Пули чиркали[39] по фасаду дома Пастернаков на Волхонке, залетали в окна, застревали в гипсовых потолках. Орудийный огонь, начавшийся с нескольких отдельных перестрелок, перешел в ожесточенные уличные бои в соседних кварталах; семья вынуждена была прятаться в дальних комнатах просторной квартиры на втором этаже. Однако и там оказалось небезопасно: стену пробило осколком снаряда. Немногочисленные москвичи, отважившиеся выйти на улицу, перебегали по Волхонке, пригнувшись, от одного укрытия к другому. Одного из соседей Пастернаков застрелили, когда он перебегал улицу перед их окнами.
25 октября 1917 года большевики в результате в основном бескровного переворота захватили власть в Петрограде, столице России. До Первой мировой войны город назывался Санкт-Петербургом, но на волне антигерманских настроений его решено было переименовать. Другие крупные города сдались не так легко; войска, верные вождю революции Ленину, свергли Временное правительство, находившееся у власти с марта. В Москве, торговом центре и второй столице страны, бои шли более недели; Пастернаки очутились в гуще схватки. Дом, в котором жила семья, стоял на вершине холма. Из девяти окон, выходивших на улицу, открывался панорамный вид на Москву-реку и монументальный золотой купол храма Христа Спасителя. Совсем рядом, в нескольких сотнях метров, находился Кремль. Пастернак, снимавший комнату на Арбате, в день, когда начались бои, зашел навестить родителей и выбраться уже не смог. Позже им с родителями и младшим, 24-летним, братом Александром пришлось спуститься к соседям на первый этаж. Телефон не работал, света не было, воду давали изредка и почти без напора – она текла из крана тонкой струйкой. Две сестры Бориса, Жозефина и Лидия, очутились в таких же ужасных условиях в стоящем неподалеку доме их кузины. Они вышли на прогулку в один не по сезону теплый вечер, как вдруг на улицах появились броневики, и улицы быстро опустели. Сестры едва успели добежать до дома двоюродной сестры. Они увидели, как прохожего, шедшего по противоположной стороне улицы, убило случайной пулей. Несколько дней постоянный треск пулеметов и взрывы снарядов перемежались «криками стрижей и ласточек»[40]. А потом, так же стремительно, как все началось, «воздух очистился[41], и наступило зловещее молчание». Москва сдалась Советам.
Революционные волнения начались в Петрограде в феврале 1917 года, когда к женщинам, протестующим против нехватки хлеба, примкнули десятки тысяч бастующих рабочих, а усталость от войны вылилась в стихийные демонстрации против обессиленной монархии. Два миллиона человек погибли на фронтах Первой мировой войны, на Восточном фронте, и еще полтора миллиона умерли от болезней и военных действий. Экономика обширной, отсталой Российской империи рушилась. Когда войска, верные царю, открыли огонь по толпе, убив несколько сотен человек, в столице вспыхнуло восстание. 3 марта Николай II, преданный армией, отрекся от престола, и окончилось трехсотлетнее царствование династии Романовых.
Пастернак, который во время Февральской революции находился на Урале, на химическом заводе, поспешил вернуться в Москву. Часть пути он проделал в кибитке[42], санях с крытым верхом. От холода он зарывался в сено и кутался в овчинный тулуп. Пастернак, его братья и сестры радовались падению монархии, приветствовали новое Временное правительство и, превыше всего, перспективу конституционного строя. Подданные становились гражданами, и они получали удовольствие от этого превращения. «Подумайте… когда море крови и грязи начинает выделять свет»[43], – говорил Пастернак одному другу. Его сестра Жозефина писала, что Бориса «захватила» и «отравила»[44] харизма Александра Керенского, крупной политической фигуры, и его воздействие на толпы, собиравшиеся той весной у Большого театра. Временное правительство отменило цензуру и объявило свободу собраний.
Позже Пастернак отразит в романе то чувство эйфории. Героя «Доктора Живаго» тоже захватывали речи – блестяще живые, почти колдовские. «Вчера я ночной митинг наблюдал[45]. Поразительное зрелище… Сдвинулась Русь-матушка, не стоится ей на месте, ходит не находится, говорит не наговорится. И не то чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. Что-то евангельское, не правда ли? Как во времена апостолов. Помните, у Павла? «Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования».
Живаго казалось, что «со всей России сорвало крышу». Политическое брожение, однако, ослабило Временное правительство, которое оказалось не способно учредить свои приказы. Губительнее всего оказалось решение, вызвавшее широкую ненависть, продолжать участие в мировой войне. Большевики, получившие народную поддержку благодаря обещанию «хлеба, мира и земли» и ведомые предвидением Ленина, что власть можно взять, в октябре начали восстание и вторую революцию. «Какая великолепная хирургия[46]! – писал Пастернак в «Докторе Живаго». – Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы!»
Большевики, в своей конституции, обещали Утопию – «отмену эксплуатации человека человеком[47], полную отмену разделения общества на классы, безжалостное подавление эксплуататоров, установление социалистической власти общества и победу социализма во всех странах».
Юрий Живаго быстро разочаровывается потрясениями нового строя: «Но, во-первых, идеи общего совершенствования[48] так, как они стали пониматься с октября, меня не воспламеняют. Во-вторых, это всё еще далеко от существования, а за одни еще толки об этом заплачено такими морями крови, что, пожалуй, цель не оправдывает средства. В-третьих, и это главное, когда я слышу о переделке жизни, я теряю власть над собой и впадаю в отчаяние».
Слово «переделка» было то же самое, какое употребил Сталин, когда провозглашал тост за писателей – инженеров человеческих душ. Живаго говорит своему собеседнику, командиру партизанского отряда: «Я допускаю, что вы светочи[49] и освободители России, что без вас она пропала бы, погрязши в нищете и невежестве, и тем не менее мне не до вас и наплевать на вас, я не люблю вас и ну вас всех к чорту».
Это суждения гораздо более старшего Пастернака, который писал через тридцать с лишним лет после революции; он оглядывался назад с горечью и презрением. В то же время, когда Пастернаку было двадцать семь лет, он был влюблен, писал стихи и был захвачен «величием момента».
Пастернаки были известной семьей в кругах московской художественной интеллигенции прозападного толка. Они выступали в поддержку реформы самодержавия. Отец Бориса, Леонид Осипович, был известным художником-импрессионистом, профессором Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Он родился в еврейской семье; его отец содержал гостиницу в Одессе, многонациональном и живом городе в «черте оседлости», где вынужденно проживали многие российские евреи. В Одессе была богатая культурная жизнь; Пушкин, побывавший в Одессе в первой четверти XIX века, писал: «Там все Европой дышит, веет». Сначала Леонид переехал в Москву в 1881 году, чтобы изучать медицину в Московском университете. Осенью 1882 года, не вынеся работы с трупами, он бросил медицину и поступил в Мюнхенскую академию художеств. Дочь Лидия называла его «человеком мечтательным, мягким[50]… неторопливым и нерешительным во всем, кроме работы».
Отслужив обязательную военную службу, Леонид в 1888 году вернулся в Москву. Его картину «Письмо из дому» приобрел Павел Третьяков, коллекционер. Его внимание означало, что художник попал в число привилегированных. Кроме того, Леонид стал книжным иллюстратором; в 1892 году он принял участие в издании «Войны и мира» Льва Толстого. На следующий год Л. О. Пастернак и Толстой познакомились и подружились. За годы знакомства Пастернак не раз рисовал знаменитого писателя, в том числе сделал посмертный рисунок на станции Астапово в 1910 году. Л. О. Пастернак вместе с сыном Борисом ночным поездом поехали отдать последнюю дань уважения Толстому; Борис вспоминал, что великий старец показался ему крошечным и иссохшим, больше не глыбой, а «одним из тех, кого он описал[51] и дюжинами разбросал» на страницах своих произведений.
Помимо Толстого, в московской квартире Пастернаков бывали многие деятели культуры, в том числе композиторы Сергей Рахманинов и Александр Скрябин; многих из них Леонид Осипович рисовал. Дети считали приезды знаменитостей привычной картиной домашней жизни. «С самых ранних дней я наблюдал искусство и великих людей[52] и привык относиться к великим и исключительным как к чему-то естественному, как к норме жизни», – писал Пастернак, вспоминая светил, которые посещали гостиную его родителей и студию отца.
Детство Пастернака было наполнено и музыкой. Его мать, в девичестве Розалия Кауфман, была необычайно одаренным ребенком, которая, впервые подойдя к фортепиано в пятилетнем возрасте, великолепно воспроизвела пьесы, которые играл ее кузен, просто наблюдая за ним. Роза, как ее называли, была дочерью богатого одесского монополиста по продаже сельтерской воды. Первый сольный концерт она дала в восемь лет, в одиннадцать получала восторженные отклики в местной прессе, а через два года объездила с гастролями юг России. Она выступала в Санкт-Петербурге, училась в Вене и была принята преподавателем музыки в Одесскую консерваторию еще до того, как ей исполнилось двадцать. «Мама была музыка[53], – писала ее дочь Лидия. – Возможно, были более искусные виртуозы, более блестящие исполнители, но никто не проникал глубже в суть, не умел подхватить неосязаемое, не поддающееся анализу, что заставляет разрыдаться при первом аккорде, при каждом порыве чистой радости и экстаза». Сделать карьеру пианистки Розе помешали тревожность, больное сердце и брак. С Леонидом Пастернаком она познакомилась в 1886 году в Одессе; они поженились в Москве, в феврале 1889 года. На следующий год родился Борис. Его брат Александр родился в 1893 году, Жозефина в 1900-м, а Лидия – в 1902 году.
В двенадцать лет Борис представлял себя в будущем пианистом и композитором. «Жажда импровизации[54] и композиции зажглась во мне и переросла в страсть». Он отказался от мысли стать композитором, узнав, что его игре не хватает блеска и природного чутья, свойственного некоторым выдающимся исполнителям, которых он боготворил, например Скрябину. Пастернак не мог вынести возможности того, что он не станет великим. В детстве он привык к тому, что он – лучший и первый; он не сомневался в своих способностях, как духовных, так и физических. Как-то летом, в деревне, увидев, как крестьянские девочки ездят на неоседланных лошадях, Борис убедил себя в том, что тоже может ездить верхом без седла. Ему не терпелось проверить себя. Когда он наконец убедил девочку дать ему прокатиться на ее лошади, двенадцатилетнего мальчика сбросила испуганная кобыла; он упал в реку и сломал правую ногу. Впоследствии правая нога у него стала немного короче левой. Из-за хромоты, которую он почти всю жизнь скрывал, его не призвали на военную службу во время Первой мировой войны. По словам брата, его природные таланты[55] «подтвердили в нем сильную веру в собственные силы, в свои способности и в свою судьбу». Второе место он отвергал в припадке обиды и забывал.
О проекте
О подписке