XV. УЖЕ ВСЕ ТО, о чем мы говорили до сих пор, служило побудительною причиною к браку, – я имею в виду торжественные шествия девушек, их наготу, их упражнения в борьбе перед глазами молодых людей, которые шли сюда не с «геометрическими», а с «любовными» целями, выражаясь языком Платона, – но холостяки подвергались, кроме того, некоторого рода позору. Они не имели права присутствовать при празднике гимнопедий. Зимой они по приказу властей обходили голыми городской рынок и, обходя его, пели сочиненную на их счет песню, где говорилось, что они наказаны совершенно справедливо за свое неповиновение законам. Наконец, им не оказывали уважения и услуг, которые молодые люди оказывали старшим. Вот почему никто не отнесся с порицанием к тем словам, которые были сказаны Деркеллиду, хотя он был знаменитым полководцем. Один молодой человек, не встав при его входе, сказал: «У тебя нет сына, который мог бы впоследствии встать передо мною!..»

Невест похищали, но не таких, которые были еще малы или слишком молоды для брачной жизни, а вполне зрелых и развившихся. Похищенная отдавалась на руки подруги невесты.

Внесши в отношения супругов скромность и порядок, Ликург изгнал такими же решительными мерами и глупую женскую ревность.

Обычаи, находившиеся в полном соответствии требований природы с требованиями государственной жизни, имели тогда так мало общего с тою легкостью, которую мы встречаем позже в поведении спартанцев, что случаи прелюбодеяния никогда не встречались у них. Известен ответ спартанца Герада, имевший место очень давно. Иностранец спросил его, как они наказывают за прелюбодеяние.

– Друг мой, – отвечал спартанец, – прелюбодеяние неизвестно у нас.

– Ну а если кто-нибудь окажется виновным в нем? – продолжал спрашивать тот.

– Он должен дать в виде штрафа огромного быка, который мог бы протянуть шею с вершины Тайгета, чтобы напиться воды в Эвроте, – отвечал Герад.

– Да разве бывают такие огромные быки? – спросил удивленный иностранец.

– А разве можно найти в Спарте прелюбодея? – со смехом отвечал ему Герад.

Вот что известно о спартанских браках.

XVI. ВОСПИТАНИЕ ребенка не зависело от воли отца, – он приносил его в «лесху», место, где сидели старшие члены филы, которые осматривали ребенка. Если он оказывался крепким и здоровым, его отдавали кормить отцу, выделив ему при этом один из девяти земельных участков, но слабых и уродливых детей кидали в «апотеты», пропасть возле Тайгета. В их глазах жизнь новорожденного была так же бесполезна ему самому, как и государству, если он был слаб, хил телом при самом рождении, вследствие чего женщины для испытания здоровья новорожденного мыли его не в воде, а в вине, – говорят, эпилептики и вообще болезненные дети от крепкого вина погибают, здоровые же становятся от него еще более крепкими и сильными. Кормилицы ходили за ними очень внимательно и прекрасно знали свое дело. Они не пеленали детей, давали полную свободу их членам и всему вообще телу, приучали их не есть много, не быть разборчивыми в пище, не бояться в темноте или не пугаться, оставшись одни, не капризничать и не плакать. На этом основании даже иностранцы выписывали для своих детей спартанских кормилиц. Говорят, кормилица афинянина Алкивиада была спартанка Амикла. Впоследствии Перикл, по словам Платона, дал ему в воспитатели раба Зопира, который ни в чем не отличался от других рабов, тогда как воспитание спартанских детей Ликург не поручал ни купленным, ни нанятым за деньги воспитателям. Точно так же он не позволял отцам давать сыну такое воспитание, какое они считали нужным. Все дети, которым только исполнилось семь лет, собирались вместе и делились на отряды, «агелы». Они жили и ели вместе и приучались играть и проводить время друг с другом. Начальником «агелы» становился тот, кто оказывался понятливее других и более смелым в гимнастических упражнениях. Остальным следовало брать с него пример, исполнять его приказания и беспрекословно подвергаться от него наказанию, так что школа эта была школой послушания. Старики смотрели за играми детей и нередко нарочно доводили до драки, ссорили их, причем прекрасно узнавали характер каждого – храбр ли он и не побежит ли с поля битвы. Чтению и письму они учились, но по необходимости, остальное же их воспитание преследовало одну цель: беспрекословное послушание, выносливость и науку побеждать. С летами их воспитание становилось суровее: им наголо стригли волосы, приучали ходить босыми и играть вместе, обыкновенно без одежды. На тринадцатом году они снимали с себя хитон и получали на год по одному плащу. Их кожа была загорелой и грубой. Они не брали теплых ванн и никогда не умащались; только несколько дней в году позволялась им эта роскошь. Спали они вместе по «илам», отделениям и «агелам» на постелях, сделанных из тростника, который собирали на берегах Эврота, причем рвали его руками, без помощи ножа. Зимою клалась под низ подстилка из «ежовой ноги». Это растение примешивалось и в постели, так как считалось согревающим.

XVII. В ЭТОМ возрасте начинают являться у наиболее достойных юношей так называемые «поклонники». Старики обращали на них больше внимания, чаще ходили в их школы для гимнастических упражнений, смотрели, если они дрались или смеялись один над другим, причем делали это не мимоходом, – все они считали себя отцами, учителями и наставниками молодых людей, так что провинившийся молодой человек не мог нигде ни на минуту укрыться от выговора или наказания. Кроме того, к ним приставлялся еще другой воспитатель, «педоном», из числа лучших, достойнейших граждан, сами же они выбирали из каждой агелы всегда самого умного и смелого в так называемые ирены. Иренами назывались те, кто уже более года вышел из детского возраста. Меллиренами, т. е. будущими иренами, называли самых старших из мальчиков. Двадцатилетний ирен начальствовал своими подчиненными в примерных сражениях и распоряжался приготовлениями к обеду. Взрослым они приказывали собирать дрова, маленьким – овощи. Все, что они ни приносили, было ворованным. Одни отправлялись для этого в сады, другие прокрадывались в сисситии, стараясь вполне выказать свою хитрость и осторожность. Попадавшегося без пощады били плетью как плохого, неловкого вора. Если представлялся случай, они крали и кушанья, причем учились нападать на спавших и на плохих сторожей. Кого ловили в воровстве, того били и заставляли голодать: пища спартанцев была очень скудной, для того чтобы заставить их собственными силами бороться с лишениями и сделать из них людей смелых и хитрых. Из-за этого им главным образом и давали мало есть. Но кроме того, им желали дать высокий рост: когда жизненный дух не находится долго на одном месте и в бездействии, большое количество пищи давит его и заставляет уходить в глубину и ширину; если же, наоборот, он благодаря своей легкости может уйти наверх, тело растет свободно, без принуждения. Этим можно, кажется, объяснить и красоту: тело тонкое и худощавое, скорее, уступает росту, между тем как толстое, упитанное оказывает ему сопротивление своею тяжестью. Потому-то, без сомнения, дети, родившиеся от матерей, принимавших во время беременности слабительное, бывают худощавы, но красивы и стройны. Жизненная материя может в данном случае по своей легкости быть скорей побеждена творящею силой. Исследовать это явление ближе я предоставляю другим.

XVIII. ДЕТИ старались как можно тщательнее скрыть свое воровство. Так, один из них, рассказывают, украл лисенка и спрятал его у себя под плащом. Зверь распорол ему когтями и зубами живот; но, не желая выдать себя, мальчик крепился, пока не умер на месте. Судя по нынешним молодым спартанцам, в этом нет ничего невероятного: на моих глазах многие из них умирали во время бичевания на алтаре Артемиды-Ортии.

После обеда ирен, не выходя из-за стола, приказывал одному из детей петь, другому задавал какой-нибудь вопрос, на который ответить можно было не сразу, например: какой человек самый лучший? Или: что следует думать о том или другом поступке? Таким образом, их с малых лет приучали отличать хорошее от дурного и судить о поведении граждан, потому что тот, кто терялся при вопросах «Кто хороший гражданин?» или «Кто не заслуживает уважения?» считался умственно неразвитым и неспособным совершенствоваться нравственно. В ответе должна была заключаться и причина, и доказательство, но в краткой, сжатой форме. У отвечавшего невнимательно ирен кусал в наказание большой палец. Ирен часто наказывал детей в присутствии стариков и властей, чтобы они могли видеть, за дело ли и правильно ли он наказывает их. Во время наказания ему не мешали; но, когда дети расходились, с него взыскивали, если он наказал строже, чем следовало, или если, напротив, поступил чересчур мягко и снисходительно.

«Поклонники» делили с их любимцами и честь, и стыд. Когда один мальчик закричал во время борьбы от страха, начальники наложили штраф на его «поклонника».

XIX. ДЕТЕЙ приучали, кроме того, выражаться колко, но в изящной форме и в немногих словах – многое. Ликург, как сказано выше, дал железной монете при ее огромном весе незначительную ценность; совершенно иначе поступил он с «монетой слов», – он хотел, чтобы немного простых слов заключали в себе много глубокого смысла. Заставляя детей подолгу молчать, он приучал их давать меткие, глубокомысленные ответы; не знающая меры болтливость делает разговор пустым и глупым. Когда один афинянин стал смеяться над короткими спартанскими мечами и говорил, что фокусники легко проглатывают их на представлениях в театре, царь Агид сказал: «Это, однако, не мешает нам нашими короткими мечами доставать неприятелей». Мне кажется, и спартанская речь, несмотря на свою краткость, прекрасно достигает своей цели, если она производит глубокое впечатление на слушателей.

Лично Ликург, без сомнения, выражался кратко, отрывочно, судя по некоторым сохранившимся его фразам. Сюда, например, принадлежит его известное выражение относительно одной из форм правления. Когда кто-то стал требовать, чтобы он ввел в государстве демократию, он сказал: «Введи сперва демократию у себя в доме». На другой вопрос, зачем он приказал приносить такие маленькие и бедные жертвы, он отвечал: «Затем, чтобы мы никогда не переставали чтить богов». Относительно состязаний в борьбе он заметил, что позволил лишь такие состязания, где его сограждане не должны поднимать рук. Рассказывают и о письменных его ответах подобного рода, данных им согражданам. Они спросили его: «Как можем мы не испытывать вторжений неприятелей?» Он отвечал: «Оставайтесь бедными и не желайте быть ни в чем больше соседа». В другой раз он выразился о стенах города таким образом: «Если город окружен людьми, не кирпичами, у него есть стены!» Нелегко отвергнуть подлинность этих и других его письменных ответов подобного характера, но нелегко и признать их подлинными.

XX. ЧТО СПАРТАНЦЫ ненавидели длинные речи, видно из их афоризмов. Когда, например, кто-то говорил довольно умно, но некстати, царь Леонид сказал ему: «Друг мой, ты говоришь дело, но не по делу». У племянника Ликурга, Харилая, спросили, отчего он издал так мало законов. «Оттого, – отвечал он, – что, кто мало говорит, тому не нужно много законов». Когда некоторые порицали философа Гекатея за то, что он за званым столом не сказал ни слова, Архидам заметил: «Кто умеет говорить, умеет и выбирать для этого время». Для доказательства того, что те колкости, о которых я говорил выше, имели в себе нечто изящное, приведу несколько примеров. Один негодяй надоел Демарату своими глупыми вопросами. Он то и дело спрашивал у него, кто лучше всех из спартанцев, и получил в ответ: «Кто всего менее похож на тебя». Некоторые восторгались беспристрастностью, справедливостью приговоров элидцев во время Олимпийских игр. «Что ж удивительного, если элидцы один день в четыре года умеют быть справедливыми», – сказал Агид. Один чужеземец, желая доказать Теопомпу свое расположение, сказал, что сограждане зовут его не иначе как «другом спартанцев», и получил в ответ: «Лучше было бы для тебя, мой милый, если бы тебя звали другом своих сограждан». Один афинский ритор назвал спартанцев «неучами». «Совершенно верно, – отвечал ему сын Павсания, Плистоанакт, – одни только мы из греков не научились от вас ничему дурному». У Архидама спросили, сколько всего спартанцев. Он ответил: «Достаточно, друг мой, чтобы прогнать трусов». Из самих острот спартанцев можно составить себе представление о тех правилах, которых они держались. Они приучались никогда не раскрывать рта без нужды и говорили только то, что заключало в себе мысль, заслуживающую внимания. Одного спартанца приглашали идти послушать человека, подражавшего соловьиному пенью. «Я слышал самого соловья», – отвечал он. Другой, прочитав следующую эпитафию:

 
Те, кто пожар тирании тушить попытались, погибли;
Медный Арес их настиг у селинунтских ворот, —
 

сказал: «За дело они и погибли – им следовало дать тирании сгореть дотла». Одному молодому спартанцу обещали подарить петухов, которые дрались, пока не умирали на месте. «Нет, – сказал он, – ты дай мне таких, которые убивают других в бою». Таковы были их краткие, отрывочные ответы, и верно выразился тот, кто сказал, что быть спартанцем – значит заниматься скорей философией, нежели гимнастикой.

XXI. НА ХОРОВОЕ пение обращалось столько же внимания, как и на точность и ясность речи. В самих спартанских песнях было что-то воспламенявшее мужество, возбуждавшее порыв к действию и призывавшее на подвиги. Слова их были просты, безыскусны, но содержание серьезно и поучительно. То были большею частью хвалебные песни, прославлявшие павших за Спарту или порицавшие трусов, которые живут теперь «жалкими, несчастными». Некоторые из них призывали к смелым деяниям, другие хвалились прошлыми – смотря по возрасту детей. Нахожу не лишним привести для примера одну из таких песен. В праздник были три хора разных возрастов. Хор стариков начинал и пел:

 
Когда-то были мы могучи и сильны.
 

Им отвечал хор мужчин средних лет:

 
А мы сильны теперь – коль хочешь, испытай!
 

Третий хор, детский, пел:

 
Но скоро станем мы еще сильнее вас.
 

Вообще, если заняться внимательней спартанскими песнями, из которых некоторые сохранились еще до сих пор, затем вспомнить, что спартанцы шли на неприятеля под звуки флейт, мерным шагом, нельзя не согласиться с Терпандром и Пиндаром, которые видят тесную связь между храбростью спартанцев и музыкой в их войсках. Первый говорит о Спарте:

 
Юность здесь пышно цветет, царит здесь звонкая Муза,
Правда повсюду живет…
 

Второй:

 
Там старейшин советы;
Копья юных мужей в славный вступают бой,
Там хороводы ведут Муза и Красота.
 

Они оба рисуют нам спартанцев столько же воинственным, сколько любившим музыку народом. Спартанский поэт говорит:

 
Кифары звук мечу не станет уступать.
 

Точно так же перед сражением царь приносил жертву музам, для того, вероятно, чтобы воины вспомнили, чему их учили и о том, какой приговор ждет их со стороны составителей песен, чтобы они ни на минуту не забывали об этом, встретясь лицом к лицу с опасностью, и показали в битве подвиги, достойные прославления.

XXII. В ЭТО ВРЕМЯ воспитание молодых людей становилось уже не таким строгим – им позволяли ухаживать за своими волосами, украшать оружие и платье. Радовались, когда они, как кони, горделиво выступали и рвались в битву. За волосами они начинали следить тотчас же по вступлении их в юношеский возраст, но в особенности убирали они их в минуту опасности. Они мазали их маслом и заботливо расчесывали, помня выражение Ликурга, что «волосы красивых делают красивее, безобразных – еще безобразнее». В походах гимнастические упражнения молодежи были не так трудны, да и жизнь ее в остальном была не так строга: с них спрашивали меньше отчету, поэтому они были единственным народом, для которого поход мог считаться отдыхом после военных упражнений.

Когда войско выстраивалось в боевом порядке в виду неприятеля, царь приносил в жертву козу и приказывал всем солдатам надевать венки, флейтистам же – играть «песнь в честь Костра». Сам он начинал военную песнь, под которую шли спартанцы. Величественное и в то же время грозное зрелище представляла эта линия людей, шедших в такт под звуки флейт. Их ряды были сомкнуты; ничье сердце не билось от страха; они шли навстречу опасности под звуки песен, спокойно и весело. Ни страх, ни чрезмерная горячность не могли, конечно, иметь места при таком настроении; они были спокойны, но вместе с тем воодушевлены надеждой и мужеством, веря в помощь божества. Царь шел на неприятеля в окружении воинов – победителей на играх.

Говорят, одному спартанцу предлагали на Олимпийских играх большую сумму с условием, чтобы он уступил честь победы. Он не принял ее и после трудной борьбы повалил своего соперника. «Что пользы тебе, спартанец, в твоей победе?» – спросили его. «В сражении я пойду с царем впереди войска», – отвечал он улыбаясь.

Одержав победу и обратив неприятеля в бегство, спартанцы преследовали его только на таком расстоянии, чтобы укрепить за собой победу бегством неприятелей, и затем немедленно возвращались. По их мнению, было низко, недостойно грека рубить и убивать разбитых и отступающих. Их обычай был не только благороден и великодушен, но и полезен, так как их враги, зная, что они убивают только сопротивляющихся и щадят сдающихся, считали выгоднее бежать, нежели оказывать сопротивление.

XXIII. СОФИСТ Гиппий рассказывает, что сам Ликург был очень воинствен и принимал участие во многих походах. Филостефан приписывает даже Ликургу деление конницы на «уламы». Согласно его делению, «улам» состоял из пятидесяти всадников, построенных четырехугольником. Напротив, Деметрий Фалерский думает, что Ликург не вел никаких войн и вводил свои преобразования во время мира. Действительно, мысль установить перемирие на все время Олимпийских игр может прийти на ум человеку, только мягкому и миролюбивому. Тем не менее, говорят, по словам Гермиппа, Ликург сначала не сближался с Ифитом, не принимал участия в его планах. Но, когда однажды он приехал случайно в Олимпию и вздумал взглянуть на игры, он услышал за спиной чей-то голос, как будто человеческий, голос, который упрекал его, удивляясь, что он не позволяет своим согражданам принимать участие в празднестве. Он обернулся, но не увидел говорящего. Тогда он счел это знаком свыше и немедленно сошелся с Ифитом. Общими силами они придали празднеству более торжественный характер и сделали более прочным его существование.

XXIV. ВОСПИТАНИЕ продолжалось до зрелого возраста. Никто не имел права жить так, как он хотел, напротив, город походил на лагерь, где был установлен строго определенный образ жизни и занятия, которые имели в виду лишь благо всех. Вообще спартанцы считали себя принадлежащими не себе лично, но отечеству.

Если им не давалось других приказаний, они смотрели за детьми, учили их чему-либо полезному или же сами учились от стариков. Одно из предоставленных Ликургом своим согражданам преимуществ, которым можно было завидовать, состояло в том, что у них было много свободного времени, – заниматься ремеслами им было строго запрещено, копить же богатство, что сопряжено с массой труда и забот, им не было никакой надобности: богатству уже никто не завидовал и не обращал на него внимания. Землю обрабатывали им илоты, платившие определенный оброк. Один спартанец приехал в Афины как раз во время суда. Узнав, что кого-то осудили за праздность, и заметив, что он идет повесив голову в сопровождении печальных, грустных друзей, спартанец попросил окружающих показать ему человека, осужденного «за любовь к свободе!». Так глубоко презирали спартанцы занятия ремеслом или имевшие целью наживу.

Вместе с деньгами исчезли в Спарте, конечно, и всякие тяжбы. Ни корысти, ни бедности там не стало больше места, вместо них явилось равное распределение достатка, простота же жизни имела своим следствием беззаботность. Танцы, пиры, обеды, охота, гимнастика, разговоры в Народных собраниях поглощали все их время, когда они не были в походе.