Глава I
Закадычный друг или заклятый враг?

Раздружится друг – хуже врага.

Русская поговорка

Не боюсь я этой мариенгофской твари и их подлости нисколечко.

С. Есенин

Многих читателей, очарованных светлой, изумительно откровенной поэзией Есенина и желающих узнать о нем как можно больше, неизменно заинтриговывают подкупающие строки из стихотворения «Прощание с Мариенгофом»:

 
Но все ж средь трепетных и юных
Ты был всех лучше для меня.
 

Что и говорить – большая честь быть лучшим из лучших друзей гения русской литературы, кто неизменно называется как самый читаемый и почитаемый автор не только в России, но и среди русскоязычных граждан других стран, а также как широкоизвестный любителям поэзии всего мира.

У всех у нас в памяти еще со школьных лет имена друзей великого Пушкина, особенно тех, кому он посвятил свои стихи. Это Дельвиг, Пущин, Кюхельбекер, Чаадаев и др. Не будь осиянны они гением Пушкина, многие из них были бы позабыты вместе с уходом из жизни их современников. Но дружба с Поэтом обессмертила их имена. Они навсегда останутся в памяти поколений, свидетельствуя о предельной искренности и порядочности своих отношений с тем, «кто русской стал судьбой».

Узнав о смерти своего первого лицейского друга, Пущин писал из далекой сибирской ссылки, что, будь он на месте секунданта Пушкина Данзаса, своею бы грудью прикрыл поэта. А князь Вяземский, не в силах перенести разлуку с другом, ложился на пути его гроба.

Друзья Пушкина, будучи людьми высокоинтеллигентными, одаренными, исключительно честными и благородными, еще в юные годы по достоинству оценив его гений, всячески старались оберегать поэта, помогать ему, заботиться о нем, терпеливо относились к неровным проявлениям его неуравновешенного, как у всех гениев, характера. Не зря поэт так восторженно восклицал: «Друзья мои, прекрасен наш союз!»

Друзья Есенина в подавляющем большинстве своем, не обладая сколько-нибудь значительными способностями и хотя бы намеком на благородство, стремились «погреться» в лучах его славы, а некоторые (прежде всего Мариенгоф!) беззастенчиво пользовались его кошельком. О помощи поэту, его защите они, за малым исключением, и не помышляли. Наоборот, из-за чрезмерного тщеславия, чувства неуемной зависти или душевной подлости распускали о нем нелепые слухи, эпиграммы, всевозможную клевету, «стучали» в органы, контролируя каждый его шаг и поступок.

Не стоял особняком от них и «всех лучший друг» Мариенгоф. Если не сказать, что в последние два года преуспел он в подобных неблаговидных делах больше остальных. Ведь ни с кем из других Есенин не порвал свою дружбу так решительно и навсегда, как с Мариенгофом. Поэт с ним не встречался и не поддерживал никаких отношений, а случайно столкнувшись однажды на улице, по свидетельству самого же Мариенгофа, они «не поклонились, а развели глаза». Ибо существует истина, что ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты любил.

Весьма показателен и тот факт, что Есенин никогда ни в одной газете, ни в одном журнале, ни в одном сборнике стихов не публиковал это пресловутое «Прощание с Мариенгофом» считая его экспромтом, в некотором смысле пародией на творчество «лучшего друга». Не внес он это произведение и в составленное им «Собрание стихотворений». А Мариенгоф и поклонники «образоносца» считали и считают его едва ли не самым важным в творчестве Есенина.

Многие современники Есенина знали обо всем этом и относились к подобным действиям с пониманием, учитывая «омерзительнейшее и паскуднейшее время» (выражение Есенина), в которое пришлось им жить.

Теперь же, по прошествии восьми десятилетий, никого из современников С. Есенина не осталось. И на волне его неувядаемой популярности некоторые издатели без разбору стали вытаскивать на свет Божий имена и «творения» тех, кто не внес в историю руcской литературы даже малейшего вклада, но каким-то образом (пусть и недобрым!) был связан с именем гениального поэта. В результате за последние несколько лет в дорогих красочных переплетах разными издательствами было выпущено почти все, написанное Мариенгофом, а также произведения других литераторов так называемого Есенинского круга. А люди, далекие от поэзии, в том числе и есенинской, покупая такие дорогие фолианты, ставят их рядом с книгами великого поэта, чтобы при случае похвалиться перед друзьями знанием и таких фамилий.

Да и как не обмануться, если в предисловиях к творениям того же Мариенгофа в обязательном порядке приводятся есенинские строки о «лучшем из всех трепетных и юных» и ни слова не говорится о последствиях этой дружбы-вражды, даются весьма лестные отзывы об авторе, как чудеснейшем человеке, но даже не упоминаются более поздние слова Есенина о своем бывшем друге, как, например, «мерзавец на пуговицах», а тем более – мнения и оценки их современников.

Будучи, как и большинство гениев, человеком изумительно порядочным, «глядевшим на окружающих сквозь розовые очки», С. Есенин при одной из последних случайных встреч говорил А. Мариенгофу: «Я заслонял тебя, как рукой пламя свечи от ветра. А теперь я ушел, тебя ветром задует в литературе!» (Матвей Ройзман. Все, что помню о Есенине. М.,1978. С. 252).

Даже, узнав о подлом предательстве Мариенгофа и многократно убедившись в этом, он не дошел до склочного выяснения отношений с ним, до пересудов и угроз, а тем более – мщенья. А в ответ на предостережения своей близкой подруги Маргариты Лившиц о возможных подлых поступках в отношении его со стороны Мариенгофа он, уверенный в своей беспечности, писал ей 20 октября 1924 года: «Не боюсь я этой мариенгофской твари и их подлости нисколечко.

Ни лебедя, ни гуся вода не мочит».

Как показало время, Есенин недооценил коварство своего бывшего «лучшего друга». Мариенгоф все-таки сильно подмочил его репутацию. Более того, сыграл для нее роль Троянского коня. В конце 20-х годов прошлого столетия это привело к запрету его творчества, а теперь способствует постоянному и методичному опошлению.

И потому, нам кажется, настало время, как говорится, отделить муху от котлеты.

Глава II
Не летать курице под облаками

Сказал однажды мудрый Соломон:

«Чем больше мнений,

тем верней решенье!»

Разумный сей совет или закон

Находит ежедневно подтвержденье.

Д. Г. Байрон. «Дон-Жуан»

Современники Анатолия Мариенгофа не были сколько-нибудь деликатными в оценке как его творчества, так и человеческих достоинств. Об этом весьма убедительно говорят приводимые ниже их отзывы.

Николай Бухарин, главный идеолог большевистской партии, пробежав глазами поэму Мариенгофа, состоявшую всего из трех строк, «залился самым непристойнейшим в мире смехом» и заключил: «Я еще никогда в жизни не читал подобной ерунды!»

Владимир Ленин, председатель Совнаркома, после прочтения поэмы «Магдалина», спросил о возрасте автора и, узнав, что ему двадцать лет, изрек, будто бы поставив диагноз: «Больной мальчик».

Иван Бунин, поэт, академик, первый российский лауреат Нобелевской премии в области литературы, охарактеризовал его одним, но весьма емким словом: «сверхнегодяй».

Владимир Маяковский, поэт-трибун, высказывал неудовольствие в письме своему коллеге Николаю Асееву следующим образом: «Из перечисленных Вами фамилий – Мариенгоф дрянь, если же его отобрать, как Вы советуете, то получится дрянь отборная».

Известно и другое его определение: «Официант от литературы».

Максим Горький, пролетарский писатель, в письме литератору Далмату Лутохину, который при чтении «Романа без вранья» Мариенгофа сделал вывод о том, будто бы Есенин покончил с собой, заразившись нехорошей болезнью, выразил явное недоумение: «Не ожидал, что “Роман” Мариенгофа понравится Вам. Я отнесся к нему отрицательно. Автор – явный нигилист: фигура Есенина изображена в нем злостно, драма не понята».

Сергей Городецкий, поэт, оказавший Есенину большую помощь в первые годы литературной деятельности, вспоминал: «Когда я, не понимая его дружбы с Мариенгофом, спросил его о причине ее, он ответил мне: “Как ты не понимаешь, что мне нужна тень”».

Борис Лавренев, писатель, автор повести «Сорок первый», написал Мариенгофу в личном письме: «Я же считаю себя в полном праве считать Ваше творчество бездарной дегенератской гнилью и никакой союз не может подписать мне изменить мое мнение о Вас».

Надежда Вольпин, поэтесса, переводчица, близкая подруга Есенина писала: «Боюсь, после этой тирады (ее слов о таланте Есенина. – П. Р.) я нажила себе в Мариенгофе злого врага».

Августа Миклашевская, актриса Камерного театра, подруга поэта, которой он посвятил цикл стихов «Любовь хулигана», вспоминала: «Все непонятнее казалась мне дружба Сергея Есенина и Анатолия Мариенгофа. Такие они были разные.

– Анатолий все сделал, чтобы поссорить меня с Райх. Уводил меня из дому, постоянно твердил, что поэт не должен быть женат… Развел меня с Райх, а сам женился и оставил меня одного… – жаловался Сергей.

Читая «Роман без вранья» Мариенгофа, я подумала, что каждый случай в жизни, каждый поступок, каждую мысль можно преподнести в искаженном виде».

Зинаида Райх, бывшая жена поэта, незадолго до ее убийства в 1939 году собралась написать свои воспоминания о нем. В подготовленном плане мемуаров отдельным пунктом стоит слово «Друг». Оно взято в кавычки. Долго гадать, о ком пошла бы там речь, не надо. О Мариенгофе. И о его роковой роли в жизни Есенина.

Глава III
Нижегородский «клад»

То вздор, чего не знает Митрофанушка.

Д. Фонвизин. «Недоросль»

При жизни Мариенгофа, хотя его век был в два с лишним раза длиннее есенинского, никому из литературных критиков и исследователей в голову даже не приходила мысль написать биографию такого незначительного автора. Сам же он в своих творениях, как и при общении с друзьями, сообщал о себе, мягко говоря, противоречивые факты и потому выстроить сейчас четкую линию его жизнеописания невозможно. Да, собственно, и незачем. Нам важно разобраться в том, что это за человек, а также в характере его взаимоотношений с гением русской литературы Сергеем Есениным, благодаря имени которого вот уже не одно поколение знает, да и последующие будут знать фамилию Мариенгоф.

В том, что верить написанному «всех лучшим» другом Есенина надо с большой осторожностью, читатель далеко не единожды сможет убедиться в дальнейшем. Но для этого необходимо сопоставлять факты и делать соответствующие выводы.

Чтобы придать особую значимость своей личности с самого момента ее появления на свет, Мариенгоф привязывает к этому событию другие, более существенные и запоминающиеся, делает их своеобразными декорациями, чтобы выпятить собственное я. Прежде всего он дает пространный рассказ об открытии в Нижнем Новгороде, где жила семья его родителей, Всероссийской выставки 1896 года, которую отметил своим присутствием сам государь-император.

«Год был памятный для нижегородцев, – пишет Мариенгоф. – Мама, смеясь, потом говорила:

– А еще год спустя и Толя родился. В ночь под Ивана Купалу. Когда цветет папоротник и открываются клады».

Почему мама при этих воспоминаниях смеялась, автор оставляет читателя в неведении. Встречалась она с царем или нет – решайте мол сами. И, если встречалась, то при каких обстоятельствах. Что же касается даты рождения, то, если бы подобное говорила мать Есенина, неграмотная крестьянка, которой удобнее было запоминать дни рождения детей, ориентируясь на церковные праздники и значимые события, такое звучало бы вполне естественным. Однако в данном случае речь ведется об интеллигентке, столбовой дворянке. И потому слова эти воспринимаются как надуманные, напыщенные, «притянутые за уши».

Наконец, третьим событием, ознаменовавшим появление на свет А. Мариенгофа, явилось то, что акушерка, принимавшая роды, здесь же сошла с ума и была непосредственно из особняка Мариенгофов отправлена в психиатрическую больницу.

Так что же за «клад» открылся нам, наподобие классика белорусской литературы Янки Купалы, в лице Анатолия Мариенгофа в ту досточтимую ночь, когда цвел папоротник, через год после посещения Нижнего Новгорода царем-батюшкой?

Процитируем снова самого автора:

«Я играю в мячик… Няня сидит на турецком диване и что-то вяжет, шевеля губами. Мячик ударяется в стену и закатывается под диван. Я дергаю няню за юбку.

– Мячик под диваном. Достань.

– Достань, Толечка, сам. У тебя спинка молоденькая, гибкая!..

– Достань! Ты достань!

И начинаю реветь. Дико реветь. Валюсь на ковер, дрыгаю ногами и заламываю руки, обливаясь злыми слезами. Из соседней комнаты вбегает испуганная мама.

– Толенька… Голубчик… Что с тобой, миленький?

– Убери! Убери от меня эту ленивую, противную старуху! – воплю я. Мама подымает меня, прижимает к груди.

– Ну успокойся, мой маленький, успокойся.

– Выгони! Выгони!

– Толечка, неужели у тебя такое неблагодарное сердце?

А простаки считают четырехлетних детей ангелочками.

Мама уговаривает меня, убеждает, пробует подкупить чем-то “самым любимым на свете”. Но я обливаюсь ручьями слез. О, это мощное оружие детей и женщин! Оно испытано поколениями в домашних боях.

И что же? Мою старую няню, этот уют и покой дома, увольняют за то, что она не полезла под диван достать мячик для избалованного мальчишки. Шутка ли, единственный сынок!»

Открыв читателям такой нелицеприятный факт из своей жизни, Мариенгоф уже в зрелом возрасте делает попытку покаяться, поскольку мол его на протяжении полувека «грызет совесть за ту гнусную историю с мячиком. Однако поверить ему можно лишь на несколько минут. Поскольку в «Романе без вранья» автор живописует не менее мерзкую историю из его жизни, но уже без тени сожаления о содеянном:

«В Москве я поселился (с гимназическим моим товарищем Молабухом) на Петровке, в квартире одного инженера.

Пустил он нас из боязни уплотнения, из страха за свою золоченую мебель с протертым плюшем, за массивные бронзовые канделябры и портреты предков (так называли мы родителей инженера, развешанных по стенам в тяжелых рамах).

Надежд инженера мы не оправдали. На другой же день по переезде стащили со стен засиженных мухами предков, навалили их целую гору и вынесли в кухню.

Бабушка инженера, после такой большевистской операции, заподозрила в нас тайных агентов правительства и стала на целые часы прилипать старческим своим ухом к нашей замочной скважине.

Тогда-то и порешили мы сократить остаток дней ее бренной жизни (курсив мой. – П. Р.).

Способ, изобретенный нами, поразил бы своей утонченностью прозорливый ум основателя иезуитского ордена.

Развалившись на плюшевом диванчике, что спинкой примыкал к замочной скважине, равнодушным голосом заводили мы разговор такого, приблизительно, содержания:

– А как ты думаешь, Миша, бабушкины бронзовые канделябры пуда по два вытянут?

– Разумеется, вытянут.

– А не знаешь ли ты, какого они века?

– Восемнадцатого, говорила бабушка.

– И будто бы знаменитейшего итальянского мастера?

– Флорентийца.

– Я так соображаю, что, если их приволочь на Сухаревку, пудов пять пшеничной муки отвалят.

– Отвалят.

– Так вот пусть уж до воскресенья постоят, а там и потащим.

– Потащим.

За стеной в этот момент что-то плюхалось, жалобно стонало и шаркало в безнадежности туфлями.

А в понедельник заново заводили мы разговор о “канделябрах”, сокращая ничтожный остаток бренной бабушкиной жизни» (курсив мой. – П. Р.).

Четырехлетний барчук Мариенгоф добился изгнания своей няньки плачем. После окончания гимназии в Пензе он с другом примчался в Москву «на ловлю счастья и чинов» под крылышком всемогущих родственников, их знакомых и малознакомых, пришедших к власти в результате большевистского переворота. И теперь действует, по его же собственному выражению, коварнее инквизитора. И против кого? Против семьи обыкновенного инженера, у которого и богатства – только протертый плюшевый диван, старинные бронзовые канделябры, да галерея портретов собственных предков. Эта семья добровольно «уплотнилась», чтобы предоставить комнату для юных хозяев положения, хлынувших в столицу «на ловлю счастья и чинов» из малых городов и местечек.

Кстати, перед Есениным, уже известным к тому времени поэтом, никто не уплотнялся. До самой его смерти. А уплотнились перед барчуком Мариенгофом, или, как тогда называли, деклассированным элементом. И семья инженера дрожит перед ним, что вызывало в нем восторг даже через сорок лет.