Читать книгу «Романы Круглого Стола. Бретонский цикл. Ланселот Озерный.» онлайн полностью📖 — Полена Парис — MyBook.
image

VI

Фарьен не забыл наставлений доброй королевы Ганнской; обоим детям он обеспечил пропитание, особо стал заботиться о старшем, а младшего отдал на попечение своему племяннику Ламбегу. Однако он не открыл тайну рождения этих детей никому, кроме того племянника и своей жены, молодой и прекрасной дамы, которая позднее обманула его доверие и уступила любовным притязаниям короля Пустынной земли. Словно бы искупая свою вину, Клодас облек Фарьена чином сенешаля страны Ганн[23]. Но случилось так, что Ламбег узнал о дурном поведении дамы, и с того дня он воспылал непримиримой ненавистью к королю, навлекшему позор на его род. Фарьен, извещенный Ламбегом, едва мог поверить в свое несчастье, ибо он полагал, что любим своею супругой не менее, чем сам ее любил. Однажды, когда Клодас отослал его с неким наказом, он повиновался для виду, но с наступлением ночи вернулся к себе домой, где и застал короля. В первом порыве ярости он ринулся, чтобы сразить его; но Клодас его упредил, выпрыгнув из дома через окно. Коль скоро виновник ускользнул, Фарьен счел за благо притвориться; назавтра он пришел во дворец и сказал, отведя Клодаса в сторону:

– Сир, я ваш верноподданный, и мне нужен ваш совет. Прошлой ночью я застал со своей супругой одного из ваших рыцарей.

– Кого же? – живо спросил Клодас.

– Не знаю; жена моя отказалась назвать его; но он из вашего дома. Что мне делать? И если бы такое приключилось с вами, что бы делали вы?

– По правде говоря, Фарьен, – ответил Клодас, – если бы я застал его на месте, как оно, видно, и было у вас, я бы убил его.

– Стократ вам благодарен, сеньор!

Но король так говорил лишь для того, чтобы вернее избежать подозрений Фарьена.

Придя домой, сенешаль не проронил ни слова упрека или жалобы, но взял жену за руку и отвел ее в домовую башню. Одной старой матроне велено было заботиться о ее пропитании и обо всем, что ей понадобится. Дело это долго держалось в тайне; наконец, дама нашла способ уведомить Клодаса, который, выехав за несколько дней до того поохотиться в Ганнском лесу, послал к Фарьену оруженосца, чтобы передать ему, что приедет к нему отобедать. Сенешаль принял известие с притворной радостью; страждущую пленницу он вывел из башни и холодно предупредил, чтобы она хорошо приняла короля. Затем он выехал королю навстречу, поблагодарил его за оказанную честь и отдал дом в его распоряжение. Когда встали из-за столов, он вышел, а Клодас уселся возле дамы на прекрасном и богатом ложе[24]. От нее он услышал, что Фарьен его узнал и что с той поры она заперта в башне, где влачит жизнь, плачевнее которой на свете не бывает.

– Вам нетрудно будет вызволить меня и отомстить Фарьену. Он уже три года держит при себе двоих детей короля Богора, как видно, для того, чтобы помочь им вернуть свое наследство, когда они возмужают.

– Благодарю вас за совет, – сказал Клодас, – и уж я сумею им распорядиться.

Он попрощался с Фарьеном, ничем не обнаружив злого умысла. Среди его баронов был один близкий родич того рыцаря, которого Фарьен убил во времена короля Богора, за что и был лишен своих наделов. Клодас призвал его к себе.

– Я не прочь, – сказал он, – дать вам способ отомстить Фарьену. Он тайно растит сыновей Богора; обвините его в измене, а если он будет отпираться, потребуйте доказать это в поединке с вами. Я вам обещаю чин сенешаля после боя.

Большего и не понадобилось, чтобы уговорить рыцаря. Когда Фарьен вновь явился ко двору вместе с Ламбегом, они нашли у короля добрый прием. Но на другой день рыцарь, выйдя от мессы, подошел к Клодасу и сказал ему во всеуслышание:

– Сир, я требую призвать к ответу Фарьена, вашего сенешаля. Я обвиняю его в измене. Если он это отрицает, я докажу, что он тайно приютил двоих детей короля Богора Ганнского.

Тогда Клодас обернулся к Фарьену:

– Сенешаль, вы слышите, что говорит этот рыцарь в укор вашей чести. Я не могу поверить, чтобы вы так отплатили за мое доверие.

– Прошу дать мне время, – ответил Фарьен, – чтобы посоветоваться.

– Кто запятнан изменой, – возразил рыцарь, – тому нет нужды просить совета. Или уж взять веревку да надеть себе на шею, или оспорить обвинение. Если вы невиновны, чего вам бояться? Верность придает мужество тем, у кого его нет; но и самый лучший рыцарь окажется худшим, если дело его неправое.

Тут Ламбег ринулся вперед:

– Выставляю себя гарантом и шампионом[25] в защиту чести моего сеньора и дяди.

– Нет, Ламбег, – холодно ответил Фарьен, – я никому не позволю взяться за щит, чтобы отстаивать мое право вместо меня. Вот мой заклад: я готов доказать, что никогда в жизни не совершал измены.

– Вы, стало быть, не растили втайне сыновей Богора?

– Э! – сказал Ламбег, – что за важность, приютил он их или нет? Воспитывать двух детей – разве это измена?

– Однако в этом и состоит обвинение, – возразил Клодас. – Пусть он опровергнет это или признает.

– Ну, вот что! – снова начал Ламбег, – если скажут, что в этом есть измена, я готов это оспорить. Посмотрим, найдется ли кто-нибудь, кто будет настаивать, что дать приют сыновьям своего бывшего сеньора – это вероломство!

Рыцарь не отвечал, видя, что все собрание рукоплещет речам Ламбега.

– Как! – воскликнул Клодас, – вы вздумали пойти на попятный?

Тогда рыцарь выложил свой заклад, Фарьен вручил свой, и они пошли облачаться в доспехи. Но прежде чем выйти на ристалище, сенешаль велел Ламбегу не мешкая вернуться домой и увезти обоих детей в аббатство, где пребывала в монашестве их мать Элейна[26]. Ламбег повиновался и уже был с обоими детьми на пути в Королевский монастырь, когда Фарьен сразил рыцаря-обвинителя и заколол его.

Когда он с победой выезжал с ристалища, Клодасу доложили, что детей уже нет в доме Фарьена. Он подозвал сенешаля.

– Отдайте мне сыновей короля Богора, – сказал он, – я позабочусь о них и готов поклясться на святых, что, как только они возмужают до рыцарского звания, я им отдам во владение все их наследство. И королевство Беноик в придачу: ведь мне донесли, что сын короля Бана уже умер, и я о том весьма сожалею; в мои годы пора подумать о спасении души. Я лишил престолов их отцов, поскольку те не желали быть моими вассалами; дети же, приняв от меня наследство, не откажутся мне присягнуть.

Принесли святых, и Клодас при всех баронах поклялся на мощах печься и радеть о сыновьях короля Богора и вернуть им вотчины во владение, когда они войдут в рыцарский возраст. Выслушав клятву Клодаса, Фарьен сей же миг поскакал за своим племянником. Он нагнал его, когда тот уже был в виду Королевского аббатства, и вместе с ним вернулся в Беноик, где Клодас оказал детям наилучший прием.

Однако он предпочел запереть их в одной из башен своего дворца, не разлучая их с обоими наставниками, Фарьеном и Ламбегом. «Ибо на их жизнь могут покуситься, – говорил он, – уместнее держать их под надежной охраной до того дня, когда мы посвятим их в рыцари и дадим им в надел их старинное наследие».

VII

Так оно и вышло, что Клодас, гроза всех соседей, долгое время держал в мире три королевства – Бурж, Ганн и Беноик. У него был сын пятнадцати лет отроду, на лицо миловидный, но грубый, надменный и столь дурных наклонностей, что король не спешил возвести его в рыцари, дабы не давать ему свободу, коей бы тот злоупотребил.

Клодас был более всех земных владык необуздан и мятежен, но менее всех великодушен. Он никогда не отдавал того, что мог удержать. С виду он был осанист и высок; лицом широк и темен; брови густые, глаза глубоко сидящие и широко расставленные; нос короткий и вздернутый, борода рыжая, волосы темные с рыжиной, рот широкий, зубы неровные, шея толстая. Плечами и станом он был сложен безупречно. Это было смешение дурных и добрых свойств. По причине тревожного нрава он питал недоверие к любому, кто мог сравниться с ним в могуществе; среди своих рыцарей он выискивал тех, кто победнее, чтобы у них первых спросить совета. В церковь он ходил охотно, но оттого не умножал благодеяний людям нуждающимся. Он вставал и завтракал рано поутру, в шахматы и прочие настольные игры играл довольно редко. Но он любил лесную охоту, а у реки скорее пускал сокола в полет, чем сети в намет[27]. Будучи нетороплив в исполнении обетов, он всегда надеялся, что сумеет от них избавиться, не нарушив слова. Единственный раз в жизни он любил истинной любовью; а когда его спрашивали, почему он отрекся от нее, он говорил: «Потому что я хочу жить долго. Влюбленному сердцу вечно неймется жить, всех превосходя в доблести и каждодневно бросая вызов смерти. Но если бы тело могло угодить всему, чего взыскует сердце, я не прекратил бы любить ни на единый день моей жизни и превзошел бы все, что сказывают о лучших рыцарях».

Так говорил Клодас прилюдно, и он говорил правду: в пору своей любви он творил чудеса храбрости; его превозносили вплоть до самых отдаленных окраин. Вот уже два года он мирно правил в двух королевствах, Ганне и Беноике, когда ему вздумалось приплыть в Великую Бретань, чтобы увидеть, верно ли все то, что говорят о щедрости, доблести и учтивости короля Артура. Если бы слава эта представилась ему ложной, если бы короля Артура не окружали те неустрашимые рыцари, о коих толковал весь свет, он решился бы объявить ему войну и потребовать присяги от Великой Бретани. Он взошел на корабль, прибыл в Лондон и там прожил несколько месяцев, переодетый чужеземным наемником. Это было в пору войны Артура против короля Риона, против Агизеля Шотландского, против короля земель, лежащих за Галоном[28]. Клодас видел, как Артур одолел вражескую силу благодаря Всевышнему и тем витязям, что стекались к нему отовсюду, прослышав о его щедрости и доблести. Язычники, Сарацины, что ни день приходили испросить крещения из любви к Артуру и на глазах у него творили чудеса храбрости. У Клодаса было довольно времени, чтобы узреть его благородную стать, его блистательный двор, всю меру его могущества. Он возвратился в Галлию вполне уверенный, что сын Утер-Пендрагона – государь, не имеющий себе равных, и что было бы столь же безумно, сколь и бесчестно пытаться обратить его в короля-вассала.

Однако вернемся теперь к Ланселоту.

VIII

Дама, принявшая на себя заботу о первых годах сына королевы Беноикской, отдала его вначале, как мы видели, под особое попечение одной из своих девиц. Он был не по летам высок и крепко сложен, а потому на четвертом году вышел из-под женского присмотра и был передан наставнику, чтобы обучиться всему, что должен знать сын короля. Поначалу ему дали в руки маленький лук и легкие стрелы[29], которые он пускал в ближние цели. Когда рука его стала вернее, он целился в зайцев и птиц. Потом он стал ездить на низкорослой лошадке, не выходя за зримое пространство озера и всегда в обществе приятных спутников.

Он обучился настольным играм и шахматам и скоро многих превзошел в этом искусстве. Приведем теперь описание его наружности для тех, кто любит слушать рассказы о красивых детях.

В плоти его лица счастливо сочетались краски белая, смуглая и алая. Оттенок румянца разливался и угасал, не исчезая, на фоне млечной белизны, которая умеряла чересчур живое его горение и избыточный жар. У него был изящный, хорошо очерченный рот, губы свежие и полные, зубы мелкие, белые и сомкнутые, нос с малой горбинкой, глаза голубые, веселые, когда он не имел повода сердиться; ибо тогда они уподоблялись горящим углям, а кровь, казалось, вот-вот брызнет из щек; он хмурился, сопел, словно лошадь, стискивал зубы и ломал все, что было у него в руках. У него был высокий лоб прекрасной формы, брови темные и густые, волосы тонкие, светлые, от природы блестящие. С возрастом они изменили оттенок и стали рыжеватыми, сохранив блеск и курчавость. Руки его были длинны и жилисты, кисти белы, как у дамы, хотя пальцы не столь истончены и более мясисты. Не бывало еще стана, лучше сложенного, ног, крепче и лучше слепленных. А что сказать о его шее, грациозно несомой на широких плечах? Быть может, только грудь была чуть шире и объемнее, чем можно бы желать для совершенства целого. Что ж, это было единственное, в чем нашли бы его упрекнуть, справедливо или нет. Многие люди, отдавая должное его несравненной красоте, говорили, что она была бы полнее, когда бы верх его тела был не столь обилен. Но достопочтенная королева Гвиневра, чье мнение об этом спрашивали впоследствии, говорила, что Бог, должно быть, указал госпоже Природе снять мерку груди по широте его сердца; ибо при обычной соразмерности оное сердце неизбежно погибло бы. Она добавляла: «Будь я самим Всевышним, я бы не могла ничего ни прибавить, ни убавить в Ланселоте».

Он славно пел, когда ему хотелось, но такая охота приходила ему редко, поскольку он был по натуре серьезен и спокоен. Однако если находился верный повод для веселья, никто не мог сравниться с ним в живых, игривых, забавных речениях. Не думая вовсе о том, чтобы набить себе цену и хвалиться своими доблестями, он говорил без тени сомнения, что тело его, наверное, сможет дать ему все, что востребует сильный дух. И вера эта позволила ему совершить те великие деяния, о которых у нас речь впереди. Правда, некоторые люди, слыша от него такие слова, склонны были обвинять его в гордыне и дерзости. Но нет: все дело в том, что он лучше кого бы то ни было знал силу своих рук и мощь своей воли.

Не только за телесную красоту он был достоин награды; обычно вы не нашли бы в целом свете дитя милее и добросердечнее, хотя подлецы полагали, что он обойдет в подлости любого. Щедрость его не знала границ: он отдавал гораздо охотнее, чем получал. Обходительный и ласковый с добрыми людьми, он выказывал природную склонность ко всем, кого не имел особых причин презирать. Он умел разбираться в людях и вещах; у него был верный глаз, и это здравомыслие заставляло его держаться однажды предпринятого, что бы ему ни говорили, пытаясь отвратить его от этого.