II. Случайный человек

Ее величество в опочивальне своей не скоро приведена была в чувство.

Еще слабым, блуждающим взором окинув окружающих женщин, государыня спросила:

– Нет здесь Алексей Васильевича?

Побежали искать усердного кабинет-секретаря, но, скоро воротясь, донесли, что он только что уехал.

– Не прикажете ли послать?

– Пожалуй, – сказала медленно государыня, как бы соображая, но потом махнула рукой с неудовольствием.

В это время пришли цесаревны, дочери ее величества: грустная Анна Петровна и беззаботная, веселая как день Елизавета Петровна.

Старшая цесаревна села подле постели и продолжала молча утирать слезы.

Елизавета Петровна села на постель и, целуя мать, защебетала, как ласточка, спрашивая нежно:

– Что с тобой, мамаша? Болит у тебя что? Сердце… или головка?

– Ничего… Теперь лучше, – ответила неохотно государыня, но, взглянув в веселые глаза дочери, сама оживилась и приподнялась с пуховика на локоть.

Цесаревна Елизавета Петровна принялась еще живее тормошить и целовать мать, как видно принимавшую ласки своей любимицы не только без гнева, но с удовольствием. Живая девушка знала хорошо, чем развеселить и утешить родную. Целуя, она настойчиво спрашивала государыню:

– Да ты, мама, скажи мне вправду: отчего это тебе дурно-то сделалось?

– Нездоровилось мне еще с утра.

– Так ты бы не ходила туда, в эту скучную залу, где ты всегда плачешь.

– Ведь там отец… Нельзя… Что подумают?!

– Меня бы позвала, коли нездоровилось, я бы за тебя пришла туда и всем сказала бы громко, что ты, мамочка, лежишь и не можешь выйти в залу.

– Да ведь прошло!.. Что ж теперь толковать?

– А то толковать, чтобы с тобой, мамаша, опять чего не случилось… Говорили все… и Авдотья Ивановна, и княгиня, и Брюсша, что ты должна беречь свое здоровье… не расстраиваться… Для нас жить, слышишь, мама, для нас! Папы нет… Ты нам должна заменить его. Береги же себя!

– Беречь себя одна статья… Дело – другая… Мне нельзя остановить дел. Нельзя не думать о них. Хоть бы и для вас, и… за вас…

– Тебе есть кому приказать делать дела.

– Не всегда… Да и кому прикажешь?

– Как – кому? И как это – не всегда? Кто бы мог тебя ослушаться? – с жаром вскрикнула бойкая, живая цесаревна.

– Не об ослушании я говорю. Ослушанья не может быть, а задержка может быть; и когда потребуешь – не найдут тех, кого нужно… Говорю я тебе, и еще повторяю.

– Скажи же, мамаша, кого нужно тебе: я сама пошлю.

– А если нет – ну что же ты сделаешь? Я посылала… Сказали: ушел… нет и негде взять, нельзя человеку торчать здесь. Был недавно, когда понадобилось, глядишь – нет.

– Нет одного – другие могут быть, прикажи другим!

– Спорщица ты, Лиза, – больше ничего. Крикунья… Нельзя так настаивать. Нужно делать все тише, мягче обращаться к людям, особенно к таким, которых уважаешь.

– Ну конечно, мамаша. Не суди только обо мне, что будто я не больше как крикунья. Я понимаю, что нужно взыскивать с разбором. Однако… Если дело так тебя беспокоит и нет одного слуги, поручи другому.

– Заметь, моя милая, что окружающие нас в мнении нашем значат не одно и то же. Одному можно доверить больше, другому меньше. И прежде чем заставлять делать, нужно испытать человека, годен ли? А как подумаешь об этом, да и раздумаешься: лучше ли выйдет перемена? Задашь себе такой вопрос – иное и отложишь. И подождешь. Особенно если является желание сделать… хорошее… Терпение подскажет и лучше… как сделать.

– Терпение, мамаша, однако, может оказаться промедлением. Хорошо, как можно подождать, а как нельзя… Тогда – мой совет – лучше приказывай, чтобы сделали.

– Слушай же: приказ я отдала бы, положим, секретарю – а Макарова, говорят, теперь нет. Он мой секретарь, а как человек – устал уже. Что же его тревожить мне, вечером?

– Ну хорошо, оставь его отдыхать. И если секретаря нет, мамаша, – упрашивала теперь нежно цесаревна, – только не огорчайся – и я могу быть твоим секретарем. Ведь я люблю тебя, ты знаешь. Стало быть, можешь мне приказывать что нужно: я напишу и вместо секретаря указ. Право, мамаша, напишу – вот увидишь. Девицы, дайте бумагу и перья!

И цесаревна сошла с постели и села у стола, на котором горели восемь свечей в высоком шандале. Бумага оказалась на столе, и перья были тут же. Одно перо взяла в руку цесаревна Елизавета Петровна и с сознанием важности принимаемой роли произнесла громко:

– Приказывайте же, ваше величество, что писать?

– Гм, что писать?.. И ты хочешь писать? Напиши же на первый случай, что я жалую возлюбленную дочь нашу, цесаревну Елизавету Петровну, в наши кабинетные секретари.

Перо заскрипело, и через несколько мгновений цесаревна произнесла:

– Готово!

– И подпиши за нас: Екатерина.

– Написала.

– Поздравляю с новой должностью!

– Рада стараться, ваше императорское величество! Прошу снисходить только, коли что и не так окажется.

И шутница цесаревна низко кланялась, встав со стула.

– Быть по сему! – внятно ответила Екатерина I. – Будем милостивы. Только будь усерден, секретарь.

– Буду стараться заслужить милостивое мнение вашего величества, – буду стараться усердно. А теперь что еще угодно повелеть?

– Пиши: «Пожаловали Мы любезно-верную нам, состоящую при наших детях, Авдотью Ильину Клементьеву в баронши и в штацкие дамы с положенным жалованьем».

Авдотья Ильинична, услышав продиктованный указ о ней, подошла и, поклонившись в ноги ее величеству, облобызала августейшую десницу.

– Еще что угодно повелеть? – спросил августейший секретарь.

– А подписано?

– Все как следует. Прочитать велите?

– Не надо… Верю.

– Что прикажете вашему верному секретарю, государыня?

– А верен он мне? Как вы думаете? – обратилась государыня к окружающим ее женщинам, подмигивая. – Ты какого мнения, Анисья Кирилловна? – взглянув на стоявшую поодаль девицу Толстую, спросила государыня, сжимая серьезно губы.

– Полагать надо, верен будет, ваше величество. Как быть неверну при таких милостях? Легко ли, прямо в секретари!.. Вот мы, грешные, не один десяток лет грамотки всяки разные писывали, да до ранга и поднесь не дослужилися.

– Пиши же, секретарь, еще: «Повелели Мы любезно-верной нашей камер-девице Анисье Кирилловой, дочери Толстой, за многие годы службы при нас и за приказные труды, триста дворов отсчитать из подмосковных наших, полюднее да подомовитее…»

И Толстая, приблизясь, принесла свою верноподданническую благодарность, как и пожалованная в баронессы Клементьева.

– Готово, ваше величество, и подписано. Еще что угодно?

– Ваше величество, не запамятуйте и службы верного слуги вашего! – вдруг раздался голос из-за двери, и в проеме ее показалась бравая фигура Ушакова, отвешивавшего низкие поклоны.

– Чего же желаешь, Андрей Иваныч? Коли дворов – укажи, где есть свободные. Почему не дать, можно.

– Я не о себе осмеливаюсь докладывать вашему величеству, а дерзаю напомнить о несчастливце. На службу ваше величество вызвали из заточения, а за терпение безвинное не награжден.

Лик ее величества заалел румянцем оживления.

– Виновата: чуть было не забыла. Спасибо, Андрей Иваныч: всегда нам напоминай о достойных людях. Пиши, секретарь: «Пожаловали мы Ивана Балакирева в офицерский чин, в Преображенскую гвардию, и быть при нас у поручений особенных. Дать ему триста дворов, где пожелает, и оклад отпускать из соляных денег… и сшить ныне же, в приказ, мундир, а во что обойдется подать счет для уплаты… из комнатного расхода».

– Написано и подписано! – через несколько минут произнесла цесаревна Елизавета Петровна.

Ушаков все стоял в дверях и кланялся.

– Не надоумишь ли, Андрей Иваныч, еще кого нужно чем пожаловать… из быв… по твоей части.

– Рази, ваше величество, помиловать изволите: из ссылки воротить взяточницу, как бишь ее. Прости Господи… эти немецкие прозванья!.. Память-от не гораздо напоминает… вертится, а на язык не попадает… Полк… Волк… Болк… Балкину?

– Да, да… Правда… Пиши, Лиза: «Оказывая наше монаршее милосердие… повелеваем…»

– «Простирая монаршее милосердие и на впадших в проступки, снисходя к раскаянию…» – будет лучше, ваше величество, – на площадь выводили и вины паскудные читали… – высказался тоном ментора Андрей Иванович Ушаков, заслужив и на этот раз милостивую улыбку.

– Хорошо… напиши так… будет чувствительнее… Поправь: «…повелеваем Авдотью Балк из ссылки воротить и быть ей к нам… верною службою загладить прошлое…»

– Истинно, ваше величество, и царскую прозорливость оказать изволили в изъявлении таковыми терминами… помилование изрекая… – с почтительным поклоном опять высказал Ушаков, войдя в роль дельца, а уже не просто напоминая канцелярские формы и приличия.

Опять милостивая улыбка со взглядом августейшего поощрения. Ушаков вырос чуть не на четверть от такого обильного излияния благосклонности, с первого же отважного шага, в заявлении деятельной преданности. Видя внимание государыни, он задумал увенчать смелую попытку еще более решительным предложением, которое, в случае принятия его, должно было оградить Ушакова от подвохов. «Уже поздно будет тогда подставлять ножку нам, – думал он, – когда получим право доклада свободного от себя, а не по призыву!..»

Решив ловко и неотразимо произвести подход, Ушаков, кашлянув, произнес:

– Осмелюсь, ваше величество, еще испросить августейшей резолюции… чтобы впредь не подвергнуть себя мне, рабу вашему, гневу за неисполнение… Мнится мне, для порядку необходимо… коли на службе изволите числить офицером Преображенской гвардии оного Ивана Балакирева, зачислить его в которую ни есть роту по полку. Не благоугодно ль разрешить в мою роту? Военной коллегии я предлагал произвести из фендриков одного в прапорщики, за недостачею. Так не повелите ли на место оного числить у нас Балакирева?

– Очень благодарна, Андрей Иваныч. Порядки ваши я не знаю: как нужно сделайте, чтобы и на службе числить… Мы думали…

– Повышений человек заслуживает, не перестарок какой еще! – подсказал Ушаков, довольный своею находчивостью. Помолчав и соображая, он опять заговорил: – При государе, ваше величество, мы, майоры гвардии, каждый ведал свою часть и с докладом являлся… воли монаршей испрашивать и принимать приказания. Я, к примеру сказать, по розыскной части, в особливой аттенции был монаршей содержим. Не изволите ли такожде повелеть от вашего величества токмо повеления мне принимать и оберегать ваше величество от многочисленных козней, возникающих от коварных людей… Иные претворяют себя угодники быти и старатели о славе монаршей, а сами суще волки в овечьей шкуре, ища хищения, и неправды, и клеветы, и злохуления. А раб ваш, Ушаков Андрей, таковых продерзателей изыскивать и усматривать заобычен и… и своевременно вашему величеству подобные козни открывати и разъясняти потщится, буде соизволите разрешить… доклад мне имети и дело свое делати по прежним примерам.

– Очень благодарна, Андрей Иваныч… почему не так?.. Только как же это, к примеру сказать, думаешь ты? Я людей притеснять не хочу. Может выйти ошибка, чего доброго… Розыски в страх приводят больше тех, кто слышит о них и вины не знает, даже…

– Раб ваш, к примеру, привел розыски… не то совсем, чтобы кого схватить, а разузнать, ваше величество, исподтишка, никого не трогая, я… разумел… а продерзость опасется зло чинить, чуя, что бдит глаз недремлющий, ваше величество. Ведь продерзостей и сам блаженной памяти император Петр Первый строгостью, по истинному о благе общем радению, обуздать не мог. А присмотр нужен и благовременное донесение. И на него что угодно изречь, вашего величества мудрость и благость одни внушить могут. А раб ваш наветом обнести и ворога своего дерзости не имеет. Стало, про розыски с пристрастием не может быть и речи, ваше величество… а благоразумное, умеренное наблюдение.

– Это другое дело… – молвила государыня, начиная думать о неожиданном предложении усердствующего разыскивателя. Его последние слова, впрочем, значительно успокоили сомнения доброй императрицы, и лицо монархини приняло обычное выражение благосклонности и открытого расположения.

Ушаков умел хорошо читать выражение на лице собеседника, и снова возникавшее неверие в успех заменилось в уме его желанием настоять на предложении доступных ему услуг, подтвердив доводы сильными аргументами. Перед неотразимостью их – думал разыскиватель – не устоит робкая нерешительность государыни, судящей о других по доброте своей.

– Осмелюсь доложить, ваше величество, – снова начал он, – повод для предложения раба вашего, кажется, не малый: вдруг два подметных письма уявилось. Исполнены оные продерзостного глумления о высочайшей персоне, как-де управлять будет, коли воры наголо окружают? И первым наименован князь светлейший… затем Чернышев – якобы он прижимки чинил при расчетах по подрядам… И генерал-адмирал, можно сказать голубь незлобивый, – и тот не избег лживых нареканий злостного пашквиля. Вычитав сии причинности, не хотел бы сперва я доводить до сведения вашего величества про сию черноту души врагов общественного покоя. А сомнения монаршие на заявления последнейшего раба вашего долгом поставляют меня во известие предложить и испрашивать милостивого указа таковые непорядки благовременно пресечь – незримым бодрственным наблюдательством, а злу расти весьма не давать… А указец – как повелит державство ваше нам делать и как и о чем докладывать – я сам, государыня, здесь же напишу: лишнего не будет, а самая что ни есть нужда. И прочту все сполна. А. ее высочество не отречется контрасигнировать^[7]: «быть по сему».

Екатерина, внимательно выслушав все, однако, молчала. Для Андрея Ивановича наступила минута высочайшего волнения. «Сорвалось?..» – нашептывал робкий ум. «Удастся еще авось», – читали рысьи глаза, впившись в кроткое лицо монархини, погрузившейся в глубокое раздумье. Его решил в пользу Андрея Ивановича Ушакова суровый, холодный взгляд Авдотьи Ильиничны Клементьевой. Она давно уже насторожила уши и напрягла все свое внимание, силясь уразуметь, что такое затевается. Случайно кинув взгляд на эту ехидную, в сущности, персону, которую никогда не могли вполне удовлетворить монаршие щедроты, Екатерина как бы очнулась, взглянула милостиво в глаза Ушакову и сухо молвила:

– Пиши указ!