Глава 5

– Отошла я от девчонок, показ закончился, еще в буфете кофе чашку выпила, поболтала. А уже вечер, домой пора… Тут подходит парниша, вежливый такой, прикинутый по фирме, дорого, но видно сразу: слуга. Вообще-то красивый парниша, только… Красивый как зверь, как животное… И еще – от него словно опасность какая-то непонятная исходит, словно… Ну ты понимаешь…

– Ага. Навидалась.

– Вот и я навидалась. Но многие девки как раз от таких и тащатся больше всего.

Ладно. Короче, подходит и вежливо так сообщает: со мною поговорить хотят.

Знаешь, подиум место такое: кто только не крутится, одни – дела делают, другие – девчонок в подруги зовут; у «новых» классная подруга – такой же атрибут, как галстук или представительская машина, никак иначе нельзя, престиж. Ну я и подумала: какой-нибудь пан ясновельможный решил в «куклы» пригласить. Почти у всех девчонок кто-то такой имеется. И тут тоже искусство: не хочешь – не соглашайся, но откажи так, чтобы человек не обиделся. Проще всего сказать:

«Занято». Тогда и вопросов не возникает. Не всегда, конечно, но как правило.

Если не жлоб полный или не лох из породы «задниц»: эти ни фига не понимают, ну да их не так много. Хотя и не так мало.

– Задниц?

– Ну да. Есть такая порода. Это чьи-нибудь дети или родственники. Зятья, к примеру. Их на какое место посадили, на том они и сидят. И не рыпаются. Те, которым местечко скверное досталось, – то есть когда-то, когда папашка сажал, очень клевое было местечко, ученым секретарем или просто умником-кандидатом в институте каком-нибудь научно-завернутом. И делать ни фига не нужно, и съезды-выезды, и булка с хорошим куском масла, а то и с икрой сверху. Но времена изменились, и остались эти задницы не при делах и злы на всех, особливо на родителей, которые их не на то место усадили. И делать ничего органически не способны, а жаба ест: их ровесники кем-то стали, а он все сидит ученит да на папашкином «жигуленке» семьдесят второго года выпуска на дачку с грехом пополам ездит…

– Чего у него там пополам?

– Не вяжись к словам.

– Ленка, тебе сколько лет? – удивленно приподняла брови Настя.

– Восемнадцать скоро, а то не знаешь.

– Вот я и думаю…

– Да нет, не сама я такая разумница, я же в агентстве третий год кручусь, а девки разные, чего только не наслушаешься. Та с этим живет, та-с тем…

Интересно же.

– Погоди, но научные работники – это оч-чень давно.

– Ну. Лет десять назад. А то и двенадцать. Но у нас и ветераны есть: одной двадцать восемь, а она дефилирует – упасть не встать!

– Алька!

– Чего?

– ЕСЛИ бы не выкармливала тебя с соски, как щас врезала бы!

– За что? – искренне удивилась Лена.

– Ве-те-ра-ны… – сымитировала Настя.

– А… – Девушка покраснела, прыснула в ладони, подняла лицо. – Ну я же в другом смысле.

– Двадцать восемь – это, по-твоему, старушка?

– Нет, просто… Насть, ты чудо как хороша, я всегда хотела быть на тебя похожей.

– Ладно, не подлизывайся. Еще попомнишь. Если бы одни люди старели, а другие нет, это было бы очень обидно. А так…

– Насть, я правда не хотела…

– Ладно. Давай дальше.

– АО чем я говорила?

– Ну да. Память-то девичья. О «задницах».

– Нет, ты меня не сбивай…

– Подошел к тебе кто-то.

– Ага. Подошел. Вежливый, приятный, корректный. Правда, морда тупая, как у носорога. И глазки такие же, свинячьи.

– И много ты носорогов видела?

– Да ладно тебе. Это я чтоб понятнее было. Ну вот. Этот говорит: дескать, некий внимательный господин пообщаться желают. Думаю себе: пойду пообщаюсь, от меня не убудет. Лощеный самец провожает меня к люксу, – знаешь, эти костюмерные в «Юбилейном» еще с тех времен остались, там всякие народные артисты гримировались, а когда торжественные заседания проводились, разные крутые перцы водочку, надо полагать, кушали… а когда концерты – там . и Алла Пугачева, и мужчинка ее, «махонький Филиппок», короче, звезды одни прихорашиваются или отдыхают, – тут у меня, дуры, и сердечко забилось: думаю, вдруг сам Пьер Карден заметил, какая я умница, красавица, рукодельница…

– И писаешь чистым апельсиновым соком.

– Ананасовым. И решил включить в какую-то свой постоянную группу.

– Карден? А его каким ветром к нам занесло?

– Не шаришь ты в вопросах высокой моды, Сергеева.

– Да уж чем богаты…

– Там же в рамках фестиваля «Альт-мода» еще и конкурс молодых дизайнеров проводился; Кардена пригласили председателем жюри. У них там давно в тираж вышел, вот его к нам и таскают.

– Ущучила. «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил…» – хмыкнула Настя.

– А чего ты от меня хочешь?! Что, скажешь, не так?! Да спроси любую девчонку из тех, что на кастингах тусуются. Каждая верит, что когда-то придет час, и ей скажет кто-нибудь – Карден, Валентине или хоть Стивен Спилберг: милая девушка, только вас у нас и не хватало!

– Угу, или: «Сударыня, не вы ли хрустальный башмачок обронили? Давайте-ка примерим!..»

– Или так. Почему нет? Сказка, а в сказки хочешь верить! Ведь не зря же их столько! Без них, наверное, не выжить. Совсем. Знаешь, в детдоме про своих родителей целые истории сочиняют! И ждут, ждут… Даже если точно помнят и мать-пьяницу, и отца, умершего с перепоя, а все равно сочиняют и верят в это и с теми, кто не хочет играть в эту игру, дерутся насмерть! Потому что без сказки не выжить ни там, ни здесь!

– Не заводись, убедила.

– Еще бы! Короче, подводит меня этот служка к двери, приоткрывает галантно и в спину – толк! Вот, думаю, дебил! И испугалась сразу: вдруг, думаю, какой-нибудь маньяк? Тем более никто особенно из знакомых и не видел, как он меня увел, да и увидели бы – кому какое дело! И времени уже одиннадцатый час… Не по себе мне стало, чего объяснять!

А этот – дверь за мной закрыл, стал рядом с нею, как грум, ручки сложил и в какую-то ведомую ему точку на стене уставился: прямо монумент, только одеколоном зачем-то опрысканный. Огляделась: кресло, маленький столик, в кресле – мужик, грузный слегка, но здоровый, а лица его особо и не разглядишь: свет был сзади, это он мое хорошо видел. Да и свет боковой, были включены только бра, верхний не горел.

В комнате люкса, кроме меня, этого мужчины и парня у меня за спиной, «монумента», никого не было. Но была дверь, ведущая в другую комнату или в ванную, я не знаю: в первый раз я была в таких апартаментах и, если честно, больше не хочу. Ну а дальше – вообще жуть какая-то началась…

«Как вас зовут, милая девушка?» – произнес этот, за столом. Голос у него был странный для такого крупного мужчины: вкрадчивый, ласковый, как у певца из тех, что романсы поют. Но и неприятный чем-то, чем, я сказать не могу, неприятный, и все. Сиплый, вот. «Что вам нужно?» – спросила я, уже поняв, что ни в какой Париж меня приглашать не собираются. Хотя спокойно так спросила. «Это вместо „здравствуйте“? Деловой подход». – «Нормальный», – отвечаю я, а самой все же страшно. Пацанка сопливая, дура безмозглая – поперлась на ночь глядя с Карденом почирикать! Запихнут, думаю, сейчас в мешок, потом в машину и – привет родителям. Тем более, что и родителей-то никаких нет.

– Воображение разыгралось.

– Ну разыгралось, а что? Знаешь, когда за спиной какой-то жлоб маячит, а перед тобой сидит мен с голосом кастрата или сифилитика и фигурой ожиревшего молотобойца… Заволнуешься тут.

«У нас проблема, – заговорил он снова. – Мы потеряли одну вещь. Она в вашем рюкзачке. Эта вещь нам нужна». – "У меня тоже проблема, – ответила я ему в тон.

– Рюкзачок мой потерялся. Вместе с вашей вещью. – Помолчала и добавила:

– Которая вам нужна".

Мужчина ничего сначала не ответил, опешил, что ли, от такой наглости? Только склонил голову по-птичьи набок и произнес высоким голосом, будто сорока: «Вот как?» – «Ага».

Настька, наверное, я дура! Не нужно было так отвечать! Даже не знаю, что меня завело: нет чтобы сказать просто: украли сумку какие-то козлы! Повыпендривалась!

Хотя понятно: уж очень противно, когда… Короче, когда настраиваешься на что-то хорошее…

– На Кардена, например…

– Например. А вместо этого тебя просто строят, как буратину какую: ты нам, кукла, не нужна, нам нужна твоя сумка, мы там вещички свои сложили. Выдай-ка нам их и вали отсюда, и радуйся, что отпустили, а не в печке спалили, как полено…

Вот и сорвалась. Короче, он мне не поверил.

– Не поверил?

– Угу. Не знаю, что там за ценность они уложили и зачем в мою сумку, а только…

Голос у него стал на полтона ниже, вообще превратился в шипение какое-то:

«Потерялся, значит? Вместе с нашей вещью?»

А я снова, как дура, нет чтобы честно покивать: украли, ребята, и знать не знаю, что за вещь ваша там, говорю: «Ага. И с моей». – «Что же у вас там было ценного?» – «Медвежонок». – «Медвежонок?» – «Ага. Плюшевый такой. Он еще головой качает, если ему чего не нравится». – "Плюшевый медвежонок качает головой… – задумчиво так произнес он снова своим шипящим голоском, потом снова:

– Плюшевый медвежонок качает головой…"

Думаю, дурдом какой-то, говорю, стараясь, чтобы вышло развязно; знаешь, я в раннем отрочестве в разные истории попадала и поняла одно: порой чем наглее, тем лучше.

«Ну я пойду, мальчики. Найдется сумочка, подошлю, это без балды», – разворачиваюсь и… утыкаюсь в грудь этому мастодонту. Тот меня схватил, развернул, свел сзади локти так, что больно стало, а этот, в кресле, все повторяет, да еще голос мой пытаясь имитировать, отчего его собственный становится еще противнее: «Медвежонок… Плюшевый такой… Он еще головой качает…»

Вот тут мне стало по-настоящему страшно: ну, думаю, маньяки сумасшедшие! Может, нарочно сумку стибрили, нашли какой-нибудь платок носовой да дрочили на пару, а тут – хозяйку платочка захотелось. Нет, ты не думай, я же в дурке два месяца прокантовалась, помнишь, я тебе рассказывала… Отличить психа от имитатора на раз сумею. Так вот, этот, сипатый, точно псих! Натуральный! Ну а дальше вообще жуть была. Сидел он, сидел, потом позвал, будто собаку: «Дина!»

Вышла Дина из той самой маленькой дверцы, но не собака, а девчонка. Лет, наверное, как мне, по виду – модель, вся в черном… И волосы черные. А взгляд… Слушай, она наркоты, по глазам видать, такую запредельную дозу приняла, что ничего не соображала, абсолютно… И мурлыкала, мяукала, шеей крутила, как настоящая кошка…

«Киска ты моя черненькая… Сядь на своего котика…» – просипел этот.

Девка, мурлыча, подняла юбку-эластик до пояса, трусиков на ней не оказалось, села перед креслом на пол, расстегнула мужчине брюки, долго там мусолила…

Потом уселась ему на «палку» и давай раскачиваться и орать, как кошки на вязке орут… Потом слезла, снова села у кресла, лизать начала…

А я думаю: точно влетела. И этот, сзади, крепко держал, у меня синяки на запястьях, можешь посмотреть, и главное, невозмутимый как удав. Молчу – а что делать-то? Орать? Эта «киска» уж так орала, что мертвый бы расслышал! Но ведь это артистическая гримерная для самых-самых, здесь стены звукопоглощающим материалом уделаны, двери двойные, да еще и с прокладкой поролоновой – склеп.

Тоскливо так стало, что и сказать нельзя!.. И чего, думаю, я такая «везучая»?..

А этот, в кресле, вдруг говорит своей ширнутой подружке: «Ты теперь не киска, ты теперь мишка плюшевый… Мягкий такой мишка… Плюшевый… повтори…» – «Я мишка мягкий, плюшевый…» – покорно произнесла та. «Он еще головой качает туда-сюда, туда-сюда…» Мужчина взял ее крепко за волосы и давай ртом нанизывать… Затих, застонал, видно кончил, спросил меня тихо, еле слышно:

«Так твой мишка головой качал? И ты так хочешь?»

А я губы кусаю, чтобы не зареветь в голос!

И вдруг…

Одним движением он повернул ей голову как-то набок, послышался неприятный треск, девчонка засучила ногами по ковру и замерла… Он убил ее, ты понимаешь?! Убил!

Одним движением! Словно эта девочка и не человек была, а так, зверушка никому не нужная… Голова ее безжизненно упала на грудь, словно у куклы, а он взял за волосы, помотал из стороны в сторону: «Или так?!»

Я заорала, заметалась, парень этот, сзади, заткнул мне рот. Ноги подкосились, но он удержал, я не упала.

Сиплый наклонился вперед, его лицо попало в полоску света.

Ну и урод же он! Вернее, даже не знаю, как объяснить…

Глаза шальные, но не безумные, и взгляд такой, словно он в тебя раскаленный прут втыкает! И еще… Вроде все в лице нормально – если можно считать нормальным такого параноика, – но оно… Оно как бы сделано из двух разных лиц, из двух кусков! Когда-то, видно, это был уродливый шрам, но хирурги-пластики потрудились на совесть; может, ему вообще лицо изменили, но остался, шрам не шрам, какая-то красная полоса… Словно трещина на зеркале! И мне стало совсем жутко.

А Сиплый сказал: «Мишка плюшевый… Нам не нужны ни ты, ни мишка… Рюкзачок здесь?»

Не знаю почему, но я кивнула или моргнула, во всяком случае, он понял так, что я ответила утвердительно.

"Вот и умничка. Это тебе урок: не пожелай чужого добра. И не играйся со взрослыми дядями в вымогательство. А то шустрая сейчас молодежь вызрела, а, Шалам? – обратился он к мордовороту, что стоял сзади. Не дожидаясь его ответа, спросил у меня:

– Так где рюкзак?"

Я уже боялась им сказать, что не знаю. Почему-то казалось, что, пока они считают, что сумку я где-то припрятала, меня не тронут. Там было что-то ценное для них, очень ценное…

«Я… Я не могу объяснить… Я в этом дворце всего во второй раз… Я показать могу…» – «Ну что ж… Значит, так: проводишь Шалама к рюкзачку, и вместе вернетесь. Ты там ничего не трогала?»

Наверное, я мотнула головой, но не помню даже, ничего точно я не помню, кроме его лица…

«И не вздумай привлекать к себе внимание: документы у него, – он кивнул на моего сопровождающего, – в полном порядке, если что, просто скрутим и увезем, как наркоманку… И смерть этой плюшевой киски тебе покажется скорой и легкой, как поцелуй, ты поняла?»

«Я поняла».

"Ну вот и умничка. А за эту кошечку не переживай особо: конченая была. столько марафета на себя изводила, что… Конченая. Хотя и заводная. А ты заводная, а? И не волнуйся, маленькая шлюшка: свою дозу ты получишь, ха-а-аро-шую дозу, я умею быть благодарным… Если ты будешь послушной… – Он снова засмеялся, на этот раз меленько, кашляюще, словно какой-то механический человечек. Приказал этому парню, Шаламу:

– Пойди осмотрись".

Он отпустил меня, отомкнул замок, вышел. Вернулся, распахнул приглашающе дверь, протянул руку, чтобы взять меня за запястье… Я стояла вроде ветоши, дышала впол-вздоха, а тут – сорвалась! Знаешь, как-то разом накатило: терять мне было нечего, и еще я поняла, что, как только он меня схватит, из этой железной лапы мне уже никогда не вырваться! И от них – тоже!

Но все это я даже не думала, просто врезала ему мыском в пах, резко разогнув ногу в колене, – в детдоме это у меня был коронный удар, если с пацанами дралась! Я попала. Не ожидая, пока он согнется и рухнет, пнула его в голень, и этот Шалам упал на бок, как столб, а глаза – абсолютно белые от боли. Сиплый, видно, опешил от такой борзой прыти, вряд ли даже из кресла успел встать, да я на это не смотрела – летела по коридору со всех ног. Через выходы, ни через главный, ни через служебный, я не побежала: Сиплый мог вполне расставить там своих людей и связаться с ними по «говорильнику». Это я рассказываю долго, я соображалка у меня на полном автомате работала, со скоростью пули!

Выбралась я через второй этаж, там, где кабинеты администрации, выбила ногой замок в одном, они там хлипкие, запирать-то нечего; вбежала, затаилась на секунду, посмотрела из окошка через жалюзи: никого. Всего ведь секунд сорок прошло, как я подорвала, может, «вратарей» этот Сиплый и оповестил, а вот оцепить здание не успел, или у него людей столько не было, но какие-то люди, наверное, все же были! Так что медлить – ну никак!

Пошарила взглядом по полкам, схватила какое-то полотенце парадное, рушник, из-под портрета Тараса Шевченко, обмотала кулак, одним ударом выставила стекло: оно там «цельноскроенное» было, под кондиционер, ни одной «открывашки», без звона было не обойтись. Кое-как выдрала осколки и выпрыгнула во двор «Юбилейного».