Отзывы на книги автора «Платон»

Структура трактата: поделено на 10 книг (либо разделов), они между собой связаны и друг друга дополняют, так что нельзя взять, к примеру, 8 часть и прочитать только её, ведь многие аспекты и пункты, которые подтверждаются в той же 8 части, расписаны ещё и в других. С помощью диалогов между Сократом и его коллегами развиваются основные темы и подтверждаются различными фактами и уподоблениями. Стоит сказать, что такая форма композиции в виде вопросов и ответов, которые представляют собой некую обратную градацию (от сложного к простому), способствует более лёгкому восприятию/пониманию диалога. Как было уже сказано, диалог посвящён теме справедливости; воспитанию правителей, стражей; модели идеального государства, а также в своём роде Платон с помощью Сократа пытается объяснить, чем же всё же полезны философы, и почему подлинные философы — настоящие справедливые люди, которые занимаются нужным и полезным делом. Именно поэтому в книге чрезвычайная насыщенность философскими рассуждениями, дискуссиями, чтобы как можно более точно подтвердить свою идею многогранности философии и философов.

– Следовательно, Фрасимах, теперь это уже ясно: никакое искусство и никакое правление не обеспечивает пользы для мастера, но, как мы тогда и говорили, оно обеспечивает ее и предписывает своему подчиненному, имея в виду то, что пригодно слабейшему, а не сильнейшему. Поэтому-то я и говорил не так давно, дорогой Фрасимах, что никто не захочет добровольно быть правителем и заниматься исправлением чужих пороков, но всякий, напротив, требует вознаграждения, потому что кто намерен ладно применять свое искусство, тот никогда не действует и не повелевает ради собственного блага, но повелевает только ради высшего блага для своих подчиненных.

Никакое орудие только оттого, что оно очутилось в чьих-либо руках, никого не сделает сразу мастером или атлетом и будет бесполезно, если человек не умеет с ним обращаться и недостаточно упражнялся.

– Стало быть, кто наилучшим образом чередует гимнастические упражнения с мусическим искусством и в надлежащей мере преподносит их душе, того мы вправе были бы считать достигшим совершенства в мусическом искусстве и осуществившим полную слаженность гораздо более, чем тот, кто настраивает струны.

– Ясно, что оно [Государство] мудро, мужественно, рассудительно и справедливо.

– А кто охотно готов отведать от всякой науки, кто с радостью идет учиться и в этом отношении ненасытен, того мы вправе будем назвать философом.

– Вот и считай, что я утверждаю это и о том, что порождается благом, – ведь благо произвело его подобным самому себе: чем будет благо в умопостигаемой области по отношению к уму и умопостигаемому, тем в области зримого будет Солнце по отношению к зрению и зрительно постигаемым вещам.

Она [арифметика] заставляет душу пользоваться самим мышлением ради самой истины.

В самом деле, все чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не меньше наблюдается это и в государственных устройствах.

– Итак, поскольку имеются три вида удовольствии, значит, то из них, что соответствует познающей части души, будет наиболее полным, и, в ком из нас эта часть преобладает, у того и жизнь будет всего приятнее.

А раз мы заслужим себе награду, словно победители на состязаниях, отовсюду собирающие дары, то и здесь, и в том тысячелетнем странствии, которое мы разбирали, нам будет хорошо.

Структура трактата: поделено на 10 книг (либо разделов), они между собой связаны и друг друга дополняют, так что нельзя взять, к примеру, 8 часть и прочитать только её, ведь многие аспекты и пункты, которые подтверждаются в той же 8 части, расписаны ещё и в других. С помощью диалогов между Сократом и его коллегами развиваются основные темы и подтверждаются различными фактами и уподоблениями. Стоит сказать, что такая форма композиции в виде вопросов и ответов, которые представляют собой некую обратную градацию (от сложного к простому), способствует более лёгкому восприятию/пониманию диалога. Как было уже сказано, диалог посвящён теме справедливости; воспитанию правителей, стражей; модели идеального государства, а также в своём роде Платон с помощью Сократа пытается объяснить, чем же всё же полезны философы, и почему подлинные философы — настоящие справедливые люди, которые занимаются нужным и полезным делом. Именно поэтому в книге чрезвычайная насыщенность философскими рассуждениями, дискуссиями, чтобы как можно более точно подтвердить свою идею многогранности философии и философов.

– Следовательно, Фрасимах, теперь это уже ясно: никакое искусство и никакое правление не обеспечивает пользы для мастера, но, как мы тогда и говорили, оно обеспечивает ее и предписывает своему подчиненному, имея в виду то, что пригодно слабейшему, а не сильнейшему. Поэтому-то я и говорил не так давно, дорогой Фрасимах, что никто не захочет добровольно быть правителем и заниматься исправлением чужих пороков, но всякий, напротив, требует вознаграждения, потому что кто намерен ладно применять свое искусство, тот никогда не действует и не повелевает ради собственного блага, но повелевает только ради высшего блага для своих подчиненных.

Никакое орудие только оттого, что оно очутилось в чьих-либо руках, никого не сделает сразу мастером или атлетом и будет бесполезно, если человек не умеет с ним обращаться и недостаточно упражнялся.

– Стало быть, кто наилучшим образом чередует гимнастические упражнения с мусическим искусством и в надлежащей мере преподносит их душе, того мы вправе были бы считать достигшим совершенства в мусическом искусстве и осуществившим полную слаженность гораздо более, чем тот, кто настраивает струны.

– Ясно, что оно [Государство] мудро, мужественно, рассудительно и справедливо.

– А кто охотно готов отведать от всякой науки, кто с радостью идет учиться и в этом отношении ненасытен, того мы вправе будем назвать философом.

– Вот и считай, что я утверждаю это и о том, что порождается благом, – ведь благо произвело его подобным самому себе: чем будет благо в умопостигаемой области по отношению к уму и умопостигаемому, тем в области зримого будет Солнце по отношению к зрению и зрительно постигаемым вещам.

Она [арифметика] заставляет душу пользоваться самим мышлением ради самой истины.

В самом деле, все чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не меньше наблюдается это и в государственных устройствах.

– Итак, поскольку имеются три вида удовольствии, значит, то из них, что соответствует познающей части души, будет наиболее полным, и, в ком из нас эта часть преобладает, у того и жизнь будет всего приятнее.

А раз мы заслужим себе награду, словно победители на состязаниях, отовсюду собирающие дары, то и здесь, и в том тысячелетнем странствии, которое мы разбирали, нам будет хорошо.

Структура трактата: поделено на 10 книг (либо разделов), они между собой связаны и друг друга дополняют, так что нельзя взять, к примеру, 8 часть и прочитать только её, ведь многие аспекты и пункты, которые подтверждаются в той же 8 части, расписаны ещё и в других. С помощью диалогов между Сократом и его коллегами развиваются основные темы и подтверждаются различными фактами и уподоблениями. Стоит сказать, что такая форма композиции в виде вопросов и ответов, которые представляют собой некую обратную градацию (от сложного к простому), способствует более лёгкому восприятию/пониманию диалога. Как было уже сказано, диалог посвящён теме справедливости; воспитанию правителей, стражей; модели идеального государства, а также в своём роде Платон с помощью Сократа пытается объяснить, чем же всё же полезны философы, и почему подлинные философы — настоящие справедливые люди, которые занимаются нужным и полезным делом. Именно поэтому в книге чрезвычайная насыщенность философскими рассуждениями, дискуссиями, чтобы как можно более точно подтвердить свою идею многогранности философии и философов.

– Следовательно, Фрасимах, теперь это уже ясно: никакое искусство и никакое правление не обеспечивает пользы для мастера, но, как мы тогда и говорили, оно обеспечивает ее и предписывает своему подчиненному, имея в виду то, что пригодно слабейшему, а не сильнейшему. Поэтому-то я и говорил не так давно, дорогой Фрасимах, что никто не захочет добровольно быть правителем и заниматься исправлением чужих пороков, но всякий, напротив, требует вознаграждения, потому что кто намерен ладно применять свое искусство, тот никогда не действует и не повелевает ради собственного блага, но повелевает только ради высшего блага для своих подчиненных.

Никакое орудие только оттого, что оно очутилось в чьих-либо руках, никого не сделает сразу мастером или атлетом и будет бесполезно, если человек не умеет с ним обращаться и недостаточно упражнялся.

– Стало быть, кто наилучшим образом чередует гимнастические упражнения с мусическим искусством и в надлежащей мере преподносит их душе, того мы вправе были бы считать достигшим совершенства в мусическом искусстве и осуществившим полную слаженность гораздо более, чем тот, кто настраивает струны.

– Ясно, что оно [Государство] мудро, мужественно, рассудительно и справедливо.

– А кто охотно готов отведать от всякой науки, кто с радостью идет учиться и в этом отношении ненасытен, того мы вправе будем назвать философом.

– Вот и считай, что я утверждаю это и о том, что порождается благом, – ведь благо произвело его подобным самому себе: чем будет благо в умопостигаемой области по отношению к уму и умопостигаемому, тем в области зримого будет Солнце по отношению к зрению и зрительно постигаемым вещам.

Она [арифметика] заставляет душу пользоваться самим мышлением ради самой истины.

В самом деле, все чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не меньше наблюдается это и в государственных устройствах.

– Итак, поскольку имеются три вида удовольствии, значит, то из них, что соответствует познающей части души, будет наиболее полным, и, в ком из нас эта часть преобладает, у того и жизнь будет всего приятнее.

А раз мы заслужим себе награду, словно победители на состязаниях, отовсюду собирающие дары, то и здесь, и в том тысячелетнем странствии, которое мы разбирали, нам будет хорошо.

Весьма увлекательная книга и, если бы не некоторые устаревшие моменты в рассуждениях, которые, к сожалению, занимают весьма приличный объём данного сборника, можно было бы поставить и более высокую оценку. Приступая к чтению, я ожидала некого морализаторства в духе Луция Сенеки, но стиль автора меня очень порадовал, тут даже были весьма смешные моменты, уж не говоря про глубину мыслей и погружение в историческую атмосферу древнего мира.

Даже не знаю, кому стоит возносить дифирамбы: то ли писательскому таланту Платона, который столь ярко и живо воссоздал Сократа, наделив его отчасти своими мыслями и чертами, то ли сам Сократ был именно такой замечательной фигурой прошлого. Читая тексты данного сборника, я пришла к выводу, что Сократ был весьма ироничным человеком, любящим прикидываться простачком, этаким невеждой, который всех глупее и лишь от других ждёт мудрости. Его излишняя скромность показалась мне некой лукавой позой, в которую вряд ли кто верит, а иногда прямо называет такое поведение известного мудреца рисованием перед собеседником или ломаньем. Особенно явно это проявляется в диалоге Сократа с Федром в повести «Федр».

Стоит отметить, что выпущенные издания диалогов Сократа весьма различны по содержанию, в моей версии были только нижеперечисленные части, про которые хочется рассказать отдельно.

«Евтифрон» - открывает сборник и показывает нам Сократа у царского портика, где он рассказывает своему знакомому Евтифрону, что ему был вчинен иск, а обвинителем предстает некий питфеец Мелет. Но в этой части мы больше узнаем про Евтифрона, чем о деле самого Сократа, ведь причина, приведшая собеседника в суд, тоже весьма необычная – он подает жалобу на своего отца из-за убийства. Интересно отметить, что, видимо, в то время выступать против отца вообще было не принято, более того, Сократ уверен, что речь идет о смерти кого-то из домашних, «ведь не стал бы ты привлекать отца к судебной ответственности из-за чужого?»
Далее следует весьма мудреный диалог на тему, Что есть благочестие и в чем его отличие от богоугодного дела, ведь самоуверенный Евтифрон уверен, что он точно знает, Что есть нечестивое и что угодно богам, поэтому может определять вину своего отца. Лукавый же Сократ, долго ходя вокруг да около, задавая различные вопросы, подводит своего собеседника к мысли, что тот ничего не знает и поэтому преследовать отца за убийство не может. И в этом мне видится некая странность, ведь, с одной стороны, благодаря хитрым логическим построениям (которые, на мой взгляд, вовсе не всегда выглядят логичными, скорее связывают несвязанные вещи, ищут подобие там, где его вроде бы и нет) мудрец заставляет нас задуматься, а имеем ли мы вообще право кого-либо судить, если нам доподлинно не известно, что есть правильное и неправильное. А с другой стороны, получается, так можно дойди до того, что суды вовсе не нужны и за убийство не стоит нести ответственность ( что, конечно, является достаточно интересным философским вопросом, как тут не вспомнить идеи Толстого о том, что суды не должны существовать, ведь Иисус Христос говорил «не судите...»)

Но подумай вот о чем: благочестивое любимо богами потому, что оно благочестиво, или оно благочестиво потому, что его любят боги?

Если бы ты не имел ясного представления о благочестивом и нечестивом, ты никоим образом не мог бы из-за поденщика преследовать престарелого отца за убийство, но убоялся бы и богов – не отважился ли ты на ложный шаг – и людей постыдился бы тоже.
Ну, а теперь-то я уверен, что ты ясно представляешь себе благочестивое и нечестивое. Скажи же, любезнейший Евтифрон, что ты об этом думаешь, не таясь.

Следующая часть - «Апология Сократа» - практически не содержит диалогов, так как является монологом философа на суде. Речь обвиняемого читать весьма интересно, настолько она складная, мелодично-текущая и тут вновь множество моментов, которые хочется процитировать:

В самом деле, если вы думаете, что, убивая людей, вы удержите их от порицания вас за то, что живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Ведь такой способ самозащиты и не вполне возможен, и не хорош, а вот вам способ и самый хороший, и самый легкий: не закрывать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше.

Ему-де известно, говорит он, почему развращаются молодые люди и кто именно их развращает. Выходит, что он-де мудрец, а я, как он усмотрел, невежда и развращаю его сверстников, потому-то он и выступает перед городом-матерью с обвинением против меня. Мне мнится, что среди всех государственных мужей он единственный действует правильно: в самом деле, ведь правильно прежде всего проявить заботу о молодых людях, чтобы они были как можно лучше, как хорошему земледельцу подобает прежде всего позаботиться о молодых побегах, а уж после обо всем остальном. Подобным же образом и Мелет, возможно, сначала хочет выполоть нас, из-за которых гибнут ростки юности, – так он говорит, – а уж затем, как это ясно, он позаботится и о старших и учинит для города множество величайших благ: по крайней мере, так обычно бывает с теми, кто выступает с подобными начинаниями.

Могу вас уверить, что так велит бог, и я думаю, что во всем городе нет у вас большего блага, чем это мое служение богу. Ведь я только и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее не о телах ваших или о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше, говоря вам: не от денег рождается доблесть, а от доблести бывают у людей и деньги и все прочие блага, как в частной жизни, так и в общественной. Да, если бы такими словами я развращал юношей, то слова эти были бы вредными. А кто утверждает, что я говорю что-нибудь другое, а не это, тот несет вздор. Вот почему я могу вам сказать, афиняне: послушаетесь вы Анита или нет, отпустите меня или нет – поступать иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне предстояло умирать много раз.

Мне-то ведь не будет никакого вреда ни от Мелета, ни от Анита, да они и не могут мне повредить, потому что я не думаю, чтобы худшему было позволено вредить лучшему. Разумеется, он может убить, изгнать из отечества, отнять все права. Но ведь это он или еще кто-нибудь считает все подобное за великое зло, а я не считаю; гораздо же скорее считаю я злом именно то, что он теперь делает, замышляя несправедливо осудить человека на смерть. Таким образом, о мужи афиняне, я защищаюсь теперь совсем не ради себя, как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудивши меня на смерть, не проглядеть дара, который вы получили от бога. В самом деле, если вы меня убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли. В самом деле, мне кажется, что бог послал меня городу как такого, который целый день, не переставая, всюду садится и каждого из вас будит, уговаривает, упрекает. Другого такого вам нелегко будет найти, о мужи, а меня вы можете сохранить, если вы мне поверите.

И вы на меня не сердитесь, если я вам скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откровенно противиться вам или какому-нибудь другому большинству и хотел бы предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве. Нет, кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным человеком, а вступать на общественное поприще не должен.

Немного не захотели вы подождать, о мужи афиняне, а вот от этого пойдет о вас дурная слава между людьми, желающими хулить наш город, и они будут обвинять вас в том, что вы убили Сократа, известного мудреца. Конечно, кто пожелает вас хулить, тот будет утверждать, что я мудрец, пусть это и не так. Вот если бы вы немного подождали, тогда бы это случилось для вас само собою; подумайте о моих годах, как много уже прожито жизни и как близко смерть. Это я говорю не всем вам, а тем, которые осудили меня на смерть.

А еще вот что хочу я сказать этим самым людям: быть может, вы думаете, о мужи, что я осужден потому, что у меня не хватило таких слов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы считал нужным делать и говорить всё, чтобы уйти от наказания. Вовсе не так. Не хватить-то у меня, правда, что не хватило, только не слов, а дерзости и бесстыдства и желания говорить вам то, что вам всего приятнее было бы слышать, вопия и рыдая, делая и говоря, повторяю я вам, еще многое, меня недостойное, – все то, что вы привыкли слышать от других.

Потому что ни на суде, ни на войне, ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти всякими способами без разбора. Потому что и в сражениях часто бывает очевидно, что от смерти-то можно иной раз уйти, или бросив оружие, или начавши умолять преследующих; много есть и других способов избегать смерти в случае какой-нибудь опасности для того, кто отважится делать и говорить все. От смерти уйти нетрудно, о мужи, а вот что гораздо труднее – уйти от нравственной порчи, потому что она идет скорее, чем смерть.

В следующей части -«Критон» - мы встречаемся с Сократом, ожидающим казни, и наблюдаем за его диалогом с Критоном. Эта беседа посвящена обсуждению побега приговоренного из тюрьмы и тем аргументам, которые философ приводит, объясняя, что не стоит противиться закону, даже если он кажется несправедливым. Его доводы не могут не вызывать уважение, хотя и кажутся с современной точки зрения очень необычными: как хранить верность Отечеству и его законам, если тебя несправедливо осудили? Сократ размышляет о том, что город, его вырастивший, давший образование, имеет право на человека не меньшее, чем отец, что человек - раб своего государства, если он не покинул его до внесения в гражданские списки, если он оставался гражданином после ознакомления с Законом, не выбрал иммиграцию, а пользовался всеми благами, то и в дальнейшем он должен или пытаться исправить свое Отечество или исполнять его законы. В этом чувствуются отголоски прошлой эпохи, где рабы должны были исполнять волю господина, дети - отца, но в тоже время не является ли это неким противопоставлением своей личной выгоде и эгоизму, без какие-либо обязательств перед семьей и обществом?

Стало быть, уже не так-то должны мы заботиться о том, что скажет о нас большинство, мой милый, а должны заботиться о том, что скажет о нас тот, кто понимает, что справедливо и что несправедливо, – он один да еще сама истина. Таким образом, в твоем рассуждении неправильно, во‐первых, то, что ты утверждаешь, будто мы должны заботиться о мнении большинства относительно справедливого, прекрасного, доброго и им противоположного.

Сократ. А теперь вот что, Критон: делать зло – должно или нет?
Критон. Разумеется, не должно, Сократ.
Сократ. Ну а воздавать злом за зло, как этого требует большинство, справедливо или несправедливо?
Критон. Никоим образом не справедливо.

Сократ. Стало быть, не должно ни воздавать за несправедливость несправедливостью, ни делать людям зло, даже если бы пришлось и пострадать от них как-нибудь. Только ты смотри, Критон, как бы не оказалось, что, соглашаясь с этим, ты соглашаешься вопреки общепринятому мнению, потому что я знаю, что так думают и будут думать немногие. Впрочем, когда одни думают так, а другие не так, тогда уже не бывает общего совета, а непременно каждый презирает другого за его образ мыслей.

Сократ. Ну так посмотри вот на что: если бы, в то время как мы собирались бы удрать отсюда – или как бы это там ни называлось, – если бы в это самое время пришли сюда Законы и Государство и, заступив нам дорогу, спросили: «Скажи-ка нам, Сократ, что это ты задумал делать? Не задумал ли ты этим самым делом, к которому приступаешь, погубить и нас, Законы, и все Государство, насколько это от тебя зависит? Или тебе кажется, что еще может стоять целым и невредимым то государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы, но по воле частных лиц становятся недействительными и уничтожаются?» Что скажем мы на это или на что-нибудь подобное, Критон? Ведь не одни только риторы могут сказать многое в защиту того закона, который мы отменяем и который требует, чтобы судебные решения сохраняли силу. Или, может быть, мы возразим, что ведь это же город поступил с нами несправедливо и решил дело неправильно? Это мы, что ли, им скажем?

«Так. Ну а после того, что ты родился, воспитан и образован, можешь ли ты отрицать, во‐первых, что ты наше порождение и наш раб – и ты и твои предки? Если же это так, то думаешь ли ты, что по праву можешь с нами равняться? И что бы мы ни намерены были с тобою делать, находишь ли ты справедливым и с нами делать то же самое? Или, может быть, ты думаешь так, что если бы у тебя был отец или господин, то по отношению к ним ты не был бы равноправным, так что если бы ты от них терпел что-нибудь, то не мог бы ни воздавать им тем же самым, ни отвечать бранью на брань, ни побоями на побои и многое тому подобное, ну а уж с Отечеством и Законами все это тебе позволено, так что если мы, находя это справедливым, вознамеримся тебя уничтожить, то и ты, насколько это от тебя зависит, вознамеришься уничтожить нас, Отечество и Законы, и при этом будешь говорить, что поступаешь справедливо, – ты, который поистине заботишься о добродетели? Или уж ты в своей мудрости не замечаешь того, что Отечество драгоценнее и матери, и отца, и всех остальных предков, что оно неприкосновеннее и священнее и в большем почете и у богов, и у людей – у тех, у которых есть ум, и что если Отечество сердится, то его нужно бояться, уступать и угождать ему больше, нежели отцу, и либо его вразумлять, либо делать то, что оно велит, и если оно приговорит к чему-нибудь, то нужно претерпевать это спокойно, будут ли то розги или тюрьма, пошлет ли оно на войну, пошлет ли на раны или на смерть, – что все это нужно делать, что это справедливо и что отнюдь не следует сдаваться врагу, или бежать от него, или бросать свое место, но что и на войне, и на суде, и повсюду следует делать то, что велят Город и Отечество, или же вразумлять их, когда этого требует справедливость, учинять же насилие над матерью или над отцом, а тем паче над Отечеством есть нечестие?» Что мы на это скажем, Критон? Правду ли говорят Законы или нет?

Сократ. «Ну вот и рассмотри, Сократ, – скажут, вероятно, Законы, – правду ли мы говорим, что несправедливо то, что ты задумал теперь с нами сделать. В самом деле, мы, которые тебя родили, вскормили, воспитали, наделили всевозможными благами, и тебя и всех прочих граждан, – в то же время мы предупреждаем каждого из афинян, после того как он занесен в гражданский список и познакомился с государственными делами и с нами, Законами, что если мы ему не нравимся, то ему предоставляется взять свое имущество и идти, куда он хочет, и если мы с городом кому-нибудь из вас не нравимся и пожелает кто-нибудь из вас ехать в колонию или поселиться еще где-нибудь, ни один из нас, Законов, не ставит ему препятствий и не запрещает уходить куда угодно, сохраняя при этом свое имущество. О том же из вас, кто остается, зная, как мы судим в наших судах и ведем в городе прочие дела, о таком мы уже говорим, что он на деле согласился с нами исполнять то, что мы велим; а если он не слушается, то мы говорим, что он втройне нарушает справедливость: тем, что не повинуется нам, своим родителям, тем, что не повинуется нам, своим воспитателям, и тем, что, согласившись нам повиноваться, он и не повинуется нам и не вразумляет нас, когда мы делаем что-нибудь нехорошо, и хотя мы предлагаем, а не грубо повелеваем исполнять наши решения и даем ему на выбор одно из двух: или вразумлять нас, или исполнять – он не делает ни того ни другого.

Дальше нас ждет диалог «Федон», где присутствующий при казни Сократа повествователь рассказывает Эхекрату о последнем дне приговоренного, о его прощальных словах перед принятием яда. Из этой части можно узнать подробнее, почему решение суда не было исполнено сразу же, почему Сократ был вынужден провести длительное время в темнице. Тут приводятся весьма любопытные рассуждения о самоубийстве, допустимо ли оно вообще и ответы древнегреческих мыслителей выглядят весьма забавными: ведь как раб не смеет лишать себя жизни, пока господин не повелит этого, так и человек не смеет сам проявлять самоволие. А далее мы узнаем о мыслях Сократа насчет смерти и почему философу легко расставаться с жизнью, ведь вся его деятельность направлена против тела, в сторону души. Именно вера в то, что физическая оболочка лишь мешает освобождению души, так как "органы чувств не обладают ни точностью, ни достоверностью" и лишь отвлекают от познания истины, и определяет отношение к смерти. В данной части очень много идеалистических рассуждений, «доказательств» бессмертия души, но как так мне эти идеи не близки, то было скучно читать многостраничные примеры из серии: раз сон противоположен бодрствованию, а мертвое появляется из живого, то, значит, душа не могла существовать прежде, чем появилась в человеке. Более того, по мнению древних философов, все наши знания это не последствия изучения, а лишь воспоминания о том, что было уже известно душе ранее. В подобных рассуждениях мне недоставало некоего критического взгляда (но откуда ему взяться в ту историческую эпоху с их представлениями о мире и науке), а то, что ученики Сократа ему лишь вторили, соглашаясь с каждой странной мыслью, только портило повествование (с другой стороны, не ждем же мы от доктора Ватсона спора с Шерлоком во время финальных откровений о преступлении, его миссия совсем не в этом).

Но вот, Кебет, какое положение кажется мне правильным: боги пекутся о нас, и мы, люди, являемся для богов одним из их достояний. Или ты на этот счет другого мнения?
— Я согласен с тобою, – сказал Кебет.
— Допустим, – продолжал Сократ, – что один из принадлежащих тебе рабов лишил бы себя жизни, хотя ты и не дал ему понять, будто желаешь его смерти. Не рассердился ли бы ты на него? Не подверг ли бы ты его, если бы мог, какому-нибудь наказанию?
— Разумеется, да, – отвечал Кебет.
— Следовательно, с этой точки зрения основателен, быть может, тот вывод, что лишать себя жизни следует не ранее того, как божество пошлет какую-либо настоятельную необходимость.

Однако только что высказанная тобою мысль, будто философам легко желать себе смерти, похожа, Сократ, на нелепость, коль скоро мы только что признали логичным то положение, что божество печется о нас и что мы его достояние. Ведь было бы нелепо, если бы самые рассудительные люди не испытывали негодования, уходя от такого попечения, в котором руководствуют ими наилучшие из всех существующих руководителей – боги. Или такие люди думают, что, став свободными, они будут заботиться сами о себе лучше? Безрассудный человек, пожалуй, подумает, что это так, что должно убежать от своего господина. И так как он не в состоянии сообразить, что от добра нечего убегать, что, напротив, нужно предпочтительно оставаться при нем, то такой человек, по неразумию своему, пожалуй, и убежит. Но человек, разум имеющий, всегда будет стремиться оставаться при том, кто лучше его.

— А как насчет приобретения рассудительности? Тело служит ли, или не служит препятствием, коль скоро приобщить его к исканию рассудительности? Я поясню это таким примером: имеют ли зрение и слух для людей некоторую достоверность, или правы поэты, которые постоянно твердят нам о том, что мы ничего в точности не слышим и не видим? Если эти органы чувств не обладают ни точностью, ни достоверностью, то едва ли обладают ими остальные органы чувств, ибо все они слабее, чем зрение и слух. Или ты с этим не согласен?
— Совершенно согласен, – сказал Симмий.
— А когда же душа соприкасается с истиною? – спросил Сократ. – Ведь ясно, что, когда она вместе с телом и пытается что-нибудь рассмотреть, тело вводит ее в заблуждение.
— Совершенно верно.
— Таким образом, не разъясняется ли для души нечто из сущего преимущественно тогда, когда она рассуждает?
— Да.
— Рассуждает же душа, разумеется, лучше всего тогда, когда ничто ее не смущает – ни зрение, ни слух, ни страдание, ни наслаждение какое-либо, – когда она, простившись с телом, становится сама собою и по мере возможности, не общаясь и не соприкасаясь с телом, стремится к сущему.
— Это так.
— Не тогда ли душа философа относится с полным презрением к телу, избегает его и стремится стать сама собою?
— По-видимому, да.

— Рассуждает же душа, разумеется, лучше всего тогда, когда ничто ее не смущает – ни зрение, ни слух, ни страдание, ни наслаждение какое-либо, – когда она, простившись с телом, становится сама собою и по мере возможности, не общаясь и не соприкасаясь с телом, стремится к сущему.

— А не выполнит ли эту задачу чище всего тот, кто подойдет к каждой вещи путем размышления о ней, причем при размышлении не будет прибегать к помощи зрения, не будет привлекать никакого другого органа чувств наряду с размышлением; кто посредством чистого размышления самого по себе постарается уловить чистую сущность каждой вещи самой по себе, причем совершенно освободится от помощи глаз, ушей, от всего, так сказать, телесного, как от чего-то такого, что, при своем общении с душою, волнует ее, не дает ей возможности добиться истины и рассудительности? Если кому возможно, Симмий, постигнуть сущее, то не такому ли именно человеку?

— Следовательно, – продолжал Сократ, – у истинных философов, в силу всего этого, должно неизбежно образоваться представление, которое они могли бы высказать во взаимной беседе примерно так: «И в самом деле, по-видимому, какая-то непроходимая тропа удаляет нас и мы никогда не сможем в достаточной мере достигнуть того, к чему стремимся и что мы называем истиной, пока у нас будет тело и пока к душе будет примешано это зло. И в самом деле, тело создает для нас бесчисленные препятствия из-за необходимости питать его; а если, сверх того, постигнут нас еще какие-либо болезни, то они мешают нам стремиться к сущему. Тело наполняет нас вожделениями, страхами, всякого рода призраками, пустяками. И правильно говорят, что, действительно, из-за тела нам никогда не удается ни о чем даже поразмыслить. Только тело и присущие ему страсти порождают войны, восстания, бои; ибо все войны ведутся из-за приобретения денег, а деньги мы вынуждены приобретать ради тела, рабствуя пред уходом за ним.

Далее следует глава «Федр», где Сократ беседует о любви, о пользе и вреде влюблённости. Причем в данной части занимательно послушать оба противоположных мнения, ведь некто Лисий создал трактат на тему того, что дружба лучше любви, а Сократ, одновременно соглашаясь с ним, все же защищает неистовство, свойственное влюбленным, а так же прорицателям и тем, кого боги наделили этим состоянием. Тут тоже идет размышление о душе, которой боги одарили людей, о крыльях, которые душа теряет, падает на землю и вынуждена на протяжении 10 тысяч лет оставаться прикованной к ее твердыне ( если, конечно, душа не окрылится раньше срока, будучи искренне влюбленной в мудрость и в юношей). Так же в этой части приводятся интересные подробности о правильном составлении речей, об ораторском искусстве, которое далеко не всегда связано с истиной, а также рассказывается, что для Сократа есть диалектика.

Федр. Здесь, дорогой мой, ты попался в ту же ловушку! Говори как умеешь, больше тебе ничего не остается, иначе нам придется, как в комедиях, заняться тяжким делом препирательств. Поберегись и не заставляй меня повторить твой же прием: «если я, Сократ, не знаю Сократа, то я забыл и самого себя» или «он хотел говорить, но ломался». Сообрази, что мы отсюда не уйдем, прежде чем ты не выскажешь того, что у тебя, как ты выразился, в груди. Мы здесь одни, кругом безлюдье, я посильнее и помоложе – по всему этому внемли моим словам и не доводи дела до насилия, говори лучше по доброй воле!
Сократ. Но, милый Федр, не смешно ли, если я, простой человек, стану вдруг наобум состязаться с настоящим творцом!

Закон же Адрастеи таков: душа, ставшая спутницей бога и увидевшая хоть частицу истины, будет благополучна вплоть до следующего кругооборота, и, если она в состоянии совершать это всегда, она всегда будет невредимой. Когда же она не будет в силах сопутствовать и видеть, но, постигнутая какой-нибудь случайностью, исполнится забвения и зла и отяжелеет, а отяжелев, утратит крылья и падет на землю, тогда есть закон, чтобы при первом рождении не вселялась она ни в какое животное. Душа, видевшая всего больше, попадает в плод будущего поклонника мудрости и красоты или человека, преданного Музам и любви; вторая за ней – в плод царя, соблюдающего законы, в человека воинственного или способного управлять; третья – в плод государственного деятеля, хозяина, добытчика; четвертая – в плод человека, усердно занимающегося упражнением или врачеванием тела; пятая по порядку будет вести жизнь прорицателя или человека, причастного к таинствам; шестой пристанет подвизаться в поэзии или другой какой-либо области подражания; седьмой – быть ремесленником или земледельцем; восьмая будет софистом или демагогом; девятая – тираном. Во всех этих призваниях тот, кто проживет, соблюдая справедливость, получит лучшую долю, а кто ее нарушит – худшую.

Но туда, откуда она пришла, никакая душа не возвращается в продолжение десяти тысяч лет – ведь она не окрылится раньше этого срока, за исключением души человека, искренне возлюбившего мудрость или сочетавшего любовь к ней с влюбленностью в юношей: эти души окрыляются за три тысячелетних круговорота, если три раза подряд изберут для себя такой образ жизни, и на трехтысячный год отходят. Остальные же по окончании своей первой жизни подвергаются суду, а после приговора суда одни отбывают наказание, сошедши в подземные темницы, другие же, кого Дике облегчила от груза и подняла в некую область неба, ведут жизнь соответственно той, какую они прожили в человеческом образе. На тысячный год и те и другие являются, чтобы получить себе новый удел и выбрать себе вторую жизнь – кто какую захочет.

Федр. Как, как ты говоришь?
Сократ. Тем, кто доискивается, можно, по-моему, разъяснить это так: обмануться легче при большой или при малой разнице между вещами?
Федр. При малой.
Сократ. Переход к противоположности разве не будет менее заметен, если его совершать постепенно, чем если резко?
Федр. Как же иначе?
Сократ. Значит, кто собирается обмануть другого, не обманываясь сам, тот должен досконально знать подобие и неподобие всего существующего.
Федр. Это необходимо.
Сократ. А может ли тот, кто ни об одной вещи не знает истины, различить сходство непознанной вещи с другими вещами, будь оно малым или большим?
Федр. Это невозможно.
Сократ. Значит, ясно: у тех, кто имеет неверные мнения о существующем и поддается обману, причина их беды – какое-то подобие между вещами.
Федр. Да, так бывает.
Сократ. Может ли быть, чтобы тот, кто всякий раз уводит от бытия к его противоположности, сумел искусно делать постепенные переходы на основании подобия между вещами? И сам он избежит ли ошибки, раз он не знает, что такое та или иная вещь из существующих?
Федр. Этого никак не может быть.
Сократ. Значит, друг мой, кто не знает истины, а гоняется за мнениями, у того искусство речи будет, видимо, смешным и неискусным.
Федр. Пожалуй, так.

Сократ. Значит, тот, кто намерен заняться ораторским искусством, должен прежде всего произвести правильное разделение и уловить, в чем признак каждой его разновидности – и той, где большинство неизбежно блуждает, и той, где этого нет.

Сократ. Эти две речи были противоположны друг другу. В одной утверждалось, что следует угождать влюбленному, в другой – что невлюбленному.
Федр. И очень решительно утверждалось.
Сократ. Я думал, ты скажешь «неистово» – это было бы правдой, как раз этого я и добивался: ведь мы утверждали, что любовь есть некое неистовство. Не так ли?
Федр. Да.
Сократ. А неистовство бывает двух видов: одно – следствие человеческих заболеваний, другое же – божественного отклонения от того, что обычно принято.
Федр. Конечно, так.
Сократ. Божественное неистовство, исходящее от четырех богов, мы разделили на четыре части: вдохновенное прорицание мы возвели к Аполлону, посвящение в таинства – к Дионису, творческое неистовство – к Музам, четвертую же часть к Афродите и Эроту – и утверждали, что любовное неистовство всех лучше. Не знаю, как мы изобразили любовное состояние: быть может, мы коснулись чего-то истинного, а возможно, и уклонились в сторону, но, добавив не столь уж неубедительное рассуждение, мы с должным благоговением прославили в сказочном гимне моего и твоего, Федр, владыку Эрота, покровителя прекрасных юношей.

…все, что мы там случайно наговорили, – двух видов, и суметь искусно применить их возможности было бы для всякого благодарной задачей.
Федр. Какие это виды?
Сократ. Первый – это способность, охватывая все общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсюду разрозненно, чтобы, давая определение каждому, сделать ясным предмет поучения. Так поступили мы только что, говоря об Эроте: сперва определили, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуждать; поэтому-то наше рассуждение вышло ясным и не противоречило само себе.
Федр. А что ты называешь другим видом, Сократ?
Сократ. Второй вид – это, наоборот, способность разделять всё на виды, на естественные составные части, стараясь при этом не раздробить ни одной из них, как это бывает у дурных поваров: так, в обеих наших недавних речах мы отнесли неразумную часть души к какому-то одному общему виду. Подобно тому как в едином от природы человеческом теле имеются две одноименные части, лишь с обозначением «левая» или «правая», так обстоит дело и с состоянием безумия, которое обе наши речи признали составляющим в нас от природы единый вид, но одна речь выделила из него часть, обращенную налево, и не остановилась на этом делении, пока не нашла там некую так называемую левую любовь, которую вполне справедливо и осудила; другая же наша речь ведет нас к правой части неистовства, одноименной с первой, и находит там некую божественную любовь, которой отдает предпочтение, и восхваляет ее как причину величайших для нас благ.
Федр. Ты говоришь в высшей степени верно.
Сократ. Я, Федр, и сам поклонник такого различения и обобщения – это помогает мне рассуждать и мыслить. И если я замечаю в другом природную способность охватывать взглядом единое и множественное, я гоняюсь
Следом за ним по пятам, как за богом.
Правильно ли или нет я обращаюсь к тем, кто это может делать, знает бог, а называю я их и посейчас диалектиками.

В зарисовке «Софист» Сократ уже не является главным героем, он тут лишь наблюдатель за диалогом некого чужеземца и Теэтета, которые размышляют, что есть софистика и кто такой софист, но при этом начинают настолько издалека и обсуждают столь скучные вещи, что эта часть сборника воспринималась достаточно трудно. На примере рыбака они выясняют, что есть искусства, что все искусства распадаются на приобретающие и творческие, что охота тоже распадается на две части: ловля сетями и посредством удара, что часть ударной охоты, происходящей ночью при свете огня, называется огневой и прочие странные умозаключения. При этом один беседующий ведет разговор, другой лишь ему поддакивает, что делает данный диалог весьма унылым.

Последняя прочитанная мною часть называется «Пир» и, возможно, она самая известная, так как именно тут рассказывается история о половинках: о том, что раньше люди были трех полов, что тело было круглое, было два лица, рук и ног было по четыре, о том, как боги, желая обезопасить себя от этих существ, разделили их и теперь главная цель людей найти свою половинку. Как и в других частях сборника, тут превозносятся отношения между мужчинами, а вот влечение к противоположному полу скорее признак блуда и распутства. Вот только, на мой взгляд, странно, что именно любовь к мальчикам и юношам описывается как нечто идеальное, причем герои данного повествования наилучшей считают связь с тем мальчиком, в ком уже «обнаружился разум, а разум появляется обычно с первым пушком». А что же будет с этим юношей, когда пора его молодости пройдет? Он перестанет быть идеальным партнером, раз не юн? В общем, данная часть про любовь вызывала у меня некий диссонанс, хотя и понимаешь, что написано это в совсем иные времена, с отличной от современной моралью, все же читать было сложновато. Все эти разговоры о поклонниках и кто кому должен уступить, об Эроте и его двойственности, а также о вине и излишне выпитом заставили меня сильно обрадоваться, когда наконец наступил финал данной книги.

Подводя итог, не все части данного произведения мне понравились, но все же в целом книга Платона оставила приятное впечатление, ведь она дает возможность поразмышлять об интересных философских вопросах, так что могу рекомендовать ее любителям литературы Древнего мира.

Весьма увлекательная книга и, если бы не некоторые устаревшие моменты в рассуждениях, которые, к сожалению, занимают весьма приличный объём данного сборника, можно было бы поставить и более высокую оценку. Приступая к чтению, я ожидала некого морализаторства в духе Луция Сенеки, но стиль автора меня очень порадовал, тут даже были весьма смешные моменты, уж не говоря про глубину мыслей и погружение в историческую атмосферу древнего мира.

Даже не знаю, кому стоит возносить дифирамбы: то ли писательскому таланту Платона, который столь ярко и живо воссоздал Сократа, наделив его отчасти своими мыслями и чертами, то ли сам Сократ был именно такой замечательной фигурой прошлого. Читая тексты данного сборника, я пришла к выводу, что Сократ был весьма ироничным человеком, любящим прикидываться простачком, этаким невеждой, который всех глупее и лишь от других ждёт мудрости. Его излишняя скромность показалась мне некой лукавой позой, в которую вряд ли кто верит, а иногда прямо называет такое поведение известного мудреца рисованием перед собеседником или ломаньем. Особенно явно это проявляется в диалоге Сократа с Федром в повести «Федр».

Стоит отметить, что выпущенные издания диалогов Сократа весьма различны по содержанию, в моей версии были только нижеперечисленные части, про которые хочется рассказать отдельно.

«Евтифрон» - открывает сборник и показывает нам Сократа у царского портика, где он рассказывает своему знакомому Евтифрону, что ему был вчинен иск, а обвинителем предстает некий питфеец Мелет. Но в этой части мы больше узнаем про Евтифрона, чем о деле самого Сократа, ведь причина, приведшая собеседника в суд, тоже весьма необычная – он подает жалобу на своего отца из-за убийства. Интересно отметить, что, видимо, в то время выступать против отца вообще было не принято, более того, Сократ уверен, что речь идет о смерти кого-то из домашних, «ведь не стал бы ты привлекать отца к судебной ответственности из-за чужого?»
Далее следует весьма мудреный диалог на тему, Что есть благочестие и в чем его отличие от богоугодного дела, ведь самоуверенный Евтифрон уверен, что он точно знает, Что есть нечестивое и что угодно богам, поэтому может определять вину своего отца. Лукавый же Сократ, долго ходя вокруг да около, задавая различные вопросы, подводит своего собеседника к мысли, что тот ничего не знает и поэтому преследовать отца за убийство не может. И в этом мне видится некая странность, ведь, с одной стороны, благодаря хитрым логическим построениям (которые, на мой взгляд, вовсе не всегда выглядят логичными, скорее связывают несвязанные вещи, ищут подобие там, где его вроде бы и нет) мудрец заставляет нас задуматься, а имеем ли мы вообще право кого-либо судить, если нам доподлинно не известно, что есть правильное и неправильное. А с другой стороны, получается, так можно дойди до того, что суды вовсе не нужны и за убийство не стоит нести ответственность ( что, конечно, является достаточно интересным философским вопросом, как тут не вспомнить идеи Толстого о том, что суды не должны существовать, ведь Иисус Христос говорил «не судите...»)

Но подумай вот о чем: благочестивое любимо богами потому, что оно благочестиво, или оно благочестиво потому, что его любят боги?

Если бы ты не имел ясного представления о благочестивом и нечестивом, ты никоим образом не мог бы из-за поденщика преследовать престарелого отца за убийство, но убоялся бы и богов – не отважился ли ты на ложный шаг – и людей постыдился бы тоже.
Ну, а теперь-то я уверен, что ты ясно представляешь себе благочестивое и нечестивое. Скажи же, любезнейший Евтифрон, что ты об этом думаешь, не таясь.

Следующая часть - «Апология Сократа» - практически не содержит диалогов, так как является монологом философа на суде. Речь обвиняемого читать весьма интересно, настолько она складная, мелодично-текущая и тут вновь множество моментов, которые хочется процитировать:

В самом деле, если вы думаете, что, убивая людей, вы удержите их от порицания вас за то, что живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Ведь такой способ самозащиты и не вполне возможен, и не хорош, а вот вам способ и самый хороший, и самый легкий: не закрывать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше.

Ему-де известно, говорит он, почему развращаются молодые люди и кто именно их развращает. Выходит, что он-де мудрец, а я, как он усмотрел, невежда и развращаю его сверстников, потому-то он и выступает перед городом-матерью с обвинением против меня. Мне мнится, что среди всех государственных мужей он единственный действует правильно: в самом деле, ведь правильно прежде всего проявить заботу о молодых людях, чтобы они были как можно лучше, как хорошему земледельцу подобает прежде всего позаботиться о молодых побегах, а уж после обо всем остальном. Подобным же образом и Мелет, возможно, сначала хочет выполоть нас, из-за которых гибнут ростки юности, – так он говорит, – а уж затем, как это ясно, он позаботится и о старших и учинит для города множество величайших благ: по крайней мере, так обычно бывает с теми, кто выступает с подобными начинаниями.

Могу вас уверить, что так велит бог, и я думаю, что во всем городе нет у вас большего блага, чем это мое служение богу. Ведь я только и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее не о телах ваших или о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше, говоря вам: не от денег рождается доблесть, а от доблести бывают у людей и деньги и все прочие блага, как в частной жизни, так и в общественной. Да, если бы такими словами я развращал юношей, то слова эти были бы вредными. А кто утверждает, что я говорю что-нибудь другое, а не это, тот несет вздор. Вот почему я могу вам сказать, афиняне: послушаетесь вы Анита или нет, отпустите меня или нет – поступать иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне предстояло умирать много раз.

Мне-то ведь не будет никакого вреда ни от Мелета, ни от Анита, да они и не могут мне повредить, потому что я не думаю, чтобы худшему было позволено вредить лучшему. Разумеется, он может убить, изгнать из отечества, отнять все права. Но ведь это он или еще кто-нибудь считает все подобное за великое зло, а я не считаю; гораздо же скорее считаю я злом именно то, что он теперь делает, замышляя несправедливо осудить человека на смерть. Таким образом, о мужи афиняне, я защищаюсь теперь совсем не ради себя, как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудивши меня на смерть, не проглядеть дара, который вы получили от бога. В самом деле, если вы меня убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли. В самом деле, мне кажется, что бог послал меня городу как такого, который целый день, не переставая, всюду садится и каждого из вас будит, уговаривает, упрекает. Другого такого вам нелегко будет найти, о мужи, а меня вы можете сохранить, если вы мне поверите.

И вы на меня не сердитесь, если я вам скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откровенно противиться вам или какому-нибудь другому большинству и хотел бы предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве. Нет, кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным человеком, а вступать на общественное поприще не должен.

Немного не захотели вы подождать, о мужи афиняне, а вот от этого пойдет о вас дурная слава между людьми, желающими хулить наш город, и они будут обвинять вас в том, что вы убили Сократа, известного мудреца. Конечно, кто пожелает вас хулить, тот будет утверждать, что я мудрец, пусть это и не так. Вот если бы вы немного подождали, тогда бы это случилось для вас само собою; подумайте о моих годах, как много уже прожито жизни и как близко смерть. Это я говорю не всем вам, а тем, которые осудили меня на смерть.

А еще вот что хочу я сказать этим самым людям: быть может, вы думаете, о мужи, что я осужден потому, что у меня не хватило таких слов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы считал нужным делать и говорить всё, чтобы уйти от наказания. Вовсе не так. Не хватить-то у меня, правда, что не хватило, только не слов, а дерзости и бесстыдства и желания говорить вам то, что вам всего приятнее было бы слышать, вопия и рыдая, делая и говоря, повторяю я вам, еще многое, меня недостойное, – все то, что вы привыкли слышать от других.

Потому что ни на суде, ни на войне, ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти всякими способами без разбора. Потому что и в сражениях часто бывает очевидно, что от смерти-то можно иной раз уйти, или бросив оружие, или начавши умолять преследующих; много есть и других способов избегать смерти в случае какой-нибудь опасности для того, кто отважится делать и говорить все. От смерти уйти нетрудно, о мужи, а вот что гораздо труднее – уйти от нравственной порчи, потому что она идет скорее, чем смерть.

В следующей части -«Критон» - мы встречаемся с Сократом, ожидающим казни, и наблюдаем за его диалогом с Критоном. Эта беседа посвящена обсуждению побега приговоренного из тюрьмы и тем аргументам, которые философ приводит, объясняя, что не стоит противиться закону, даже если он кажется несправедливым. Его доводы не могут не вызывать уважение, хотя и кажутся с современной точки зрения очень необычными: как хранить верность Отечеству и его законам, если тебя несправедливо осудили? Сократ размышляет о том, что город, его вырастивший, давший образование, имеет право на человека не меньшее, чем отец, что человек - раб своего государства, если он не покинул его до внесения в гражданские списки, если он оставался гражданином после ознакомления с Законом, не выбрал иммиграцию, а пользовался всеми благами, то и в дальнейшем он должен или пытаться исправить свое Отечество или исполнять его законы. В этом чувствуются отголоски прошлой эпохи, где рабы должны были исполнять волю господина, дети - отца, но в тоже время не является ли это неким противопоставлением своей личной выгоде и эгоизму, без какие-либо обязательств перед семьей и обществом?

Стало быть, уже не так-то должны мы заботиться о том, что скажет о нас большинство, мой милый, а должны заботиться о том, что скажет о нас тот, кто понимает, что справедливо и что несправедливо, – он один да еще сама истина. Таким образом, в твоем рассуждении неправильно, во‐первых, то, что ты утверждаешь, будто мы должны заботиться о мнении большинства относительно справедливого, прекрасного, доброго и им противоположного.

Сократ. А теперь вот что, Критон: делать зло – должно или нет?
Критон. Разумеется, не должно, Сократ.
Сократ. Ну а воздавать злом за зло, как этого требует большинство, справедливо или несправедливо?
Критон. Никоим образом не справедливо.

Сократ. Стало быть, не должно ни воздавать за несправедливость несправедливостью, ни делать людям зло, даже если бы пришлось и пострадать от них как-нибудь. Только ты смотри, Критон, как бы не оказалось, что, соглашаясь с этим, ты соглашаешься вопреки общепринятому мнению, потому что я знаю, что так думают и будут думать немногие. Впрочем, когда одни думают так, а другие не так, тогда уже не бывает общего совета, а непременно каждый презирает другого за его образ мыслей.

Сократ. Ну так посмотри вот на что: если бы, в то время как мы собирались бы удрать отсюда – или как бы это там ни называлось, – если бы в это самое время пришли сюда Законы и Государство и, заступив нам дорогу, спросили: «Скажи-ка нам, Сократ, что это ты задумал делать? Не задумал ли ты этим самым делом, к которому приступаешь, погубить и нас, Законы, и все Государство, насколько это от тебя зависит? Или тебе кажется, что еще может стоять целым и невредимым то государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы, но по воле частных лиц становятся недействительными и уничтожаются?» Что скажем мы на это или на что-нибудь подобное, Критон? Ведь не одни только риторы могут сказать многое в защиту того закона, который мы отменяем и который требует, чтобы судебные решения сохраняли силу. Или, может быть, мы возразим, что ведь это же город поступил с нами несправедливо и решил дело неправильно? Это мы, что ли, им скажем?

«Так. Ну а после того, что ты родился, воспитан и образован, можешь ли ты отрицать, во‐первых, что ты наше порождение и наш раб – и ты и твои предки? Если же это так, то думаешь ли ты, что по праву можешь с нами равняться? И что бы мы ни намерены были с тобою делать, находишь ли ты справедливым и с нами делать то же самое? Или, может быть, ты думаешь так, что если бы у тебя был отец или господин, то по отношению к ним ты не был бы равноправным, так что если бы ты от них терпел что-нибудь, то не мог бы ни воздавать им тем же самым, ни отвечать бранью на брань, ни побоями на побои и многое тому подобное, ну а уж с Отечеством и Законами все это тебе позволено, так что если мы, находя это справедливым, вознамеримся тебя уничтожить, то и ты, насколько это от тебя зависит, вознамеришься уничтожить нас, Отечество и Законы, и при этом будешь говорить, что поступаешь справедливо, – ты, который поистине заботишься о добродетели? Или уж ты в своей мудрости не замечаешь того, что Отечество драгоценнее и матери, и отца, и всех остальных предков, что оно неприкосновеннее и священнее и в большем почете и у богов, и у людей – у тех, у которых есть ум, и что если Отечество сердится, то его нужно бояться, уступать и угождать ему больше, нежели отцу, и либо его вразумлять, либо делать то, что оно велит, и если оно приговорит к чему-нибудь, то нужно претерпевать это спокойно, будут ли то розги или тюрьма, пошлет ли оно на войну, пошлет ли на раны или на смерть, – что все это нужно делать, что это справедливо и что отнюдь не следует сдаваться врагу, или бежать от него, или бросать свое место, но что и на войне, и на суде, и повсюду следует делать то, что велят Город и Отечество, или же вразумлять их, когда этого требует справедливость, учинять же насилие над матерью или над отцом, а тем паче над Отечеством есть нечестие?» Что мы на это скажем, Критон? Правду ли говорят Законы или нет?

Сократ. «Ну вот и рассмотри, Сократ, – скажут, вероятно, Законы, – правду ли мы говорим, что несправедливо то, что ты задумал теперь с нами сделать. В самом деле, мы, которые тебя родили, вскормили, воспитали, наделили всевозможными благами, и тебя и всех прочих граждан, – в то же время мы предупреждаем каждого из афинян, после того как он занесен в гражданский список и познакомился с государственными делами и с нами, Законами, что если мы ему не нравимся, то ему предоставляется взять свое имущество и идти, куда он хочет, и если мы с городом кому-нибудь из вас не нравимся и пожелает кто-нибудь из вас ехать в колонию или поселиться еще где-нибудь, ни один из нас, Законов, не ставит ему препятствий и не запрещает уходить куда угодно, сохраняя при этом свое имущество. О том же из вас, кто остается, зная, как мы судим в наших судах и ведем в городе прочие дела, о таком мы уже говорим, что он на деле согласился с нами исполнять то, что мы велим; а если он не слушается, то мы говорим, что он втройне нарушает справедливость: тем, что не повинуется нам, своим родителям, тем, что не повинуется нам, своим воспитателям, и тем, что, согласившись нам повиноваться, он и не повинуется нам и не вразумляет нас, когда мы делаем что-нибудь нехорошо, и хотя мы предлагаем, а не грубо повелеваем исполнять наши решения и даем ему на выбор одно из двух: или вразумлять нас, или исполнять – он не делает ни того ни другого.

Дальше нас ждет диалог «Федон», где присутствующий при казни Сократа повествователь рассказывает Эхекрату о последнем дне приговоренного, о его прощальных словах перед принятием яда. Из этой части можно узнать подробнее, почему решение суда не было исполнено сразу же, почему Сократ был вынужден провести длительное время в темнице. Тут приводятся весьма любопытные рассуждения о самоубийстве, допустимо ли оно вообще и ответы древнегреческих мыслителей выглядят весьма забавными: ведь как раб не смеет лишать себя жизни, пока господин не повелит этого, так и человек не смеет сам проявлять самоволие. А далее мы узнаем о мыслях Сократа насчет смерти и почему философу легко расставаться с жизнью, ведь вся его деятельность направлена против тела, в сторону души. Именно вера в то, что физическая оболочка лишь мешает освобождению души, так как "органы чувств не обладают ни точностью, ни достоверностью" и лишь отвлекают от познания истины, и определяет отношение к смерти. В данной части очень много идеалистических рассуждений, «доказательств» бессмертия души, но как так мне эти идеи не близки, то было скучно читать многостраничные примеры из серии: раз сон противоположен бодрствованию, а мертвое появляется из живого, то, значит, душа не могла существовать прежде, чем появилась в человеке. Более того, по мнению древних философов, все наши знания это не последствия изучения, а лишь воспоминания о том, что было уже известно душе ранее. В подобных рассуждениях мне недоставало некоего критического взгляда (но откуда ему взяться в ту историческую эпоху с их представлениями о мире и науке), а то, что ученики Сократа ему лишь вторили, соглашаясь с каждой странной мыслью, только портило повествование (с другой стороны, не ждем же мы от доктора Ватсона спора с Шерлоком во время финальных откровений о преступлении, его миссия совсем не в этом).

Но вот, Кебет, какое положение кажется мне правильным: боги пекутся о нас, и мы, люди, являемся для богов одним из их достояний. Или ты на этот счет другого мнения?
— Я согласен с тобою, – сказал Кебет.
— Допустим, – продолжал Сократ, – что один из принадлежащих тебе рабов лишил бы себя жизни, хотя ты и не дал ему понять, будто желаешь его смерти. Не рассердился ли бы ты на него? Не подверг ли бы ты его, если бы мог, какому-нибудь наказанию?
— Разумеется, да, – отвечал Кебет.
— Следовательно, с этой точки зрения основателен, быть может, тот вывод, что лишать себя жизни следует не ранее того, как божество пошлет какую-либо настоятельную необходимость.

Однако только что высказанная тобою мысль, будто философам легко желать себе смерти, похожа, Сократ, на нелепость, коль скоро мы только что признали логичным то положение, что божество печется о нас и что мы его достояние. Ведь было бы нелепо, если бы самые рассудительные люди не испытывали негодования, уходя от такого попечения, в котором руководствуют ими наилучшие из всех существующих руководителей – боги. Или такие люди думают, что, став свободными, они будут заботиться сами о себе лучше? Безрассудный человек, пожалуй, подумает, что это так, что должно убежать от своего господина. И так как он не в состоянии сообразить, что от добра нечего убегать, что, напротив, нужно предпочтительно оставаться при нем, то такой человек, по неразумию своему, пожалуй, и убежит. Но человек, разум имеющий, всегда будет стремиться оставаться при том, кто лучше его.

— А как насчет приобретения рассудительности? Тело служит ли, или не служит препятствием, коль скоро приобщить его к исканию рассудительности? Я поясню это таким примером: имеют ли зрение и слух для людей некоторую достоверность, или правы поэты, которые постоянно твердят нам о том, что мы ничего в точности не слышим и не видим? Если эти органы чувств не обладают ни точностью, ни достоверностью, то едва ли обладают ими остальные органы чувств, ибо все они слабее, чем зрение и слух. Или ты с этим не согласен?
— Совершенно согласен, – сказал Симмий.
— А когда же душа соприкасается с истиною? – спросил Сократ. – Ведь ясно, что, когда она вместе с телом и пытается что-нибудь рассмотреть, тело вводит ее в заблуждение.
— Совершенно верно.
— Таким образом, не разъясняется ли для души нечто из сущего преимущественно тогда, когда она рассуждает?
— Да.
— Рассуждает же душа, разумеется, лучше всего тогда, когда ничто ее не смущает – ни зрение, ни слух, ни страдание, ни наслаждение какое-либо, – когда она, простившись с телом, становится сама собою и по мере возможности, не общаясь и не соприкасаясь с телом, стремится к сущему.
— Это так.
— Не тогда ли душа философа относится с полным презрением к телу, избегает его и стремится стать сама собою?
— По-видимому, да.

— Рассуждает же душа, разумеется, лучше всего тогда, когда ничто ее не смущает – ни зрение, ни слух, ни страдание, ни наслаждение какое-либо, – когда она, простившись с телом, становится сама собою и по мере возможности, не общаясь и не соприкасаясь с телом, стремится к сущему.

— А не выполнит ли эту задачу чище всего тот, кто подойдет к каждой вещи путем размышления о ней, причем при размышлении не будет прибегать к помощи зрения, не будет привлекать никакого другого органа чувств наряду с размышлением; кто посредством чистого размышления самого по себе постарается уловить чистую сущность каждой вещи самой по себе, причем совершенно освободится от помощи глаз, ушей, от всего, так сказать, телесного, как от чего-то такого, что, при своем общении с душою, волнует ее, не дает ей возможности добиться истины и рассудительности? Если кому возможно, Симмий, постигнуть сущее, то не такому ли именно человеку?

— Следовательно, – продолжал Сократ, – у истинных философов, в силу всего этого, должно неизбежно образоваться представление, которое они могли бы высказать во взаимной беседе примерно так: «И в самом деле, по-видимому, какая-то непроходимая тропа удаляет нас и мы никогда не сможем в достаточной мере достигнуть того, к чему стремимся и что мы называем истиной, пока у нас будет тело и пока к душе будет примешано это зло. И в самом деле, тело создает для нас бесчисленные препятствия из-за необходимости питать его; а если, сверх того, постигнут нас еще какие-либо болезни, то они мешают нам стремиться к сущему. Тело наполняет нас вожделениями, страхами, всякого рода призраками, пустяками. И правильно говорят, что, действительно, из-за тела нам никогда не удается ни о чем даже поразмыслить. Только тело и присущие ему страсти порождают войны, восстания, бои; ибо все войны ведутся из-за приобретения денег, а деньги мы вынуждены приобретать ради тела, рабствуя пред уходом за ним.

Далее следует глава «Федр», где Сократ беседует о любви, о пользе и вреде влюблённости. Причем в данной части занимательно послушать оба противоположных мнения, ведь некто Лисий создал трактат на тему того, что дружба лучше любви, а Сократ, одновременно соглашаясь с ним, все же защищает неистовство, свойственное влюбленным, а так же прорицателям и тем, кого боги наделили этим состоянием. Тут тоже идет размышление о душе, которой боги одарили людей, о крыльях, которые душа теряет, падает на землю и вынуждена на протяжении 10 тысяч лет оставаться прикованной к ее твердыне ( если, конечно, душа не окрылится раньше срока, будучи искренне влюбленной в мудрость и в юношей). Так же в этой части приводятся интересные подробности о правильном составлении речей, об ораторском искусстве, которое далеко не всегда связано с истиной, а также рассказывается, что для Сократа есть диалектика.

Федр. Здесь, дорогой мой, ты попался в ту же ловушку! Говори как умеешь, больше тебе ничего не остается, иначе нам придется, как в комедиях, заняться тяжким делом препирательств. Поберегись и не заставляй меня повторить твой же прием: «если я, Сократ, не знаю Сократа, то я забыл и самого себя» или «он хотел говорить, но ломался». Сообрази, что мы отсюда не уйдем, прежде чем ты не выскажешь того, что у тебя, как ты выразился, в груди. Мы здесь одни, кругом безлюдье, я посильнее и помоложе – по всему этому внемли моим словам и не доводи дела до насилия, говори лучше по доброй воле!
Сократ. Но, милый Федр, не смешно ли, если я, простой человек, стану вдруг наобум состязаться с настоящим творцом!

Закон же Адрастеи таков: душа, ставшая спутницей бога и увидевшая хоть частицу истины, будет благополучна вплоть до следующего кругооборота, и, если она в состоянии совершать это всегда, она всегда будет невредимой. Когда же она не будет в силах сопутствовать и видеть, но, постигнутая какой-нибудь случайностью, исполнится забвения и зла и отяжелеет, а отяжелев, утратит крылья и падет на землю, тогда есть закон, чтобы при первом рождении не вселялась она ни в какое животное. Душа, видевшая всего больше, попадает в плод будущего поклонника мудрости и красоты или человека, преданного Музам и любви; вторая за ней – в плод царя, соблюдающего законы, в человека воинственного или способного управлять; третья – в плод государственного деятеля, хозяина, добытчика; четвертая – в плод человека, усердно занимающегося упражнением или врачеванием тела; пятая по порядку будет вести жизнь прорицателя или человека, причастного к таинствам; шестой пристанет подвизаться в поэзии или другой какой-либо области подражания; седьмой – быть ремесленником или земледельцем; восьмая будет софистом или демагогом; девятая – тираном. Во всех этих призваниях тот, кто проживет, соблюдая справедливость, получит лучшую долю, а кто ее нарушит – худшую.

Но туда, откуда она пришла, никакая душа не возвращается в продолжение десяти тысяч лет – ведь она не окрылится раньше этого срока, за исключением души человека, искренне возлюбившего мудрость или сочетавшего любовь к ней с влюбленностью в юношей: эти души окрыляются за три тысячелетних круговорота, если три раза подряд изберут для себя такой образ жизни, и на трехтысячный год отходят. Остальные же по окончании своей первой жизни подвергаются суду, а после приговора суда одни отбывают наказание, сошедши в подземные темницы, другие же, кого Дике облегчила от груза и подняла в некую область неба, ведут жизнь соответственно той, какую они прожили в человеческом образе. На тысячный год и те и другие являются, чтобы получить себе новый удел и выбрать себе вторую жизнь – кто какую захочет.

Федр. Как, как ты говоришь?
Сократ. Тем, кто доискивается, можно, по-моему, разъяснить это так: обмануться легче при большой или при малой разнице между вещами?
Федр. При малой.
Сократ. Переход к противоположности разве не будет менее заметен, если его совершать постепенно, чем если резко?
Федр. Как же иначе?
Сократ. Значит, кто собирается обмануть другого, не обманываясь сам, тот должен досконально знать подобие и неподобие всего существующего.
Федр. Это необходимо.
Сократ. А может ли тот, кто ни об одной вещи не знает истины, различить сходство непознанной вещи с другими вещами, будь оно малым или большим?
Федр. Это невозможно.
Сократ. Значит, ясно: у тех, кто имеет неверные мнения о существующем и поддается обману, причина их беды – какое-то подобие между вещами.
Федр. Да, так бывает.
Сократ. Может ли быть, чтобы тот, кто всякий раз уводит от бытия к его противоположности, сумел искусно делать постепенные переходы на основании подобия между вещами? И сам он избежит ли ошибки, раз он не знает, что такое та или иная вещь из существующих?
Федр. Этого никак не может быть.
Сократ. Значит, друг мой, кто не знает истины, а гоняется за мнениями, у того искусство речи будет, видимо, смешным и неискусным.
Федр. Пожалуй, так.

Сократ. Значит, тот, кто намерен заняться ораторским искусством, должен прежде всего произвести правильное разделение и уловить, в чем признак каждой его разновидности – и той, где большинство неизбежно блуждает, и той, где этого нет.

Сократ. Эти две речи были противоположны друг другу. В одной утверждалось, что следует угождать влюбленному, в другой – что невлюбленному.
Федр. И очень решительно утверждалось.
Сократ. Я думал, ты скажешь «неистово» – это было бы правдой, как раз этого я и добивался: ведь мы утверждали, что любовь есть некое неистовство. Не так ли?
Федр. Да.
Сократ. А неистовство бывает двух видов: одно – следствие человеческих заболеваний, другое же – божественного отклонения от того, что обычно принято.
Федр. Конечно, так.
Сократ. Божественное неистовство, исходящее от четырех богов, мы разделили на четыре части: вдохновенное прорицание мы возвели к Аполлону, посвящение в таинства – к Дионису, творческое неистовство – к Музам, четвертую же часть к Афродите и Эроту – и утверждали, что любовное неистовство всех лучше. Не знаю, как мы изобразили любовное состояние: быть может, мы коснулись чего-то истинного, а возможно, и уклонились в сторону, но, добавив не столь уж неубедительное рассуждение, мы с должным благоговением прославили в сказочном гимне моего и твоего, Федр, владыку Эрота, покровителя прекрасных юношей.

…все, что мы там случайно наговорили, – двух видов, и суметь искусно применить их возможности было бы для всякого благодарной задачей.
Федр. Какие это виды?
Сократ. Первый – это способность, охватывая все общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсюду разрозненно, чтобы, давая определение каждому, сделать ясным предмет поучения. Так поступили мы только что, говоря об Эроте: сперва определили, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуждать; поэтому-то наше рассуждение вышло ясным и не противоречило само себе.
Федр. А что ты называешь другим видом, Сократ?
Сократ. Второй вид – это, наоборот, способность разделять всё на виды, на естественные составные части, стараясь при этом не раздробить ни одной из них, как это бывает у дурных поваров: так, в обеих наших недавних речах мы отнесли неразумную часть души к какому-то одному общему виду. Подобно тому как в едином от природы человеческом теле имеются две одноименные части, лишь с обозначением «левая» или «правая», так обстоит дело и с состоянием безумия, которое обе наши речи признали составляющим в нас от природы единый вид, но одна речь выделила из него часть, обращенную налево, и не остановилась на этом делении, пока не нашла там некую так называемую левую любовь, которую вполне справедливо и осудила; другая же наша речь ведет нас к правой части неистовства, одноименной с первой, и находит там некую божественную любовь, которой отдает предпочтение, и восхваляет ее как причину величайших для нас благ.
Федр. Ты говоришь в высшей степени верно.
Сократ. Я, Федр, и сам поклонник такого различения и обобщения – это помогает мне рассуждать и мыслить. И если я замечаю в другом природную способность охватывать взглядом единое и множественное, я гоняюсь
Следом за ним по пятам, как за богом.
Правильно ли или нет я обращаюсь к тем, кто это может делать, знает бог, а называю я их и посейчас диалектиками.

В зарисовке «Софист» Сократ уже не является главным героем, он тут лишь наблюдатель за диалогом некого чужеземца и Теэтета, которые размышляют, что есть софистика и кто такой софист, но при этом начинают настолько издалека и обсуждают столь скучные вещи, что эта часть сборника воспринималась достаточно трудно. На примере рыбака они выясняют, что есть искусства, что все искусства распадаются на приобретающие и творческие, что охота тоже распадается на две части: ловля сетями и посредством удара, что часть ударной охоты, происходящей ночью при свете огня, называется огневой и прочие странные умозаключения. При этом один беседующий ведет разговор, другой лишь ему поддакивает, что делает данный диалог весьма унылым.

Последняя прочитанная мною часть называется «Пир» и, возможно, она самая известная, так как именно тут рассказывается история о половинках: о том, что раньше люди были трех полов, что тело было круглое, было два лица, рук и ног было по четыре, о том, как боги, желая обезопасить себя от этих существ, разделили их и теперь главная цель людей найти свою половинку. Как и в других частях сборника, тут превозносятся отношения между мужчинами, а вот влечение к противоположному полу скорее признак блуда и распутства. Вот только, на мой взгляд, странно, что именно любовь к мальчикам и юношам описывается как нечто идеальное, причем герои данного повествования наилучшей считают связь с тем мальчиком, в ком уже «обнаружился разум, а разум появляется обычно с первым пушком». А что же будет с этим юношей, когда пора его молодости пройдет? Он перестанет быть идеальным партнером, раз не юн? В общем, данная часть про любовь вызывала у меня некий диссонанс, хотя и понимаешь, что написано это в совсем иные времена, с отличной от современной моралью, все же читать было сложновато. Все эти разговоры о поклонниках и кто кому должен уступить, об Эроте и его двойственности, а также о вине и излишне выпитом заставили меня сильно обрадоваться, когда наконец наступил финал данной книги.

Подводя итог, не все части данного произведения мне понравились, но все же в целом книга Платона оставила приятное впечатление, ведь она дает возможность поразмышлять об интересных философских вопросах, так что могу рекомендовать ее любителям литературы Древнего мира.

Какое счастье, что наши дорогие представители власти не читают Платона! А то прочитала бы какая-нибудь Мазулина или Молинов (все фамилии вымышленные и любое случайное созвучие с настоящими фамилиями депутатами вызвало бы у меня глубочайшее удивление) диалог "Пир", да и запретили бы его, как рассадник этого самого и пропаганду ну того, запретного. Я-то вот сижу в Питере на Обводном канале и говорю: "Ребята, а прочитайте великого философа Платона! "Пир", например" — и тут оп меня в кутузку, чтобы неповадно было молодёжь совращать.

Чем же может напугать "Пир" читателя, подготовленного на таком же одноклеточном уровне, как вымышленные граждане Молинов и Мазулина? Видимостью гомосятины. Есть такая болезнь, когда все тебе вокруг кажутся этими самыми, и даже в зеркало поутру глядишь с подозрением. Но в "Пире", в общем-то, про однополую любовь пишут не намёками, а вполне конкретно. И если думать, что в романе "Москва-Петушки" воспевается бухло и только бухло, то в "Пире" воспеваются амурные чары умудрённых мужей с юными мальчиками. На самом деле, Платон немножко о другом писал: о том, что любовь к сексу, как к возможности продолжения рода, менее возвышенная и прекрасная, чем любовь к совершенному (с точки зрения гармонии) объекту (коими по слегка мужешовинистическому настрою той эпохи и являются достойные мужички). Цари в тот момент в Греции равноправие полов, так и не было бы повода возмущаться голубоватой непристойностью. Но оно не царило, поэтому в конце диалога можно даже наблюдать, как некий бравый дяденька пытается склеить Сократа и рассказывает о том, как философ его уже некогда отшил.

Ну и, конечно, как не вспомнить про тему андрогинов! В диалоге упоминается некая кулстори, хотя и немного сумбурно написанная, что раньше существовало три пола: мужики, бабы и андрогины. Причём все эти "люди" были с двумя парами рук, ног и всего прочего. Даже пиписек было по две, только у мужчин и женщин они были соответственно только мужские или только женские, а у андрогинов — одна такая, одна другая. Боги решили располовинить этих созданий, потому что "люди" хотели накостылять богам по шее всеми руками, ногами и писами. Так и получились люди разной ориентации: гетеросексуальные сладострастники из андрогинов, лесби и геи из женщин и мужчин.

Вообще же диалог вовсе не про это, но так уж получилось, что скандальные с нашей точки зрения вещи всегда перетягивают на себя львиную долю внимания. В "Пире" много сведений о риторике, эстетике и философии, но вычленить их из общей массы тексты довольно трудно. "Пир" был написан в тот этап жизни Платона, когда он переходил от одного типа размышлений к другому. Основные постулаты его философии, которые в пару абзацев умудряются запихнуть в кратких конспектов, уже почти-почти выкристаллизовались, но ещё недостаточно чётко оформились в определённые формулы. И из-за этой недоофрмленности в "Пире" можно и запутаться. Впрочем, рекомендую на каждое отдельное прочтение вычленять из текста какую-либо одну тему, и пристально вчитываться во всё с ней связанное. Хотя бы в тему красоты и любви, например. От неё как раз легко будет прыгнуть к той мысли Платона, которую мы знаем назубок, — вещи идеальные и их неидеальные воплощения. Ну а уж если человек хочет везде видеть письки и разврат, то его никак не переубедишь.

Десять лет назад, когда я посещала лекции по философии, особо не вникая в суть, платоновская концепция «эйдосов» заслужила мое внимание и симпатию мгновенно. Ещё тогда я отметила сходство его мировоззрения с буддизмом и восточными философскими течениями. Перечитав гору современной литературы - мотивирующей, эзотерической и нравоучительной, - я решила вернуться к классике, и начала с «Государства». И знаете - древний грек, живший более чем 2000 лет назад, оказался как нельзя более современным и актуальным.

На самом деле, разделение на части-книги лишь условно - диалог идёт непрерывно, перетекая с одного размышления в другое - так же плавно и непринужденно, как и обычный дружеский разговор.  

Оставляю эти заметки себе на будущее - чтобы помнить и перечитывать некоторые части :)

Первая книга : 

Обсуждение вопроса о справедливости и неспредливости.
Тонкий троллинг Фрасимаха (неравный оппонент Сократа, мысли которого отождествляются с мыслями читателя, впервые открывшего книгу по классической философии).

Первая часть читается очень легко, информация на уровне «бери и глотай». Дальше будет позаковыристее, но, в целом, Платон излагает свои умозаключения достаточно доступным языком. 

Вторая книга: 

Идея справедливости на примере государства - «где справедливость имеет большие размеры, там легче ее изучить».
Аргументация в пользу разделения труда , «кастовой системы» и важности правильного воспитания - физического (гимнастического) и культурного (мусического).

Третья книга:  

Ещё «множко» о воспитании стражей (элитных жителей государства).
Платон «прошёлся» по поэзии и музыке, убедительно доказывая важность и необходимость цензуры. Даже тему еды затронул, вся суть которой сводится к формуле «меньше жрешь - меньше болеешь».
И квинтэссенция - «Я не считаю, что когда тело у человека в порядке, оно своими собственными добрыми качествами вызывает хорошее душевное состояние; наоборот, хорошее душевное состояние своими добрыми качествами обуславливает наилучшее состояние тела». IV в до н.э.

Четвёртая книга : 

Четыре добродетели , на которых зиждется идея идеального государства и три начала человеческой души. Первый звоночек, что Платон не так прост, как казалось. 

Пятая книга: 

Самая крамольная и самая интересная часть.
Минутка триумфа для феминисток и страшный сон для консерваторов - общность жен и детей.
Это именно та небольшая часть диалога, где практически любое утверждение можно опровергнуть в стиле курицы Диогена, поэтому... спасибо за мнение (что такое мнение и чем оно отличается от истины, можно узнать здесь же, не отходя от кассы :)), идем дальше.  

«Пока в государствах не будут царствовать философы, до тех пор государствам не избавится от зол».

Шестая книга: 

Более детально рассматривается мысль об истинном философе и сравнения «философ - псевдофилософ» и «философ - толпа». Раскрывается идея блага как высшего знания.

Седьмая книга: 

Аллегория, про которую слышали даже те, кто Платона не читал - та самая пещера с сидящими внутри неё узниками.
Как говорится, читайте первоисточники, а не трактовки, и будет Вам благо :) 

Восьмая книга :

Четыре «неправильных» типа государственного устройства.
Особенно Платон прошёлся по демократии, с какой-то почти фантастической точностью описав некоторые пороки современного общества. Думаю, одной этой цитаты будет достаточно : «...самым главным будет то, что душа граждан делается крайне чувствительной, даже по мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем, что перестанут считаться даже с законами – писаными или неписанными , – чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем не было над ними власти». 

Девятая книга : 

Платон рассуждает о подлинных и иллюзорных удовольствиях в их соотношении с тремя началами человеческой души - философским (стремление к познанию), честолюбивым (яростное начало) и вожделеющим (все наши зависимости и желания). И, между прочим, аргументирует, почему быть тираном вообще не круто. 

Десятая книга : 

Десять лет назад, когда я посещала лекции по философии, особо не вникая в суть, платоновская концепция «эйдосов» заслужила мое внимание и симпатию мгновенно. Ещё тогда я отметила сходство его мировоззрения с буддизмом и восточными философскими течениями. Перечитав гору современной литературы - мотивирующей, эзотерической и нравоучительной, - я решила вернуться к классике, и начала с «Государства». И знаете - древний грек, живший более чем 2000 лет назад, оказался как нельзя более современным и актуальным.

На самом деле, разделение на части-книги лишь условно - диалог идёт непрерывно, перетекая с одного размышления в другое - так же плавно и непринужденно, как и обычный дружеский разговор.  

Оставляю эти заметки себе на будущее - чтобы помнить и перечитывать некоторые части :)

Первая книга : 

Обсуждение вопроса о справедливости и неспредливости.
Тонкий троллинг Фрасимаха (неравный оппонент Сократа, мысли которого отождествляются с мыслями читателя, впервые открывшего книгу по классической философии).

Первая часть читается очень легко, информация на уровне «бери и глотай». Дальше будет позаковыристее, но, в целом, Платон излагает свои умозаключения достаточно доступным языком. 

Вторая книга: 

Идея справедливости на примере государства - «где справедливость имеет большие размеры, там легче ее изучить».
Аргументация в пользу разделения труда , «кастовой системы» и важности правильного воспитания - физического (гимнастического) и культурного (мусического).

Третья книга:  

Ещё «множко» о воспитании стражей (элитных жителей государства).
Платон «прошёлся» по поэзии и музыке, убедительно доказывая важность и необходимость цензуры. Даже тему еды затронул, вся суть которой сводится к формуле «меньше жрешь - меньше болеешь».
И квинтэссенция - «Я не считаю, что когда тело у человека в порядке, оно своими собственными добрыми качествами вызывает хорошее душевное состояние; наоборот, хорошее душевное состояние своими добрыми качествами обуславливает наилучшее состояние тела». IV в до н.э.

Четвёртая книга : 

Четыре добродетели , на которых зиждется идея идеального государства и три начала человеческой души. Первый звоночек, что Платон не так прост, как казалось. 

Пятая книга: 

Самая крамольная и самая интересная часть.
Минутка триумфа для феминисток и страшный сон для консерваторов - общность жен и детей.
Это именно та небольшая часть диалога, где практически любое утверждение можно опровергнуть в стиле курицы Диогена, поэтому... спасибо за мнение (что такое мнение и чем оно отличается от истины, можно узнать здесь же, не отходя от кассы :)), идем дальше.  

«Пока в государствах не будут царствовать философы, до тех пор государствам не избавится от зол».

Шестая книга: 

Более детально рассматривается мысль об истинном философе и сравнения «философ - псевдофилософ» и «философ - толпа». Раскрывается идея блага как высшего знания.

Седьмая книга: 

Аллегория, про которую слышали даже те, кто Платона не читал - та самая пещера с сидящими внутри неё узниками.
Как говорится, читайте первоисточники, а не трактовки, и будет Вам благо :) 

Восьмая книга :

Четыре «неправильных» типа государственного устройства.
Особенно Платон прошёлся по демократии, с какой-то почти фантастической точностью описав некоторые пороки современного общества. Думаю, одной этой цитаты будет достаточно : «...самым главным будет то, что душа граждан делается крайне чувствительной, даже по мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем, что перестанут считаться даже с законами – писаными или неписанными , – чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем не было над ними власти». 

Девятая книга : 

Платон рассуждает о подлинных и иллюзорных удовольствиях в их соотношении с тремя началами человеческой души - философским (стремление к познанию), честолюбивым (яростное начало) и вожделеющим (все наши зависимости и желания). И, между прочим, аргументирует, почему быть тираном вообще не круто. 

Десятая книга : 

Десять лет назад, когда я посещала лекции по философии, особо не вникая в суть, платоновская концепция «эйдосов» заслужила мое внимание и симпатию мгновенно. Ещё тогда я отметила сходство его мировоззрения с буддизмом и восточными философскими течениями. Перечитав гору современной литературы - мотивирующей, эзотерической и нравоучительной, - я решила вернуться к классике, и начала с «Государства». И знаете - древний грек, живший более чем 2000 лет назад, оказался как нельзя более современным и актуальным.

На самом деле, разделение на части-книги лишь условно - диалог идёт непрерывно, перетекая с одного размышления в другое - так же плавно и непринужденно, как и обычный дружеский разговор.  

Оставляю эти заметки себе на будущее - чтобы помнить и перечитывать некоторые части :)

Первая книга : 

Обсуждение вопроса о справедливости и неспредливости.
Тонкий троллинг Фрасимаха (неравный оппонент Сократа, мысли которого отождествляются с мыслями читателя, впервые открывшего книгу по классической философии).

Первая часть читается очень легко, информация на уровне «бери и глотай». Дальше будет позаковыристее, но, в целом, Платон излагает свои умозаключения достаточно доступным языком. 

Вторая книга: 

Идея справедливости на примере государства - «где справедливость имеет большие размеры, там легче ее изучить».
Аргументация в пользу разделения труда , «кастовой системы» и важности правильного воспитания - физического (гимнастического) и культурного (мусического).

Третья книга:  

Ещё «множко» о воспитании стражей (элитных жителей государства).
Платон «прошёлся» по поэзии и музыке, убедительно доказывая важность и необходимость цензуры. Даже тему еды затронул, вся суть которой сводится к формуле «меньше жрешь - меньше болеешь».
И квинтэссенция - «Я не считаю, что когда тело у человека в порядке, оно своими собственными добрыми качествами вызывает хорошее душевное состояние; наоборот, хорошее душевное состояние своими добрыми качествами обуславливает наилучшее состояние тела». IV в до н.э.

Четвёртая книга : 

Четыре добродетели , на которых зиждется идея идеального государства и три начала человеческой души. Первый звоночек, что Платон не так прост, как казалось. 

Пятая книга: 

Самая крамольная и самая интересная часть.
Минутка триумфа для феминисток и страшный сон для консерваторов - общность жен и детей.
Это именно та небольшая часть диалога, где практически любое утверждение можно опровергнуть в стиле курицы Диогена, поэтому... спасибо за мнение (что такое мнение и чем оно отличается от истины, можно узнать здесь же, не отходя от кассы :)), идем дальше.  

«Пока в государствах не будут царствовать философы, до тех пор государствам не избавится от зол».

Шестая книга: 

Более детально рассматривается мысль об истинном философе и сравнения «философ - псевдофилософ» и «философ - толпа». Раскрывается идея блага как высшего знания.

Седьмая книга: 

Аллегория, про которую слышали даже те, кто Платона не читал - та самая пещера с сидящими внутри неё узниками.
Как говорится, читайте первоисточники, а не трактовки, и будет Вам благо :) 

Восьмая книга :

Четыре «неправильных» типа государственного устройства.
Особенно Платон прошёлся по демократии, с какой-то почти фантастической точностью описав некоторые пороки современного общества. Думаю, одной этой цитаты будет достаточно : «...самым главным будет то, что душа граждан делается крайне чувствительной, даже по мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем, что перестанут считаться даже с законами – писаными или неписанными , – чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем не было над ними власти». 

Девятая книга : 

Платон рассуждает о подлинных и иллюзорных удовольствиях в их соотношении с тремя началами человеческой души - философским (стремление к познанию), честолюбивым (яростное начало) и вожделеющим (все наши зависимости и желания). И, между прочим, аргументирует, почему быть тираном вообще не круто. 

Десятая книга : 

Десять лет назад, когда я посещала лекции по философии, особо не вникая в суть, платоновская концепция «эйдосов» заслужила мое внимание и симпатию мгновенно. Ещё тогда я отметила сходство его мировоззрения с буддизмом и восточными философскими течениями. Перечитав гору современной литературы - мотивирующей, эзотерической и нравоучительной, - я решила вернуться к классике, и начала с «Государства». И знаете - древний грек, живший более чем 2000 лет назад, оказался как нельзя более современным и актуальным.

На самом деле, разделение на части-книги лишь условно - диалог идёт непрерывно, перетекая с одного размышления в другое - так же плавно и непринужденно, как и обычный дружеский разговор.  

Оставляю эти заметки себе на будущее - чтобы помнить и перечитывать некоторые части :)

Первая книга : 

Обсуждение вопроса о справедливости и неспредливости.
Тонкий троллинг Фрасимаха (неравный оппонент Сократа, мысли которого отождествляются с мыслями читателя, впервые открывшего книгу по классической философии).

Первая часть читается очень легко, информация на уровне «бери и глотай». Дальше будет позаковыристее, но, в целом, Платон излагает свои умозаключения достаточно доступным языком. 

Вторая книга: 

Идея справедливости на примере государства - «где справедливость имеет большие размеры, там легче ее изучить».
Аргументация в пользу разделения труда , «кастовой системы» и важности правильного воспитания - физического (гимнастического) и культурного (мусического).

Третья книга:  

Ещё «множко» о воспитании стражей (элитных жителей государства).
Платон «прошёлся» по поэзии и музыке, убедительно доказывая важность и необходимость цензуры. Даже тему еды затронул, вся суть которой сводится к формуле «меньше жрешь - меньше болеешь».
И квинтэссенция - «Я не считаю, что когда тело у человека в порядке, оно своими собственными добрыми качествами вызывает хорошее душевное состояние; наоборот, хорошее душевное состояние своими добрыми качествами обуславливает наилучшее состояние тела». IV в до н.э.

Четвёртая книга : 

Четыре добродетели , на которых зиждется идея идеального государства и три начала человеческой души. Первый звоночек, что Платон не так прост, как казалось. 

Пятая книга: 

Самая крамольная и самая интересная часть.
Минутка триумфа для феминисток и страшный сон для консерваторов - общность жен и детей.
Это именно та небольшая часть диалога, где практически любое утверждение можно опровергнуть в стиле курицы Диогена, поэтому... спасибо за мнение (что такое мнение и чем оно отличается от истины, можно узнать здесь же, не отходя от кассы :)), идем дальше.  

«Пока в государствах не будут царствовать философы, до тех пор государствам не избавится от зол».

Шестая книга: 

Более детально рассматривается мысль об истинном философе и сравнения «философ - псевдофилософ» и «философ - толпа». Раскрывается идея блага как высшего знания.

Седьмая книга: 

Аллегория, про которую слышали даже те, кто Платона не читал - та самая пещера с сидящими внутри неё узниками.
Как говорится, читайте первоисточники, а не трактовки, и будет Вам благо :) 

Восьмая книга :

Четыре «неправильных» типа государственного устройства.
Особенно Платон прошёлся по демократии, с какой-то почти фантастической точностью описав некоторые пороки современного общества. Думаю, одной этой цитаты будет достаточно : «...самым главным будет то, что душа граждан делается крайне чувствительной, даже по мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем, что перестанут считаться даже с законами – писаными или неписанными , – чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем не было над ними власти». 

Девятая книга : 

Платон рассуждает о подлинных и иллюзорных удовольствиях в их соотношении с тремя началами человеческой души - философским (стремление к познанию), честолюбивым (яростное начало) и вожделеющим (все наши зависимости и желания). И, между прочим, аргументирует, почему быть тираном вообще не круто. 

Десятая книга :