Глава 3

Елизавета Марковна могла уехать в Канаду вместе с родными, но она сама решила остаться в Израиле. Попросила помочь ей сложить и отнести в дом престарелых вещи.

Странно, конечно: дочка, зять, внуки, правнуки. И как бы никто не виноват в том, что бабушка осталась одна. У всех свои уважительные причины, всех можно понять. Но так и напрашивается: баба с воза…

Объясняя такое свое решение, баба Лиза уверяла, что в доме престарелых ей смогут обеспечить приемлемые условия жизни, нужный уход, медобслуживание и т. д. Но помимо этого, как бы официального, существовало и другое объяснение – истинное: Елизавета Марковна жалела свою дочку и внучку, не хотела им там, в Канаде – на новом месте и в чужой стране, стать обузой. И хоть была женщиной капризной, требующей повышенного внимания к своей персоне, когда необходимо было сделать тяжелый, страшный шаг – отрезать по живому, Елизавета Марковна этот шаг делала. Она была человеком поступка. Реалистка по натуре, иллюзий не строила, знала, на что идет, выбрав для себя дом престарелых.

Она любила повторять: если нужно, настоящая женщина должна уметь закрывать свое сердце.

Мама, конечно, испытывала из-за этого угрызения совести. Извинялась и перед Натаном, говорила, мол, бабушке там будет лучше. Раз в году потом ездила ее проведывать в Израиле, на недельку или на две.

Натан очутился в Америке, еще когда вся семья оставалась в Литве. Светкин муж в Вильнюсе открыл свою компьютерную фирму, бизнес пошел, ни про какую эмиграцию он и слышать не хотел.

А Натан поехал в Нью-Йорк по студенческой визе, с четвертого курса филологического факультета. Улетал не навсегда, только на год. Но смутное предчувствие, какая-то неопределенная, почти фантастическая мысль, что он останется в Америке, бродила в душе.

Вскоре на Светкиного мужа в Вильнюсе наехали, потребовали денег и «поставили на счетчик». В Израиль им тогда едва ли не бежать пришлось. Но в Израиле им упорно не нравилось, и через некоторое время они перебрались в Канаду.

Так и разлетелись по всему свету…

Раз в году Натан звонил в Израиль, поздравлял бабушку с днем рождения. Она совершенно не знала и не могла знать его жизни в Америке. А он и не пытался ее посвятить в это. Спрашивал то, о чем обычно спрашивают у стариков: как спишь? как аппетит? что болит? Через несколько минут, когда список этих традиционных вопросов приближался к концу, Натан мысленно подбирал слова прощания, напоследок желал бабушке здоровья, обещал звонить почаще. Случалось, правда, что забывал поздравить бабу Лизу даже с днем рождения. Тогда мама звонила ему из Канады и журила, мол, нехорошо – бабушка обижается.

Глава 4

До сих пор он никогда не бывал в домах престарелых. Не приходилось. Сейчас ожидал увидеть что-то мрачное, удручающее.

Ничего подобного! Никаких тебе темных комнат и плотно задвинутых штор.

В просторном, светлом зале за столиками сидят старички и старушки (старушек приблизительно вдвое больше, статистика, стало быть, не врет – век мужчин короче женского). Играют в карты, читают, разговаривают. Смотрят телевизор. Ухожены, причесаны.

И за одним столом, лицом к входной двери, – баба Лиза. Почти не изменившаяся за пять последних лет. Поразительно, Елизавету Марковну в ее восемьдесят восемь лет можно было бы легко узнать по фотографиям пятидесятилетней давности. Есть такие лица – неменяющиеся. Правда, такая неизменяемость часто относится к типу лиц грубых, словно отесанных рубанком.

А вот у Елизаветы Марковны черты нежные. Над ее лицом природа работала не рубанком, а тонкими ювелирными пилочками, бережно снимая каждую лишнюю крошку, чтобы добиться такой красивой покатости лба, широкого разреза глаз и мягкого подбородка. Разве что носик ее был чуточку смешной – гулькой.

Ее лицо, конечно, сейчас было в морщинах, но совершенно не дряблое. Очаровательный бантик губ. Правда, из-за старости нижняя губа стала выдаваться вперед, отчего лицо приобрело выражение некоторого недовольства. Зато глаза, которые Натан всегда сравнивал с двумя спелыми вишнями, оставались невыцветшими, даже при наличии искусственного кристаллика в одном из них и периодического конъюнктивита.

Волосы ее были совсем седы. И не завиты. До сих пор не мог себе представить бабу Лизу с неокрашенными волосами и без перманента.

О-о, эти красивые слова из мира женщин! Слова, некогда вылетавшие из уст бабы Лизы и почему-то сильно волновавшие сердце мальчика-Натана одним своим звучанием: маникюр, косметика, ателье, фасон…

Елизавета Марковна – она, и никто другой, даже не мама, которая своей внешности уделяла мало внимания, – когда-то открыла Натану этот чарующий мир, где женщины – в перманенте, в маникюре, в фасоне. Одно время он путался и не мог разобраться в значениях этих волшебных слов.

Баба Лиза – в велюровом платье из ателье, с каштановыми пышными волосами, хоть и ходила смешно на своих коротких ножках, врывалась прекрасной дамой в мир Натана-внука.

А за нею семенил муж – какой-нибудь несчастный замдиректора.

Чем-то они – ее мужья, официальные и гражданские, невзирая на все различия, были похожи. По крайней мере, в одном были совершенно одинаковы: напоминали ее слуг, пажей из ее свиты. И эта сторона бабушкиной натуры для Натана всегда оставалась самой загадочной.

Мужья Елизаветы Марковны безропотно сносили все ее капризы. Казалось, что им было даже в радость, нестись, скажем, в магазин, в семь утра, чтобы «купить Лизоньке свежий творожок». И если баба Лиза находила этот творожок несвежим, а такое случалось не однажды, то мужу приходилось отправляться в поход «за свежим» едва ли не по всему городу.

Все мужья одинаково называли ее «Лизонькой» или «Лизочкой». Смотрели на нее, как на божество, снизу вверх, хоть она была и низенького роста. Сами делали уборку квартиры, занимались хозяйством. Помнится, ее последний гражданский муж – отставной полковник артиллерии, на старости лет даже начал писать стихи, все посвященные «Лизоньке». Трудно было поверить, что бывший военный, всю жизнь читавший только газеты и уставы воинской службы, ну, может, еще какие-то полунаучные статьи о баллистике, полете снаряда, вдруг разразился лирикой. Причем, сочинял это не для «публичных чтений», а только для Лизочки. Просил, чтобы она никому из родных и близких об этом не говорила…

Чем же она так очаровывала этих мужчин? Какому гипнозу их подвергала? Однажды Натан заметил, как Мирон Сергеевич, муж-директор ателье, проходя за спиной бабы Лизы, сидящей за столом, вдруг остановился и бережно смахнул с ее плеча пушинку, влетевшую с улицы через окно! Буквально по поговорке: сдувать с нее каждую пылинку, как с королевы.

Но когда приходила беда, она вставала со своего трона, снимала корону, отставляла в сторону свой «творожок» и, закатав рукава по локти, как последняя батрачка, начинала ухаживать за больным мужем. Сама и бегала по магазинам на край Вильнюса, и тратила, не считая, деньги на врачей и лекарства, и вылизывала до блеска квартиру, и выводила больного гулять, крепко держа его под руку, как бы трудно ей это ни давалось. Жила только мужем, им одним, лишь бы вырвать его из лап болезни. Вела борьбу с завидным упорством…

* * *

Сейчас она сидела в кресле-каталке, положив правую руку на бедро, где в месте поломанной кости теперь был вставлен титановый штырь и наложены швы.

Она сразу узнала его, увидев еще издали идущим по коридору с букетом цветов. Слегка приподняла голову и сняла очки.

– Здравствуй, бабушка, – наклонившись, поцеловал ее в щеку.

– Здравствуй. Вот стул, садись, – она указала на стоящий рядом стул. – Не думала, что ты приедешь. Не ожидала.

– Я тоже, если честно, не собирался. Но все-таки решил тебя проведать.

– Спасибо… Надо же было такому случиться, а-ах!.. Шла по коридору, вдруг закружилась голова, в глазах потемнело, и я – на полу, с поломанной ногой. Отвезли в больницу. А в тот день был теракт, в больницу привезли раненых. Поэтому мне пришлось еще и ждать до ночи, пока прооперировали всех тяжелых… Нужно куда-то поставить цветы. Су-ра! Су-ра! – позвала она, и через несколько минут возле них стояла медсестра.

– Это мой внук Натан. Помнишь, я тебе рассказывала о нем. Дай нам какую-нибудь вазу для цветов.

– Сейчас что-нибудь найдем. Здравствуйте, – поприветствовала она Натана. – Вы молодец, что приехали, не побоялись. В такое-то время – второй теракт за месяц!

Вскоре на столе стояла ваза с цветами. Глаза почти всех старичков и старушек в зале с завистью и любопытством устремлялись на них: на бабу Лизу с внуком и на цветы.

– Ты надолго приехал?

– Не знаю, у меня открытый билет. Думаю, недели на две, может, чуток побольше.

Она умолкла. Поглаживая свой напудренный подбородок, смотрела перед собой. Пыталась охватить умом услышанное. Такая сложная категория времени с его относительностью: две недели! Это же так долго – как два столетия! Или же: так быстро – как два мгновения…

– Что ж, увидишь, как живет твоя бабушка-калека. Теперь я навсегда прикована к инвалидному креслу. Зачем нужна такая жизнь, если тебя возят на каталке? Ой, как болит!

– Ладно, не плачь. Даст Бог, еще встанешь.

– Нет, нет! Все, песня моя спета… – достала из кармана белый носовой платочек и поднесла его к глазам.

Чтобы не видеть ее плачущей, Натан отвернулся. Ему стало неловко. Причитания бабы Лизы – не новость для него. Но всегда знал: если понадобится, она соберет волю в кулачок и, «закрыв свое сердце», совершит любое чудо.

Но в этот раз баба Лиза явно не шутит. И вообще, сейчас он не узнавал ее – какая-то безвольная, надломленная, жалкая.

– Как ты живешь? Чем занимаешься? – спросила, немного успокоившись. – Помню, что одно время ты работал переводчиком.

– Да, всякое довелось попробовать. Работал и судебным переводчиком, и журналистом на радио «Свобода». Но все это позади. Теперь я – писатель, в Америке и в России издают мои книги.

– Гм-м… Все-таки добился своего. Честно сказать, я всегда сомневалась, что писательство для тебя – серьезно. Считала, что у тебя ветер в голове и что ты не найдешь свою дорогу в жизни. Твой отец, помню, советовал, чтоб ты пошел по его стопам и стал педиатром. Но ты никого не слушал. А где твои книги? Почему ты их не принес? Завтра же принеси! Фейга, – обратилась она к сидящей рядом старухе с всклокоченными волосами. – Это мой внук – Натан Армель, известный писатель. Ты, Фейга, себе не представляешь, какой он одаренный. Книги всегда читал – запоем. Помню, как еще ребенком залезал ночью под одеяло с фонариком и читал. Он всегда верил тому, что написано в книгах, поэтому с ним всегда случались всякие приключения, – говорила она громко, чтобы слышало как можно больше присутствующих в зале.

И вправду – многие старушки и старички жадно ловили слова бабы Лизы и все так же пристально смотрели на Натана. Вероятно, знали, что к бабе Лизе приезжает внук из Нью-Йорка. Но то, что он – известный писатель, для них было новостью.

Фейга, закивав головой, промолвила:

– У меня тоже есть сын. Он – ученый, математик. Работает в Иерусалимском университете. Сейчас он очень занят и не может придти ко мне. Но скоро придет, и я вас познакомлю. Вы обязательно должны с ним познакомиться.

– Потом, потом будешь рассказывать про своего сына, – перебила ее баба Лиза. Обратилась снова к Натану. – А как в Америке поживает твоя жена?

– Аня работает помощником адвоката. Живем с ней – душа в душу. Все бы хорошо, жаль только, что детей у нас нет. Не получается. У Светки, вон, видишь, уже третий родился, канадец. А у нас и одного нет… – подумал, стоит ли посвятить бабу Лизу в их планы возможного переезда в Израиль.

Елизавета Марковна вперила в него строгий взгляд:

– Аня делала аборты?

– Нет. Правда, не вру…

Она пожала плечами:

– Что делать? Нужно надеяться и просить Бога. Может, даст.

Помолчали.

Приблизительно часа через два Натан собрался уходить. За это время он и в комнату бабы Лизы успел заглянуть. И отвез ее в кресле-каталке в столовую. Поговорили о родных в Канаде. Что еще?

– Ладно, ба, я пошел. Увидимся завтра.

– Побудь со мной еще немного. Хоть полчаса, – тихо попросила она. – Пожалуйста…