Глава четвёртая

Разбойный приказ находился в Кремле и занимал два здания. Одно в общих каменных палатах, что для всех государевых приказов построил Годунов – двухэтажные хоромы из белого кирпича огромной буквой П втиснулись меж Ивановской площадью и первой Безымянной башней. Там, в торце крыла, что тянулся вдоль крепостной стены, на первом этаже располагалось письмоводство, где заседали дьяки и хранились важные бумаги. Но была ещё отдельная изба – челобитная, куда за помощью и защитой мог обратиться любой обиженный житель первопрестольной. Бывший губной староста Воргин, оказавшись там в первый же день своей новой службы, несказанно удивился тому, как разнилось понимание слова «любой» в столице и его захолустном стане Крутилово.

К нему в губную избу в любое время дня и ночи приходил стар и млад, мужики и бабы, боярский слуга, княжеский холоп или вольный крестьянин. Один раз в слезах явился даже перекатный калик, у которого дорожные злодеи отобрали все подаяния добрых горожан. И Воргин, хотя иногда в душе ругал этих людей на чём свет стоит за то, что из-за них не знал покоя, всё же старался в каждом случае разобраться по справедливости и праву. В Москве же в число «любых» попадал лишь тот, кто мог заплатить сначала стрельцам стременного полка, несшим караул на входе в Кремль, затем младшим приставам, что вносили просителей в очерёдные списки, а потом писарю, который составлял нужную бумагу по всем правилам и меркам, иногда измышляя их на ходу. В итоге, как подсчитал Иван, каждая бумажка подателю обходилась в такие деньги, что обычная семья могла безбедно жить на них полгода.

Но даже те просьбы, что прошли сквозь денежное сито, уже в челобитной избе делились на три стопки. В одну попадали дела, что обещали щедрый доход, если подойти к ним с умом. В другую отправлялось то, на что нельзя закрыть глаза и придётся сделать хоть что-то, пусть это не сулило никаких прибытков. В третью складывались просьбы, о которых можно забыть или отправить в другой приказ, сославшись на то, что это по их части. Вечером, приказной дьяк забирал челобитные. Изучив доходные дела, он раздавал их подьячим из своих взысканцев¹⁹, каждому заранее напомнив размер откупа, который принято брать за такие услуги, и долю, что нужно обязательно отдать начальным людям. Челобитные из второй стопки доставались тем, кто в последние дни оплошал по службе, и теперь искупал вину, работая бесплатно. И только если кого-то подьячих заслуживал очень строгой кары, ему поручали дела из третьей папки, обрекая на тяжкий труд себе в убыток.

Глядя на всё это, Иван проклинал тот далёкий день, когда в их стан прибыл новый наместник. Это случилось после того, как в далёкой Москве толпа в куски растерзала вора Гришку Отрепьева и вскоре на трон сел Василий Шуйский. Новая метла стала мести всё без разбору, так что дальний родственник царя, получив доходное место, на радостях презрел обычай выбирать главу губной избы из местных и непременно на всеобщем сходе. Прежде, Иван восемь раз подряд становился старостой именно так, причём в последние три года получал единогласную поддержку. Но волостель, чтоб не иметь помех в задуманных делах, самовольно назначил старостой двоюродного брата. А когда стан недовольно забурлил, подкупленные люди объявили Воргина рвачом, казнокрадом и посадили его в погреб. В конце концов, после того, как взбешённая толпа подожгла дом волостеля, из Москвы приехал подьячий разбойного приказа. Он убрал из губных старост брата наместника, но Ивану место тоже не вернул, чтобы не ссориться с роднёй царя, уже считавшей Воргина своим врагом. А чтобы успокоить возмущённых селян, подьячий забрал Ивана с собой, служить в разбойном приказе столицы, откуда он, случись чего, мог бы помочь землякам.

Так Иван стал москвичом. Случилось это как раз перед тем, как к столице подошёл смутьян Болотников. И когда Иван понял, во что влип, покинуть город он уже не мог. Потом появились тушинский вор, ещё десяток разных самозванцев, и пока одна осада сменялась другой, Иван против воли успел втянуться в местные дела. Из сгоревших посадов к Москве потянулись беженцы, а вместе с ними город наводнил разбойный люд, и выходить из дома стало опасно не только ночью. Так что как бы не воротило Ивана от новой службы, бросить её он не мог. Хотя много раз порывался, но совесть не позволяла. Ибо на один его мерзкий поступок, вроде ловли тартыг ради откупа, приходилось десять добрых дел – возвращённого скарба и спасённых жизней. И потому каждое утро Иван всё же отправлялся в обход по злачным местам, а каждый четверг сидел в челобитной избе, принимая жалобы и просьбы.

В тот четверг просителей пришло особенно много, так что челобитную избу Иван с тремя папками под мышкой покинул уже в сумерках, спустившихся на Кремль густым лиловым туманом. Оранжевый диск солнца, словно кусок масла на медной сковородке, медленно таял на срезе крепостной стены, за которой вдали бескрайней тьмы горстями рассыпались огоньки дальних деревень. Иван представил, как там за общим столом собираются семьи, в печи на сухих дровах уютно трещит пламя и никуда не нужно торопиться. Заворожённый этой мысленной картиной, он даже прошёл мимо приказной палаты и опомнился, лишь когда сзади раздался возмущённый крик.

– Воргин!

Видение тут же рассыпалось в прах. Иван обнаружил себя перед Тайни́цкой башней, чья неясный контур мрачной махиной вставал над землей, а длинный шпиль остроконечной крыши терялся в черной высоте стылого неба.

Иван беззлобно ругнулся и повернул назад. На крыльце его уже поджидал ещё один подьячий – Андрей Липаткин. Он был на шесть лет моложе Ивана, но служил в приказе вдвое дольше него и на хорошем счёту держался у каждого из трёх дьяков, что сменились за последние четыре года.

– Где тебя черти носят, прости Господи? – Гневно изрыгнул Андрей. Получив от рождения высокий звонкий голос, говорить он старался басом, чтобы выглядеть солидней. С той же целью Липаткин отрастил висячие усы и бороду лопатой, что скрывала тонкий штырь гусиной шеи с насаженной сверху крупной яйцевидной головой. Одевался Липаткин всегда с иголочки и кафтан модного кроя непременно застёгивал на все крючки, но при этом любая одежда сидела на его щуплой фигуре криво и нескладно. – Василь Василич уж ругаться притомился.

Липаткин нетерпеливо толкнул дверь и отступил, пропуская Ивана. Тот сразу направился в письмоводный угол, где его ждал дьяк – сам Василий Голицын, двоюродный дядя князя Андрея Голицына, что в Боярской думе сидел на одном из самых почётных мест. Конечно, для Голицына, пусть и не старшего в княжеском роде, такая должность, как глава разбойного приказа, считалось незавидной. Но Василий пребывал в опале после того, как два года назад под Болховым его разбил маленький отряд тушинского вора. Правда, тогда он был только подвоеводой, а заправлял всем Дмитрий Шуйский. Но разве можно обвинить в неудаче родного брата царя? Так что Василий Васильевич Голицын искренне считал, что его просто назначили крайним и наказали без вины. А ведь он так помогал Шуйским – самолично убивал Отрепьева, чтобы освободить русский трон. Да, чуть раньше, он же, предав Годунова, вместе с войском перешёл к тому же Гришке на службу, но ведь кто старое помянет, тому глаз вон.

Князь сидел за большим столом, втиснутым меж пыльных гор учётных книг и коробов с бумагами. Топили в приказе всегда сверх меры, ибо нынешний дьяк ощущал себя неуютно даже при лёгкой прохладе. Горячий воздух прозрачным туманом клубился под потолком и оседал на лице князя густым потом. Василий покраснел, как рак, но тяжёлой шубы на бархатной подкладке и горлатной шапки в аршин высотой всё же не снимал, дабы подьячий, стоявший перед ним в кафтане с непокрытой головой, не забывал, кто из них кто. С той же целью за спиной князя, словно изваяния из камня, застыли два гридня²⁰ – у каждого сабля и кинжал, представить стоимость которых Иван даже не решался.

– Ну, что принёс нынче? – Спросил Голицын, промокая лоб уже влажным платком.

Иван с лёгким поклоном положил на стол папки, но князь решительно отстранил их и, сунув холёную белую руку под полу шубы, достал мятый клочок серой бумажки. Узнав записку, с которой утром отправил Миньку к Перевёрстову-отцу, Иван внутренне подобрался, как хищный зверь перед схваткой с охотничьим псом.

– Узнаешь? – Строго спросил Голицын, потрясая исписанным листком, но в следующий миг уже довольно улыбнулся. – Ловко сработал, хвалю. Крупный улов, добрый. Сколь взять думашь?

Иван сдержал облегчённый выдох и пожал плечами:

– Ну… Рублей десять.

– Чего? Очумел никак? – Не сдержался дьяк.

Зная, что очень завысил привычную таксу, Иван поспешил оправдаться:

– Так обычно с тартыг по рублю берём. Но ведь тут особый случай.

– То-то, что особый. С такого толстосума да десятку?! Это ты брось. Вон, на Агибалова глянь. Тот токмо за то, чтобы перевёрстовское чадо в чистоте и сытости держать, двадцать целковых слупил. Двадцать! А ты – десятку. – Князь развёл руками и, покачав головой, назидательно добавил. – Да я за покровительство в сём деле меньше десятки не приму. Понял? Так что имей в виду – сотня рубликов, не меньше.

– Сотня? – Удивлённый Иван не сразу нашёлся, что ответить. – Не слишком ли, Василь Василич? Таковы деньжищи враз не собрать, а парнишка… Парнишка даже за ночь сник. Как бы вскорости вовсе худ не стал.

– А нам что за дело? Попался – отвечай.

– Ну, я б всё же на полтине встал.

Дьяк смерил Ивана изучающим взглядом и продолжил, стараясь изобразить смущение, что, впрочем, получилось плохо.

– Полтина говоришь? Может, и верно. Тут, вишь, ещё чего. Евойный папашка уже прибегал. Грозил, деи, со свету тебя сживёт за самочинство. Требовал разобраться. Пришлось пообещать, что не спущу. Так что… – Князь озабоченно крякнул, мясистые губы сжались в тонкую черту. – Мыслю, нынче от сего дела тебе бы лучше в стороне держаться. Дабы Гаврилу Потапыча понапрасну не злить. Он хоть всего-навсего торгаш, а всё ж. Многих важных людей знает и кое-чего могёт.

– В стороне? Это как же? Выпустить что ли сынка? – Иван сглотнул подступивший ком, стараясь внешне оставаться равнодушным.

– Нет. Отпустить, конечно нет. Просто… Давай, с завтрего за эту птаху Липаткин возьмётся. Он малый цепкий, своего не упустит. – Дьяк исподлобья бросил на Ивана быстрый взгляд и поспешил добавить. – Да ты не смурей, Воргин, доля твоя будет. Как положено, две десятины от добычи – твои.

– Благодарствую, Василь Василич. – Не сдержавшись, Иван криво усмехнулся, но тут же испугался, что вышло слишком язвительно и откровенно. – Токмо вот, я ж не один был. Ещё два пристава…

– Ну, знаешь. – Перебил его дьяк. – Мне ещё за псов всяких думать? Они где в другом месте перехватят. Ничего.

– Прости, Василь Василич. Но я своих людей забижать не дам. Не могу. Хочешь Перевёрстова Липаткину отдать – противиться не стану. Но моим приставам, как положено, по десятине пусть отдаст. – Твёрдо объявил Иван, но тут же добавил уже мягко, как проситель. – Инше потом они таковы дела сами решать станут, без нас. Так что… Лучше не обижать.

Голицын откашлялся. Пока подьячий говорил, дьяк с каждым его словом багровел всё больше, так что Иван ожидал в любой миг услышать пронзительный визжащий крик. Но князь промолчал, лишь возмущённо качнул головой. Иван понимал причину его недовольства. Две десятины, то бишь от сотни двадцать рублей, уже были обещаны Воргину. Липаткину, как подьячему, что будет заниматься этим делом, по неписаным законам полагалось столько же, если не больше – всё же фаворит, не в пример Ивану. Да при нём тоже два пристава, которым выдай по червонцу. Итого от назначенной сотни уже оставалось сорок рублей, а если из них вычесть ещё по десятке для Молота и Миньки, на долю дьяка придётся всего-то двадцать рублей – для князя Голицына оскорбительно мало.

Дьяк долго молчал, морща лоб и шевеля густыми шпалами бровей, а потом вдруг кивнул, словно в ответ собственным мыслям, неожиданно улыбнулся и махнул рукой.

– Ладно, пусть по твоему. Сделаем так. Перевёрстова я Липаткину отдам. – Спокойно сказал дьяк. – А тебе, коли так приставы милы, в замен добрую борму́²¹ подкину. С неё ещё богаче можно взять.

Князь щёлкнул пальцами и один из гридней, что всё это время стоял каменным изваяньем, тут же ожил. Быстро, но без суеты, он достал из под стола глиняный бутыль, серебряный кубок и деревянную кружку. Тихо щелкнула выбитая пробка, комнатушку наполнил сладкий аромат фряжского²² вина. Телохранитель до краёв наполнил кубок и с поклоном поднёс его князю. Потом небрежно плеснул в кружку и встал на место.

Голицын взглядом разрешил подьячему принять вино. Иван понюхал напиток и только слегка пригу́бил, после чего вернул кружку на стол. Князь одобрительно кивнул и, полностью осушив кубок в три больших глотка, перешёл к делу:

– Слыхал, небось, про радость Воротынских? Нет? – Голицын рассмеялся. – Эх, ты, орясина. Сын у них днями родился.

– Ну, откуда мне такое знать. – Скромно признал Иван.

– Завтра крестины. Крёстным, сам Скопа выбран, во как. Да и крёстная под стать – Екатерина Григорьевна, самого царя невестка. Сразу скажу, сие неспроста. Вчера, как прибыл, Скопа с царём в пух разругался. Вишь ли, Василий Иванович, хочет, дабы на Смоленск войско его брат, Дмитрий вёл. Скопа, понятно, на дыбы. Мол, моё войско. Я его в разорённых землях, с бору по сосенке собрал. И нынче никому не отдам. Ну, царь, ясно дело, своё гнул. Дмитрий тоже… масла в огонь подлил. Словом, все горшки побили. Вчистую. Вот и хочет Воротынский их помирить. Напрямую нынче не сведёшь, а через Екатерину Григорьевну, глядишь, выйдет чего. Для того и собирают пир. Сказать по правде, я в сию затею мало верю, но всё же. Чем чёрт шутит, прости господи.

– А разбойный приказ здесь каким боком? – Спросил Иван.

– Ну, каким? Сам понимаешь, гостей знатных соберётся – уйма. Мёды рекой, ну и прочее. Разъезжаться уже в ночь будут, а это, знаешь, всяко быть может. Тревожно, словом. Так что собери десятка два людей, понадёжней чтоб, и с ними ко двору Воротынских придёшь. Ведаешь, где?