Служение удовольствиям называется, конечно, невоздержанностью; и, однако же, служа одним удовольствиям, они одерживают верх над другими; а это и походит на сказанное нами, что они бывают рассудительны как бы через невоздержание.
Итак, не смешно ли было бы, как я говорил сначала, если бы человек, своей жизнью готовясь стать сколь можно ближе к смерти, начал скорбеть, когда смерть пришла бы к нему? Не смешно ли это было бы?
Дело в том, что если с телом нельзя ничего узнать чисто, то выходит одно из двух: знание или никогда не возможно, или возможно по смерти, так как по смерти, а не прежде душа будет существовать сама по себе, без тела.
Но что думать о приобретении самого разумения? Препятствует или нет этому предприятию тело, когда кто-либо берет его в соучастники такого приобретения? Я хочу спросить: представляют ли зрение и слух людям какую-нибудь истину, как беспрестанно щебечут нам об этом те же поэты? Или мы не слышим и не видим ничего определенного? Если же эти чувства неверны и неясны, то прочие и того менее, ибо все они, конечно, хуже этих.
То же и огонь: по приближении к нему холода он либо отступает, либо исчезает и никак не осмеливается, приняв в себя холод, оставаться тем, чем был, – огнем и холодом.
снег, в состоянии снега принимая в себя теплоту, как мы прежде говорили, никогда не будет тем, чем был, – снегом и теплотой, но по присоединении к нему теплоты или устраняется от нее, или пропадает. – Конечно.
прекрасное происходит не от чего иного, как или от присутствия, или от общения, или от другого участия в нем того прекрасного; ибо это я еще не решил, зато решил то, что всякие прекрасные вещи бывают прекрасны по причине прекрасного. Последний ответ, кажется, безопаснее и для меня самого, и для другого: держась этой мысли, мы, вероятно, никогда не уроним себя, но и я, и другой сможем надежно отвечать, что прекрасные вещи бывают прекрасны по причине прекрасного.