамится, если удостоит прощения своих подданных из Ганна, посмотрим, велика ли ему от вас будет помощь. Не так вы разговаривали, когда у самых ворот его дворца я остановил меч, едва не сразивший его насмерть. Слава Богу, у нас в городе довольно рыцарей, чтобы принять вас как подобает. А пока, если кто-то здесь утверждает, что бароны Ганна недостойны прощения, я его вызываю и готов заставить его сознаться в обратном.

Никто не ответил на вызов.

– Король Буржский, – продолжил он, – я вам больше не вассал, я свободен от любого долга перед вами. Да услышат меня ваши бароны: отныне у вас не будет злейшего врага, чем я. Но прежде чем вернуться к моим друзьям, я должен вас кое о чем уведомить: вы дали мне королевское слово, что станете моим пленником, как только я этого потребую; я этого требую сегодня; вы пойдете за мной, дабы не оказаться клятвопреступником.

О! – ответил Клодас, – я это понимал не так. Я давал слово одному из моих верноподданных, а не тому, кто из подданства вышел.

– Если вы не держите свою клятву, пусть этот позор падет на вас! Вы не достойны более носить корону. Я вправе забыть, что вы некогда были моим сеньором; если представится случай, я сражусь с вами, я убью вас, не боясь никакого приговора суда. А если я умру раньше вас, то пропади моя душа, если я не приду с того света, чтобы погубить вас^[47]. А пока молитесь за души троих ваших заложников, но не за тела их; ибо, прежде чем я вернусь, наши катапульты метнут их головы прямо ко входу в ваш шатер.

С этими словами он пришпорил коня и ускакал во весь опор; более двадцати рыцарей бросились за ним в погоню с глефами наперевес. Его едва не нагнали, когда он был у самых городских ворот; но тут он услышал голос Ламбега:

– Дядюшка, неужели вы вернетесь, не проучив этих наглецов?

Тогда Фарьен обернулся к ближайшему преследователю; нацелив глефу, он вонзил ему в тело железо по самое древко и низверг его замертво под ноги своему коню. Затем он взялся за рукоять меча и ринулся на тех, кто догонял его. Ворота города отворились; сотня рыцарей во главе с Ламбе-гом пришла ему на помощь, тогда как на противной стороне Клодас, вооружась жезлом, взывал к своим людям:

– Негодники! Вы что, поклялись меня опозорить? Кто вам позволил нападать на посланника?

При нем был только меч у пояса да легкий кольчужный наголовник. Ламбег узнал его и ринулся, наставив глефу, но тот внезапно повернул назад, уводя своих людей.

– Клодас! Клодас! – кричал ему Ламбег, – вы бежите: вы не хотите отведать, какова закалка моего меча.

Заслышав эти угрозы от врага в полных доспехах, когда сам он без кольчуги, глефы и шлема, Клодас ощутил, как его пронзает дрожь; он до крови вонзил шпоры в конские бока.

– Предатель! Клятвопреступник! Подлец! – вопил Лам-бег без устали, – наберись-ка духу меня дождаться! Не сбегай, как последний трус!

Таких оскорблений король стерпеть не мог; и, предпочтя смерть позору бегства, он поднял правую руку, перекрестил себе лицо и тело, а потом с мечом в руке развернул коня.

– Ламбег, не спеши, – ответил он, – все знают, что я не предатель; а теперь ты увидишь, можно ли меня назвать трусом.

Никогда еще так не радовался Ламбег. Он первый поразил Клодаса своею длинной пикой в самый верх груди. Чуть бы пониже, и тот бы погиб. От тяжкой раны король покачнулся в седле, потом распрямился, и когда Ламбег поравнялся с ним, не успев еще вынуть меч взамен поломанной глефы, Клодас угодил ему мечом прямо в лицо; острие проникло сквозь петли забрала и откинуло его на заднюю луку. В глазах его все померкло; но и Клодас, изведя в этом выпаде последние силы, замер и поник на передке седла. Ламбег очнулся первым; и когда он увидел, что Клодас недвижим и впился обеими руками в конскую гриву, то нанес удар мечом, норовя отсечь ему голову; но в ту самую минуту конь его вздыбился так, что удар пришелся на маковку наголовника. Король грузно упал на землю; его едва не настиг последний удар, но тут подоспели его люди и, заслонив своего сеньора, вынудили Ламбега снова заградить щитом грудь. Однако он и не помышлял о бегстве; в слепой ярости он чуть было не ринулся в самую их гущу; как вдруг появился Фарьен, взял его коня за поводья и развернул обратно к городу. Они вошли, заперли ворота, опустили решетки и спешно поднялись в башню, где совлекли с себя разбитые щиты, порванные кольчуги, помятые шлемы. По тому, как струилась и запекалась кровь на их ранах, видно было, что пришли они не с увеселительной прогулки.

Три заложника Клодаса, запертые в камере, ключ от которой хранился у Фарьена, слышали, как они вернулись, и их приход не возвещал им ничего доброго.

– Сир дядя, – сказал Ламбег, немного отдышавшись, – ради Бога! позвольте мне наказать их за вероломство Клодаса.

– Нет, милый племянник, злодеяние их сеньора – не их злодеяние; король Клодас в жизни своей лишь однажды навлек на меня позор, о коем мне следует умалчивать; а эти добрые люди за него не в ответе.

Пока он в который раз усмирял гнев Ламбега, внезапно явился оруженосец с известием, что Клодас желает говорить с ним под стенами города. Он сел на коня, подъехал к воротам и увидел перед собою короля, простертого на носилках. Один из рыцарей сделал ему знак подойти.

– Фарьен, – сказал ему Клодас, – дайте мне знать о моих заложниках: они еще живы?

– Да, сир.

Лицо короля просияло при этом ответе.

– Послушайте, Фарьен^[48], вы отозвали у меня свою присягу, не имея на то особых причин. Я вам предлагаю дать ее снова, а если вы отказываетесь, то я вправе, по меньшей мере, доверить вам моих заложников. Но согласитесь вернуться ко мне, и я готов соблюсти данное вам обещание.

– Сир, как вы себе это мыслите?

– Я давал слово своему вассалу и должен держать ответ перед ним, а не перед человеком, мне чуждым. Если вы не хотите оставаться при мне и вернетесь в Ганн, мне от вас не понадобится более ни добрых советов, ни дурных. Укажите только десяти первейшим людям города, пусть придут поговорить со мной.

Фарьен вернулся в город и тотчас передал Леонсу Паэрнскому и девяти знатнейшим баронам, чтобы те подошли к носилкам Клодаса. Увидев их, король заговорил:

– Вы мои люди; когда бы я судил по справедливости, я бы не простил городу нанесенную мне обиду. Но я не намерен обойтись с ним со всею жестокостью, хотя вы знаете, равно как и я, что вся ваша оборона бесполезна. Фарьен пришел говорить со мною о мире; но он мне больше не вассал, и я не мог поладить с ним. Итак, вот мои условия, к которым я надеюсь вас склонить; ручаюсь святыми вашего города, если вы их отвергнете, вам не будет от меня пощады! Поклянитесь, что вы никоим образом не причастны к убийству моего сына Дорена, и выдайте мне одного из вас, дабы я поступил с ним по своей воле.

Эти слова Клодаса внушили баронам и радость, и печаль: радость надежды на близкое примирение, печаль от мысли, что ценою его будет жертва одного из них.

– Сир, – сказал Леонс Паэрнский, – мы выслушали ваши слова и, возможно, согласимся с ними, когда узнаем имя рыцаря, которого должны вам выдать.

– Скажу вам: это Ламбег.

– Ах! Сир, этого быть не может; мы не выдадим лучшего рыцаря королевства. Не дай Господь, чтобы мир был выкуплен столь дорогой ценой! Даже если все пойдут на это, я все же буду против.

– А вы, остальные, – спросил Клодас, – вы позволите опрокинуть кверху дном свой город и погубить всех его обитателей, и рыцарей, и горожан, чтобы не выдать одного-единственного человека?

– Мы все, – отвечали они, – поступим по совету Леонса Паэрнского.

– Что ж, уходите, откуда пришли, и не ждите от меня ни мира, ни перемирия.

Они вернулись в Ганн, преисполненные самой глубокой печали.

– Какие новости? – спросил у них Фарьен.

– Скверные. Не будет нам мира, если мы не согласимся выдать Ламбега.

– И что вы ответили?

– Что не в моих обычаях, – сказал Леонс, – приносить в жертву рыцаря, лучше всех оборонявшего нас.

Тогда Фарьен собрал жителей города, и все не колеблясь одобрили отказ Леонса Паэрнского.

– Нам никогда не поставят в укор, что мы купили себе спасение такой ценой. Надо выйти и напасть на войско Клодаса; уж если так, да поможет нам Бог, мы дорого отдадим свои жизни!

Тронутый таким изъявлением верности, Фарьен поблагодарил их и вновь поднялся на башню. Там, уныло прислонясь к зубцам, глядя на луг, усеянный шатрами Клодаса, он осознал еще яснее, что оборона будет тщетной, что силы людские в городе чересчур малы, но и чересчур велики для тех скудных запасов провизии, что у них остались. Слезы текли у него ручьем, вздохи распирали грудь. В это самое время Ламбег заметил, как он причитает, опершись о стену; он побоялся его тревожить и подошел осторожно, чтобы слышать его, оставаясь невидимым.

– Ах! – говорил Фарьен, – славный город, издавна чтимый, приют для стольких честных людей, столица и дом короля, прибежище радости, обитель справедливости, столь богатый доблестными рыцарями, добрыми и храбрыми горожанами! Как не печалиться, видя твое падение! Ах! почему Клодас не потребовал мою жизнь, а не Ламбега: я уже столько прожил, что мог без сожаления отдать остаток моих дней; ибо можно ли старику желать лучшей смерти, чем та, что обернется спасением для его сородичей, его собратьев?

Рыдания помешали ему продолжить. Поспешно подойдя, Ламбег сказал:

– Сир дядюшка, не горюйте так. Клянусь моим долгом перед вами, для спасения города за мною дело не станет, и мне от того будет великая честь. Я пойду и предамся Клодасу в руки без страха, без сожаления.

– Ламбег, – сказал Фарьен, – я вижу, ты меня слушал; но ты меня не понял. Ты молод, еще не совершил своих деяний, и я не хочу, чтобы ты умирал. Бог нам поможет, будь уверен; предпримем набег и, возможно, обманем все надежды Клодаса.

– Нет, милый дядюшка, об этом теперь и речи нет; в обмен на меня город сможет обрести мир; нельзя допустить, чтобы за него погиб кто-то другой.

– Как! Ламбег, неужели ты бы решился отдаться в руки Клодасу?

– Конечно, дядюшка; я ведь слышал от вас: будь вы на моем месте, вы бы сдались по своей воле. А разве я могу убояться позора за то, на что вы бы сами охотно пошли?

– Увы! Ламбег, я вижу, что ты идешь на смерть, и ничто не может тебя уберечь; но, по меньшей мере, ни один рыцарь не найдет кончины более почетной, ибо твоя погибель будет спасением целому народу.

Теперь надо было преодолеть упорство всех баронов и горожан, которые ни за что не желали выменивать свои жизни на храбрейшего своего рыцаря. Наконец, Ламбег убедил их отпустить его, и Фарьен, обняв его, сказал:

– Милый племянник, вы идете на самую славную смерть, какую только может пожелать рыцарь; но вы должны готовиться к ней перед Богом так же усердно, как и перед людьми. Исповедуйтесь, прежде чем отдать Господу свою прекрасную душу.

– Ах! дядюшка, – ответил Ламбег. – Умереть я не боюсь; мне ли не знать, что если Бог даст вам выжить, то смерть моя будет отомщена. Но ведомо ли вам, что меня гнетет и гложет? Это, признаюсь, надобность простить моего злейшего врага. Вот оно, мое мучение, горше любой пытки.

– Так надо, милый племянник.

– Если вам так угодно, придется мне пойти на это, ибо я хочу, дядюшка, оставляя вас с Богом, сохранить благоволение и Его, и ваше.

Тогда призвали епископа, и Ламбег ясным голосом поведал обо всем, что могло тяготить его совесть. Потом он потребовал свои доспехи.

– Зачем они вам? – спросил Фарьен. – Не лучше ли будет просить пощады?

– Да Боже упаси, чтобы я просил пощады у того, кто от меня бы ее не дождался! Я иду к нему не как челядин к своему барону, а как рыцарь, в закрытом шлеме, со щитом на шее и с мечом в руке; этот меч я ему отдам. Не бойтесь за меня, милый дядюшка: я не собираюсь ни убить его, ни препятствовать тому, чтобы он убил меня.

Как только его облачили в доспехи, он сел на коня и, препоручив их Богу, удалился с лицом ясным и безмятежным. Вскоре он прибыл к шатру Клодаса. Король Буржский, зная свой неукротимый нрав, был во всеоружии и поджидал его среди своих баронов. Ламбег подошел, взглянул на Клодаса и не сказал ни слова; он медленно извлек свой меч из ножен, тяжело вздохнул и бросил его к ногам Клодаса. Потом он снял с себя шлем, измятый щит и тоже уронил на землю. Король поднял меч, осмотрел его и замахнулся, будто собираясь обрушить его на голову Ламбега. Все, кто видел это, содрогнулись; один Ламбег остался бесстрастным; он не шевельнулся, не выдал ни малейшего движения чувств.

– Снимите с него кольчугу и железные шоссы^[49]! – приказал Клодас.

Оруженосцы тотчас окружили его и сняли последние доспехи. И вот он уже в простой котте^[50] серого сукна, без бороды и усов, но превосходно сложенный телом и прекрасный лицом. Он стоял перед королем, но не удостаивал его взглядом. Пришлось Клодасу нарушить молчание:

– Ламбег, как это тебе достало духу сюда явиться? Ты ведь знаешь, что я ненавижу тебя больше, чем кого бы то ни было.

– А ты, Клодас, разве не знаешь, что я вовсе не боюсь тебя?

– Ты мне еще угрожаешь, теперь, когда твоя жизнь в моих руках!

– Я нисколько не боюсь смерти; сдаваясь тебе, я прекрасно знал, что она мне уготована.

– Признайся: ты думал, что будешь иметь дело с сердобольным врагом.

– Нет, с самым жестоким, какого видывал свет.

– А с какой стати я бы питал к тебе хоть малейшую жалость? Разве ты пощадил бы меня, имей я несчастье попасть в твои руки?

– Богу не угодно было оказать мне такую милость; но за то, чтобы видеть твою смерть от моей руки, я отдал бы все на этом свете и свой жребий на том.

Клодас усмехнулся и, протянув левую руку, взял Ламбега за подбородок:

– Ламбег, – сказал он, помолчав немного, – кто с вами заодно, тот может похвалиться, что с ним рядом самый стойкий, самый бесстрашный потомок Евы из тех, что проснулись нынче поутру. Да, если бы ты дожил свой век, ты бы, верно, стал храбрейшим из рыцарей. Чтоб мне не видать Божьей помощи, если я хоть за все царство земное соглашусь предать тебя смерти! Правда, нынче утром ничто другое так не согревало мне душу, как моя месть; но она во мне остыла; прежняя моя решимость иссякла при виде того, как ты, еще такой юный, отдаешь собственную жизнь ради спасения твоих друзей и сородичей. И хоть я был бы рад избавиться от столь лютого врага, мне все же следует воздержаться от этого ради приязни к Фарьену, твоему дяде, который спас мне жизнь, когда ты едва не отнял ее у меня.

Тут он велел принести один из самых богатых своих нарядов в дар Ламбегу, но тот отказался его взять.

– Будем друзьями, – сказал ему король, – согласись остаться при мне и прими от меня наделы.

– Нет, Клодас; я уж подожду идти к тебе в вассалы, пока мой дядя к тебе не вернется.

Тогда король послал рыцаря за Фарьеном, который стоял у ворот Ганна в подвязанном шлеме, с глефой в руке и мечом на поясе, полный решимости дождаться Клодаса и убить его, как только узнает, что его племянник погиб.

Когда посланный привел его, Клодас сказал:

– Фарьен, я расквитался с вами: я простил Ламбега. Спору нет, ваша дружба была бы мне дороже всего на свете. Не откажите мне в этом; возобновите вашу присягу и возьмите обратно земли, которыми владели от меня; знайте, что я готов прирастить их любыми, какие вам и Ламбегу будет угодно просить.

– Сир король, – отвечал Фарьен, – я благодарен вам как одному из лучших королей за все, что вы совершили и еще совершите впредь. Я не отвергаю ни службы вашей, ни даров; но я поклялся на святых мощах, что не приму земель ни от кого, пока не получу добрых вестей о детях моего сеньора, короля Богора.

– Ну что ж! – промолвил Клодас, – берите ваши земли, не присягая мне; бродите сколько вам угодно в поисках детей; если вы их найдете, привозите сюда, и я вам отдам во владение их наследство, пока им не подойдет время носить оружие. Они дадут мне присягу, признают меня своим сюзереном, а вы последуете их примеру.

– На это мне идти не подобает, – сказал Фарьен, – может такое случиться, что я вынужден буду вторгнуться в ваши земли, и даже если отложить мою присягу, это будет супротив моего долга ленника. Я предлагаю вам другое: будут ли дети найдены или нет, но я обещаю не присягать никому иному, не известив вас.

– О! – воскликнул Клодас, – теперь я вижу, почему вы не хотите остаться при мне: и верно, вы же говорили мне, что не любите меня и никогда полюбить не сможете.

– Сир, сир, – ответил Фарьен, – я говорил вам чистую правду. Однако вы сделали для меня более, чем я могу сделать для вас; а потому, где бы вы ни были, вам нет нужды остерегаться ни меня, ни моего племянника. Позвольте же проститься с вами и начать наши поиски.

Клодас, видя, что настояниями ничего не добьется, отпустил их, как они того и просили. Ламбегу вернули его доспехи; когда он сел на коня, король сам преподнес ему глефу с острым железом и крепким древком; ибо он пришел без копья. Так дядя с племянником вернулись в город, обретший благодаря им желанный мир; но они не остались там даже на одну ночь и, препоручив Богу рыцарей и горожан, принялись искать своих юных сеньоров.

Владычица Озера еще прежде отдала одного из своих подручных в услужение Ламбегу. И потому они без труда попали в то отрадное убежище, где уже пребывали сын короля Бана и его кузены, сыновья короля Богора.

Здесь повествование довольно бегло описывает добрый прием, оказанный новым гостям.

Фарьен скончался спустя недолгое время, а жена его провела свои последние дни в покаянии о прежних блуднях с королем Клодасом. Оба их сына, Эгис и Тарен, выросли доблестными и верными рыцарями, а обе почтенные королевы, Ганнская и Беноикская, окончили свою смиренную жизнь в тех двух монастырях, в которые они удалились. Из снов и откровений они узнали о славной участи своих детей; и потому лишь об одном они жалели, возносясь в Рай небесный: что так и не повидали Ланселота, Лионеля и Богора, прежде чем смежились их веки.