Глава 3

Есть такое философско-географическое понятие на востоке – Шангри-Ла. Рай на земле. Его искали все. Нацисты посылали в Тибет экспедиции, буддисты указывали им в сторону гор, дескать, вон там она самая и есть, ищите и обрящете… может быть. Про себя посмеивались: Шангри-Ла – понятие больше духовное, чем материальное. Но человеку западного склада ума понять это сложно. И люди ищут. Уж сколько лет. Веков. Тысячелетий. Свой потерянный рай. Ищут, не щадя ни жизней, ни сил, ни времени – в безумно-несбыточной надежде вновь обрести его. Чтоб успокоиться. Потому – нет им покоя. Бедным. Не знающим, где искать. Не ведающим, что творят. Впрочем, почему – им? Нам.

Трудно, очень трудно принять… не понять, а именно принять, что наш покой, наш рай – внутри нас.

И ад внутри. Мы носим его с собой. Так и живем.

Мне могло быть очень хорошо в сложившихся обстоятельствах. А было плохо. Вместо радости жизни и порхания беззаботным наслаждающимся мотыльком – груз решения взрослых проблем. Одно накладывалось на другое. Построение планов о пути назад, на свою Землю. Организация поисков исчезнувших членов команды, к которым я даже не знал, как приступить. Мечты о самоотверженной Зарине, увезенной в башню и, наверное, потерянной для меня навсегда. Тревога за Тому, взрослевшую не по дням, а по часам. И без того не маленькая девочка, в новых условиях она просто расцвела. Я боялся, что произойдет нечто непоправимое. А отвечал за нее – я. Что скажу Малику при встрече? Сейчас именно он стал для меня главным авторитетом. Мужчиной, мнение которого было важнее прочих. Кратким появлением в моей жизни Малик заставил меня отбросить детство и тоже стать мужчиной. Ну, попытаться стать.

Морозный рассвет выгнал стаю с ночевки. Позавтракав ягодами и собрав немного с собой, человолки расхватали добычу, голые тела обезьяно-людей полезли в гору. Наша троица – да-да, уже троица – помогала друг другу, подпихивала, поддерживала, втягивала. Потом стая спускалась вниз, почти скатываясь и сдирая себе все, что можно и где нельзя. Еще и добыча в руках. Можно было потерять друга, но потерю добычи вожак не простил бы.

До пещеры добрались совершенно без сил. Свалив трофеи, стая расползлась отдыхать. Смотрик, бросив на меня виновато-трусливый взгляд, пристроился к нам.

Я пристально глянул на Тому. Ее щеки порозовели.

– И здесь? – не успокоился я.

– Чем больше индейцев…

Пожав плечами, я бухнулся на свое место. На улице жарило солнце. В прохладной пещере не требовалось спасаться ни от тепла, ни от холода. Сейчас. Но кто знает, что будет завтра. И будет ли.

После краткого отдыха вожак взялся за ужин. Это значило, что когда-то очередь дойдет до нас. В ожидании мы глотали слюнки. Сушеную рыбу я не ел очень давно. Целую жизнь.

Когда настал черед… это было божественно. Даже процесс очистки, ненавистный дома, здесь показался священным ритуалом. Нам выделили половину рыбины на троих. Чистил я. Смотрик с удивлением следил за моими священнодействиями. Потом мы с Томой блаженствовали, а Смотрик вяло жевал, не понимая наших восторгов. Он ел потому, что надо. От голода. Для нас это был вкус дома.

Когда Смотрик поднял последний кусочек к носу и глазам, вновь пытаясь понять наши восторги, рядом появился Гиббон. Тычок. Толчок. Краткий рык. Рыба перекочевала в руки здоровяка. Смотрик послушно опрокинулся в позу послушания.

Я поморщился. Тома развела руками, показывая мне: а что делать? Жизнь, мол, такая.

Не знаю, что делать. Но что-то делать надо. Я бы сделал.

После рыбы, естественно, потянуло пить. И мыться с дороги. Мы проползли в глубину пещеры к воде, где наблюдалось столпотворение. Со странной ревнивой внимательностью я замечал все: как Смотрик подносит Томе зачерпнутую воду, и она пьет у него из ладоней. Как чужие руки помогают потереть спинку. Как две улыбки расплываются навстречу друг дружке, если хозяева физиономий думают, что я не вижу.

Надо держать ухо востро. Я мужчина и отвечаю за все, что происходит.

Устав от мыслей, я нагнулся, голова окунулась в ручей. Ух! Еще раз. И еще. Мозги прочистились. Ледяная вода привела в чувство. Чего я пристаю к Томе, зачем жить мешаю? Может, завтра нас съедят на обед. Или сбросят со скалы. Или сами упадем. Не буду изображать из себя папика, пусть все идет, как идет. Вмешаюсь, только в экстренном случае. Аглая тоже все время перестраховывалась – чем это для нее закончилось?

Когда я добрался до своего угла, мои голубки, усталые, расцарапанные о камни, все в ссадинах и порезах, уже отключились. Я привалился у Томы с другого боку и закрыл глаза.

Наш рай – внутри нас.

Среди ночи употребленная вода потребовала выхода. Прежде, чем подняться, я осторожно обернулся к Томе.

Ерш твою налево. Опять. Оказывается, дело серьезнее, чем думалось. Но я дал себе слово не вмешиваться. А еще, самое главное, – Томе было хорошо. Даже слишком. Она лежала на спине, руки раскинуты, рот открылся, ловя убегающийся воздух высушенными губами. Смотрик, скрючившийся в три погибели, усердствовал, вылизывая нежные пальчики на ногах. Гибкий язык порхал по ним и между, шершаво охаживал огрубевшую пяточку, нежный подъем, тонкую щиколотку, а руки легонько поглаживали тянувшуюся навстречу Тому, запрокинувшую лицо со страдальчески-счастливыми закатившимися глазами. Рыдало в предсмертных судорогах ее отринувшее реальность сознание, голова моталась, падая то в одну, то в другую сторону. Глаза вдруг открылись… и встретились с не успевшими отпрянуть моими.

Спина покрылась липким потом. Я хотел зажмуриться, отвернуться, заявить, что не ничего не видел, не смотрел, вообще спал без задних ног…

И не мог. Глаза продолжали тупо глядеть в глаза.

Но Тома была не здесь. Не вся здесь. Каким-то осколком сознания она, конечно, поняла происходящее. Реальность стала дикой, невообразимой… Но Тома не желала отвлекаться на это понимание. Но также не могла оторваться от моих напряженных глаз.

«Оттолкнуть? – словно спрашивал ее взгляд. – Зачем? Высвободиться? Отправить восвояси? Да зачем же?!»

Что-то пугающе неизведанное вырастало из глубин ее затуманенного организма. Поднималось медленно и неодолимо, как воздушный пузырь из водных глубин. Назад не загонишь. Тома с радостью и полным самоотречением отдавалась той новой необузданности, которой наплевать на все. И на всех. Даже на меня.

А вот не дождетесь. Я мужчина, у меня на попечении женщина. Мой долг – ликвидировать любые угрозы, что могут как-то повредить ей. Считаю, что новая угроза реальна. Принимаю меры.

Я кашлянул. Достаточно громко. Для стаи звук нормальный, для блаженствующей парочки – ошеломительный.

Смотрик просто отвалился за Тому, замерев в ужасе, его лицо с закрытыми, типа спящими, глазами, ждало удара или другого выяснения отношений.

Тома испуганно ойкнула. Крепко сжав ноги, она обхватила себя руками и обернулась ко мне.

– Чапа…

– Ничего-ничего. Можете считать, что меня нет. Буду молчаливой галлюцинацией.

Я поднялся. Тело Томиного ухажера пошло мелкой дрожью. Но он мне был не нужен, я отправился туда, куда собирался.

Вне пещеры было по-предрассветному свежо. Дозорный из высокоранговых проводил меня сонным взором сначала туда, на посещаемый всеми уступ, затем обратно.

По возвращении в нашем углу обнаружилась идиллическая картинка. Голубки спали. Чуть не в метре друг от друга. Вернее, делали вид, что спят. Я лег на свое место и гордо отвернулся. Сзади настиг шепот, прямо в ухо:

– Трудно раскаиваться в приятном, как в свое время заметила Маргарита Наваррская. Прости, я не хотела тебя шокировать.

Эрудицией решила давить? Не на того напала.

– Жаль, Шекспир сейчас не в моде, – пошарив по извилинам в поисках убойной фразы, выдал я в ответ. – «И голой с другом полежать в постели – в границах добродетели нельзя?»

Ответа не последовало. Я не выдержал:

– Языком по грязной коже. Мы же не звери. Как такое может нравиться?

– Глупый вопрос, – насупилась Тома. – А дышать – нравится? Ходить – это как, нравится или нет?

– Не вижу связи.

– А я вижу. Прямую.

Мы немного помолчали.

– Мужики твердо усвоили: хорошая девочка должна уметь делать то же самое, что плохая, но – хорошо. А этому нужно учиться, – попыталась оправдаться Тома.

– Неправда, – твердо заявил я. – Так хорошая превращается в плохую. А по-настоящему хорошая ждет своего принца.

– Оставаясь неграмотной эмоциональной инвалидкой, глухой к чувствам. Замороженной чуркой.

– Ставишь знак равенства между хорошей девочкой и нечувствительным поленом?

– Вот еще. Хотя…

– Только попробуй сказать, что согласна.

– Я считаю, чувства даны, чтобы чувствовать.

– А кулаки, чтобы бить морды.

– Не передергивай.

– Ты первая начала.

Тома вздохнула.

– Скажи, – спросила она едва слышно, – какую ты хотел бы встретить: хорошую или умелую?

– Любящую и верную.

– Это само собой, кто же спорит?

– Ты, – упрямым ослом выдавил я.

– Думаешь, умелая не сможет быть верной?

– Думаю, любящая всегда сможет стать настолько умелой, как захочет ее принц.

– Идеалист, – буркнула Тома.

– Наивная дурочка, – припечатал я.

– Принц не дровосек, ему бревно не нужно.

– Дровосеку тоже нужно не бревно. А принцу нужна принцесса. Которой он гордился бы. Которую хочется вознести на пьедестал…

– И там оставить, подыскав себе другую, чтобы с ума свела своими умениями.

– Любые умения приходят с опытом…

– Именно!

– …который влюбленные обретают вместе.

– Ррр! – сонно рыкнул кто-то неподалеку, услышав неправильные звуки.

Мы затихли.

Если люди долго спорят – значит, то, о чем спорят, неясно для них самих, заметил кто-то из очень умных. А еще – будто затянувшаяся дискуссия означает, что обе стороны неправы. Остановимся на этой мысли, пусть каждый из нас считает, что прав именно он. Это лучше, чем драка.

На Тому плохо влияла обстановка. Слишком много всего перед глазами – не совсем человеческого. Не так уж много отделяет человека от зверя. Нужно ли откидывать последнее?

Как объяснить ей, что нужно держаться? Любовь со зверем – не любовь. Любовь – это вообще не то, что она думает. Не то, чем наполнил это слово двадцать первый век.

Тома вновь открыла глаза. Серьезный взгляд уперся мне в переносицу. Лицо приблизилось вплотную.

– Знаешь, есть один очень старый, но очень известный фильм. Приглашенный искуситель поднимает замужнюю, но неопытную молодую героиню до открытия себя как женщины. Через боль и страх возносит ее, слепым котенком тыкавшуюся носом во все двери с неприятностями, до Гималаев чувственности.

– Искуситель – страшный такой старикан, в костюме при тропической жаре?

Фильм, о котором говорила Тома, действительно очень старый, но романтически-эротическую песню оттуда до сих пор крутят радиостанции. После просмотра фильма кто-то плюется сразу, кто-то потом, когда вырастет физически и духовно. Три поколения расставили по местам правду и желание казаться правдой.

Тома упорно смотрела мне в глаза, безотрывно, не мигая. Даже страшновато стало. Чего она там себе надумала? Не представляю, как вернуть ее с вымышленных небес на землю.

– Героиня не заметила ни уродства, ни возраста, – продолжила Тома. – Я не касаюсь вопроса, хорошо ли показанное, нужно ли, я говорю о другом. Что чувствовать надо учиться, иначе вместо ожидаемого фейерверка однажды получишь разочарование и гадкую опустошенность.

Шепот из губ прямо в ухо – горячий, срывающийся – едва разбирался мозгом. Приходилось очень стараться.

– Говоришь так, будто сама пережила, – уколол я, почти утонув губами в прохладной ушной раковине.

– Грубиянов нам не надо, мы сами грубияны, – гневно покраснела Тома, откидывая щекой мое лицо и приникая к уху. – Не обязательно переживать все самой, даже небольшим умом можно блистать, натерев его о книги.

– Красиво сказала. Сочно и скромно. Но один тип нагло спер у тебя эту мысль, отчего, видимо, и умер еще в прошлом веке.

Мы умолкли: в нескольких метрах от нас поднялась косматая фигура. Спутавшиеся патлы мотнулись, когтистые пальцы поскребли в мощных паховых зарослях. С хрустом потянувшись, фигура вновь опустилась на четыре конечности и сонно побрела к выходу.

Тома вновь ткнулась носом мне в темечко:

– Ты такой начитанный, аж противно. Но иногда завидно. Очень редко, потому что…

– Кажусь занудой? – догадался я.

– Не кажешься.

Я не успел порадоваться.

– Зануда и есть.

– Этот зануда своими знаниями постоянно помогает выжить, если ты не заметила, – с обидой отстранившись, освежил я девичью помять.

Для Томы это не довод. Как все самоуверенные особы, которые практику предпочитают теории, она считала, что опыт нельзя передать, можно только приобрести.

– Вспомни молитву бойца из местной школы. – Шепча в ухо, она вновь приблизила лицо, плотно прижавшись щекой к щеке: – «Я буду заставлять себя заниматься день и ночь, ибо кто победит: кто умеет, или кто знает, как это делается?»

– Думаешь, уела? – ответно зарылся я во внимающее ухо.

Тома не дала привести убийственный довод, оборвав на полуслове. Ее лицо лихим движением оттолкнуло мои губы и влезло в ухо своими:

– Вот ты, например, хорошо знаешь библию, хотя не знаю, зачем…

– Для общего развития, – сразу пояснил я, чтоб не думала всякого.

Она снова оттеснила мое лицо:

– А я запомнила одно: во многой мудрости много печали. Спи, мой рыцарь печального образа.

Она отодвинулась, ее глаза закрылись.

Сон не шел. Зная, что позади Томы обретается нахальный соблизнутель и искусатель, тело ворочалось, голова постоянно вскидывалась с проверками. Томе это надоело. Язвительно сморщившись, она показала язык и отвернулась, ее ровная спина гордо выпрямилась.

Я долго лежал, дыша ровно и глубоко, думал думы. В голову лезло такое, что лучше бы не думал. Через некоторое время я не выдержал: моя голова осторожно приподнялась…

Томина рука бродила по покрывшемуся мурашками соседнему телу. Ее разрывала жажда познания. Я привстал. Ни Смотрик, безуспешно изображавший сон, ни словно завороженная, немигающе глядевшая в другую сторону Тома, моего движения не заметили. На моих глазах ладонь продвинулась дальше и игриво отдернулась, достигнув опасной черты. В ответ вопросительно приподнялась и перешла в контратаку рука Смотрика. Тома не возражала. Ее горевший сумасшествием организм мечтало о новых ощущениях и невероятных открытиях.

Может, я неправильно понимал Томины мотивы? Может, она – исследователь, познающая себя через окружающее. Через осязание другого – свою душу, искреннюю в этот момент как никогда, не готовую ни ко лжи, ни к подлости.

Или это обряд самоочищения – огнем страсти? Я же вижу, как радуется она невероятному ослепляющему свету, что зажегся внутри. Радуется… и стыдится одновременно.

Они не видят, что я не сплю. Собственно, им нет до меня дела. Они изучают друг друга – смакуя и подавляя нетерпение. Смотрик касается Томы. Осторожно, боязливо, но страстно. Она дотрагивается до него. Пальцы ощупывают персиковые щеки, не доросшие до бритвы, шероховатый лоб, нервно дышащий нос, веки с длинными ресницами.

Давно пора напомнить о своем существовании. Но кошмар в том, что я тоже живой и тоже имею определенные желания, мозгом не контролируемые. В моем возрасте не иметь их равносильно болезни. Из-за этого иногда случаются неловкие ситуации. Бывают такие сны, что утром не всегда удается незаметно убрать последствия. Тома как бы не замечает. Любопытно: все же не замечает, или «как бы»? Если б ее это нервировало или возмущало, давно сказала бы. Молчание – знак смирения. Либо незнания. Но не знать о моих потребностях, когда ее саму аж корежит и перекручивает…

В обычное время ни один человолк, как и мы, новые члены стаи, не обращает внимания на наготу окружающих, но это не значит, что она не волнует в другое время. И если у меня под боком происходит то, что сейчас происходит, невозможно остаться невозмутимым. Организм проснулся. И как влезать в соседскую жизнь в таком виде? Потому я не шевелюсь, дышу за порогом слышимости и продолжаю смотреть, как девичьи пальцы гуляют по влажным губам, жесткому подбородку и мягкой шее с отчетливым кадыком. Кавалер приветствует усилия дамы, словно снимая перед ней широкополую шляпу, делая тридцать два подскока и подметая пол огромным пером, – и Томина противоречивая плоть проседает в ответном реверансе. Органы Смотрика волнуются, пульсируя и надуваясь. Они похожи на дышащую жабу: прилив, отлив, прилив, отлив. Нет, больше не могу. Резко поднявшись, я перешагнул Тому и нагло втиснулся между ними. Они отпрянули, одновременно сжав веки и отвернувшись.

Вот и славненько. Теперь можно поспать.