Вышел я из храма, пошел куда глаза глядят, думая свои горькие думы, и вдруг столкнулся с одним моим бухарестским знакомым, танцором Яшей Шапиро, который выступал под фамилией Вороновский. Мы оба обрадовались встрече. Яша начал расспрашивать меня о делах. Яша был хорошо одет, и вообще по виду его чувствовалось, что он не бедствует, поэтому я попросил дать мне взаймы денег на возвращение в Бухарест. У меня была репутация человека, который исправно возвращает долги, поэтому я не думал, что Яша может мне отказать. Так и вышло. Яша уже было достал бумажник, но вдруг спросил, почему я собрался возвращаться в Бухарест, когда все едут из Бухареста в Париж. Я ответил, что Париж меня не принял, что мне здесь нет дела, что я уже почти два месяца мыкаюсь без работы. Слово за слово, я рассказал Яше про все мои парижские злоключения. «Я знаю, что тебе нужно! – сказал Яша, убирая бумажник в карман. – Пошли, тут недалеко!» Он привел меня в ресторан. Я, грешным делом, подумал, что Яша передумал давать мне деньги, но для того, чтобы подсластить отказ, решил накормить меня обедом. Сознавать это было очень унизительно. Но оказалось, что я ошибся. Яша повел меня не в зал, а в кабинет к владельцу, старику-французу, и сказал ему: «Вот вам, месье Добер, человек на мое место. Это Пьер, лучший танцор Бухареста. А как он поет! Поет он просто замечательно!» Признаться, я от подобной рекомендации опешил. Ресторан на вид французский, владелец – француз, а я в то время объяснялся на французском с акцентом. Позже я избавился от него. Как я могу здесь петь? Но оказалось, что у месье Добера собирается богатая эмигрантская публика, из тех, кто с младых ногтей привык к французской кухне и никакой другой знать не желает. А вот песни эта публика желает слушать русские. А еще оказалось, что Яша проработал у месье Добера больше года, а на днях взял расчет, потому что старинный приятель пригласил его в Амстердам. Яшиной рекомендации оказалось достаточно для того, чтобы месье Добер сразу же подписал со мной контракт, да вдобавок на таких условиях, о которых я и мечтать не мог. И даже аванс выдал, что было просто неслыханно. Тем, с кем только что познакомились, авансов обычно не выдают. «Золотой старик! – украдкой шепнул мне на ухо Яша. – Держись за него, не пропадешь». Мне месье Добер тоже понравился, хорошего человека видно сразу. Ему очень шла его фамилия. Добер – добрый.

Перемену в моей судьбе мы отметили тут же, в ресторане. Я порывался угостить Яшу, но Яша сказал, что аванс мне пригодится для других целей, и заплатил по счету сам. За обедом он дал мне много полезных советов, касающихся работы в ресторане месье Добера. У меня не было сомнений в том, что Яшу мне послал Бог.

Простившись с Яшей, я снова отправился в храм и долго благодарил Бога за все, что он для меня сделал. Затем я пришел домой и с огромным удовольствием объявил старой карге, у которой снимал комнату, что в субботу я от нее съезжаю. В ту ночь я не мог заснуть от счастья. Лежал и думал о том, как стану петь в ресторане месье Добера, как скоплю денег, как стану известным в Париже… О чем думает человек, которому после долгих мытарств вдруг повезло? Только об одном – чтобы ему повезло еще больше. Хочется же взять реванш за все былые невзгоды. У меня было такое ощущение, будто на этом Божьи милости не закончатся. Я не ошибся и в то же время ошибся. Милости оказались совсем не такими, как думалось мне.

Нет, то была не милость, а дар! Мой Божий дар (так мне тогда казалось) звали Зиночкой Закитт. Она была латышкой, актрисой и приехала в Париж из Риги. Латышскую фамилию Закис Зиночка переделала на французский манер, а свое имя – в Женни. «Jenny Zakitt» смотрелось на афишах весьма эффектно.

Знакомство с Зиночкой придало смысл всем моим парижским мытарствам. Ведь если бы не в Париже, то где бы еще мы с ней могли встретиться? Я никогда не думал о том, чтобы отправиться выступать в Ригу, а Зиночка, как и большинство рижских артистов, выезжала на гастроли в Германию и Австрию и никогда не помышляла о Бухаресте.

Зиночка была прямой противоположностью Тове и вообще не походила на всех женщин, которые встречались мне раньше. Сейчас я пишу о той очаровательной девушке, которую встретил четверть века назад и с которой прожил шестнадцать лет, а не о совершенно чужой мне, враждебно ко мне настроенной женщине, которая в ненастный осенний день швыряла в меня всем, что попадалось под руку, кричала «Будь ты проклят! Ненавижу тебя!» и плевала мне в лицо в прямом смысле слова. А позже она приложила много усилий для того, чтобы восстановить против меня нашего сына, и добилась своего.

Бог ей судья. О плохом напишу после. Сначала – о хорошем, ведь сначала было хорошее. Только хорошее и много хорошего.

В Зиночке сочетались красота, ум, талант, деловая сметка и доброта. Этот набор достоинств весьма редко встречается в одном человеке. Обычно чего-то да не хватает. Она, подобно мне, была мастерицей на все руки. Пела, танцевала, играла на разных инструментах, могла выступать как в драматическом, так и в комическом амплуа. У нас, эстрадных артистов, тоже есть амплуа, как и в театре. Одному лучше удается рассмешить публику, другому – растрогать ее. Старые артисты говорили: «выжать слезу». Но главным достоинством Зиночки в моих глазах был ее искренний интерес ко мне, к моей работе, к моим мечтам. С Товой все было иначе. Това интересовалась только собой и никем больше. Меня, признаюсь честно, это сильно уязвляло. Пока я был влюблен в Тову, то пытался каким-то образом оправдать ее поведение в собственных глазах. Внушал себе, что она – женщина, а женщины привыкли к тому, чтобы все интересовались ими, сами же делают вид, что никем не интересуются, и пр. Но тем не менее я чувствовал себя уязвленным. Пренебрежение и невнимание всегда ранят, и ранят пребольно.

С Зиночкой мне было на удивление легко. Словами всего не выразить, да и не умею я выражаться прозой. Лучше – песней. Песня «Вернулась снова ты» посвящена Зиночке. В песне все не совсем так, как в жизни. В песне я пою о женщине, которая вернулась ко мне. Но на самом деле это песня не о вернувшейся женщине, а о вернувшейся ко мне любви.

 
«Вернулась снова ты,
Вернула счастье мне.
Забуду мир с тобой наедине.
Конец томленьям всем,
И снова ты моя.
О, как страдал я
Без тебя.
Конец терзаньям всем,
И снова ты моя.
Забуду мир,
Тебя любя»
 

Я в самом деле «забыл мир» с Зиночкой. Я был сам не свой от счастья. Бог послал мне не только любимую женщину, но и друга, понимающего верного друга, родственную душу. «Мы знакомы меньше месяца, а у меня такое чувство, будто я знаю тебя всю свою жизнь», – говорил я. «И у меня такое же», – отвечала мне Зиночка. Тогда мы были счастливы и верили, что так будет всегда. Когда все только начинается, всегда кажется, что это настоящее и это на всю жизнь. Но на самом деле судить о том, настоящее чувство пришло к тебе или нет, можно только по прошествии нескольких лет. Если чувства не угасают, а, напротив, крепнут, усиливаются, как это случилось у нас с Верочкой, то любовь настоящая. С Зиночкой же все было иначе. К сожалению. Со временем чувства не просто угасли, но у нее превратились в полную противоположность – любовь в ненависть. Она дважды, с разрывом в несколько лет, сказала, что ненавидит меня. Но то было позже.

В Париже Зиночка выступала в «Буль бланш». Это заведение пользовалось успехом у публики, но успех не отражался на заработках артистов, которым платили очень мало. Владелец «Буль бланш» считал, что артисты должны почитать за счастье выступать в его замечательном заведении. Счастье счастьем, а заработок заработком. Я переговорил с месье Добером, заручился его согласием и предложил Зиночке выступать вместе со мной в ресторане. Она с радостью приняла мое предложение. Так родился наш дуэт «Пьер и Женни». После второго выступления я сделал Зиночке предложение (настолько я был тогда влюблен в нее), но она его не приняла. Зиночка сказала, что мы недостаточно хорошо знаем друг друга и попросила дать ей отсрочку, три месяца для размышления и проверки своих чувств ко мне. Я удивился. Зачем ждать? Чего ждать? Зачем проверять чувства? Мы же любим друг друга и оба понимаем, что нам хорошо вместе. Но настаивать я не стал, потому что три месяца – небольшой срок. Спросил только, могу ли я считать ее своей невестой. Зиночка рассмеялась и ответила, что могу.

Разумеется, я вольно или невольно сравнивал Зиночку с Товой, хотя ей самой ничего об этом не говорил. В сравнении с Товой Зиночка выигрывала по всем статьям. Я думал так: «Бог сперва дал мне вкусить горького, чтобы я лучше чувствовал вкус сладкого».

В апреле 1926 года произошло ужасное событие. Средь бела дня у себя в кабинете умер от апоплексического удара месье Добер. Метрдотель зашел к нему за распоряжениями и увидел, что он навалился грудью на стол и уже не дышит. Мнения работников ресторана разделились. Одни говорили: «какая ужасная смерть», а другие: «какая легкая смерть». Сентиментальность французов порой принимает весьма причудливые, если не сказать – шокирующие формы. Вместо того чтобы печалиться об умершем, они со вкусом обсуждают обстоятельства его смерти, состояние дел, возможных наследников и прочие детали, не имеющие отношения к личности умершего. Что же касается нас с Зиночкой, то мы плакали и вспоминали все хорошее, что сделал для нас месье Добер. Его смерть была для нас большим ударом. Хороших людей не так уж и много, и потеря каждого хорошего человека – большое горе.

После смерти месье Добера выяснилось, что его ресторан, который всем нам казался процветающим, на самом деле таковым не был. Расходы существенно превышали доходы (как это обычно бывает у добрых людей), и на бедном владельце ресторана висело множество долгов. По этой причине ресторан закрылся, и все имущество было описано. Я никогда не понимал подобного поведения. По мне так кредиторам выгоднее было бы назначить управляющего, чтобы ресторан продолжал работать дальше, и получить свои деньги полностью за счет прибылей, чем продавать с молотка имущество и получать по пять сантимов на франк. Ведь ресторан месье Добера пользовался успехом у публики и при рачительном ведении дел мог приносить хорошую прибыль. Но было сделано так, как хотели кредиторы. После продажи имущества в помещении, которое занимал ресторан, открылся большой меховой магазин.

«Париж не любит меня, – сказал я Зиночке после смерти месье Добера. – Теперь я окончательно в этом убедился. Давай уедем отсюда. Мне не хочется больше здесь оставаться». Зиночка согласилась со мной. Ей тоже не особенно понравился Париж. Осталось только решить, куда нам ехать. Зиночке не хотелось возвращаться в Ригу, а мне – в Бухарест. Я мечтал вернуться из Парижа в Бухарест знаменитым, разбогатевшим… Нет, я готов был ехать куда угодно, хоть к черту на кулички, но только не в Бухарест!

Через кишиневских знакомых я получил приглашение для меня и Зиночки выступать в варьете в Будапеште. Мы решили ехать. Будапешт так Будапешт. Мы уже готовились к отъезду, когда я случайно встретил в кафе братьев Левандовских, Яна и Юзефа, с которыми познакомился тремя годами раньше в Черновцах^[19]. Левандовские были музыкантами, Ян играл на скрипке, а Юзеф на гитаре. В Черновцах вместе с ними выступала певица-цыганка Патрина, одна из самых красивых женщин, которых мне доводилось встречать. Левандовские и сами были больше похожи на цыган, нежели на поляков, – курчавые брюнеты с карими глазами и «горбатыми» носами. Наше знакомство в Черновцах было шапочным, но на чужбине, в Париже, мы обрадовались нашей встрече так, будто встретились лучшие друзья. Левандовские рассказали мне, что на днях заключили выгодный контракт с театром в турецком городе Адане. Туркам захотелось иметь у себя «настоящее парижское варьете». Парижский импресарио по фамилии Мандель взялся исполнить это желание и собрал большую труппу, в которой недоставало, как выражались братья, «русского колорита». В то время Париж считался столицей русской эмиграции и без «русских» номеров невозможно было представить программу парижского варьете. Левандовские свели меня с Манделем. Тот предложил нам с Зиночкой годовой контракт на хороших условиях. «Адана – золотое дно! – убеждал меня Мандель. – он, может и проигрывает в сравнении с Парижем, как город, но как место для работы труппы выигрывает по всем статьям. В Париже развлечения на каждом шагу, заведения не знают, как им заманить к себе публику, а в Адане мы будем единственным варьете во всей провинции. Во всей провинции, вы только представьте себе это! Мы озолотимся за этот год! Вы еще уезжать оттуда через год не захотите, помяните мое слово!»

В Бухаресте ко всей Турции, за исключением Константинополя, относились как к глухой провинции, в которой совершенно нечего делать. У меня никогда не возникало мысли о том, чтобы отправиться на гастроли в Турцию. Но Мандель производил впечатление умного человека, который должен понимать, что он делает. И репутация у него была хорошая. Говорили, что Мандель своего не упустит, что у него есть хватка и нюх. Величина труппы, а также то, что в нее входили опытные артисты, также свидетельствовало о том, что дело стоящее. Мы с радостью подписали контракт.

Время, оставшееся до отъезда (почти месяц), мы с Зиночкой провели с пользой. Брали уроки танца у самой Веры Трефиловой^[20], чтобы отшлифовать свою технику. Оба мы были самоучками, которые, как было принято выражаться, «учились вприглядку», то есть смотрели, что делают другие, и повторяли за ними. Поучиться танцу у хорошего педагога мне давно хотелось, да все время что-то мешало. То некогда было, то нечем было платить за обучение. А тут сложилось так, что у нас было и время, и деньги. От Манделя мы получили крупный аванс и радовались этому, словно дети. Если бы знали, что больше от него никогда ничего не получим, то, конечно же, не радовались бы.

Накануне отплытия парохода, который должен был доставить нас в Константинополь, Зиночка увидела плохой сон. Будто бы мы с ней, оборванные и грязные, стоим на улице в каком-то незнакомом городе и со слезами на глазах просим подаяния.

«Чепуха! – бодро сказал я, когда Зиночка рассказала мне свой сон. – Мало ли что может присниться! Не снам надо верить, а в свою счастливую звезду. В нашу звезду!»

Мы тогда еще не были женаты, но у нас уже все было общим, нашим. В том числе и счастливая звезда. Одна на двоих. Мы были полны надежд. Мы были молоды. Мы были счастливы и смотрели на жизнь через розовые очки. Предложи нам кто отправиться в Австралию, так мы бы без особых раздумий отправились бы и туда. Многое из того, что у меня есть сейчас, я отдал бы за то, чтобы снова, хотя бы ненадолго, ощутить то умопомрачительное впечатление легкости бытия, которое свойственно молодости. Увы, того, что ушло, уже не вернуть. Можно только вспоминать о прошедшем, но пережить его заново нельзя.