А уже с начала 1943 г. газета «Литература и искусство», у руля которой стоял секретарь ССП СССР и член ЦК ВКП(б) А. А. Фадеев, начала масштабную кампанию по пропаганде русского патриотизма. Велась она достаточно тонко, особенно с учетом таланта главного редактора – а Фадеев был очень умелым политическим стратегом. Поэтому газета не так часто публиковала громкие редакционные передовые, делая упор на персональные выступления известных деятелей литературы и искусства – А. Н. Толстого, И. Г. Эренбурга, А. М. Герасимова и др.^[55] Давая возможность высказаться представителям литературы и искусства, газета таким образом формировала новое мировоззрение коллег по цеху (газета «Литература и искусство» на несколько военных лет объединила «Советское искусство» и «Литературную газету»)^[56].

Стоит отметить, что именно в газете «Литература и искусство» 3 июля 1943 г. в статье И. Эренбурга «Долг искусства» появилось не слишком знакомое слово, которое через несколько лет станет клеймом:

«…Мы знаем, что искусство связано с землей, с ее солью, с ее запахом, что вне национальной культуры нет искусства. Космополитизм – это мир, в котором вещи теряют цвет и форму, а слова лишаются их значимости»^[57].

Да и сам Фадеев, выступая с весны 1943 г. в подобном ключе, не жалел сил для пропаганды советского патриотизма. Сделав в конце августа на созванном ГлавПУРом РККА совещании редакторов фронтовых и армейских газет доклад «О советском патриотизме и национальной гордости народов СССР», он затем выступил с ним по радио, после чего в последние месяцы 1943 г. переработанный автором текст доклада был напечатан сразу в нескольких журналах («Под знаменем марксизма», «Знамя», «Краснофлотец» и др.) Столь массированное внедрение идей, доступно отраженных в названии доклада, в народные массы велось, несомненно, с ведома ЦК ВКП(б). Кроме непосредственной пропаганды, Фадеев указал и на явления, которым нет места в условиях нового идеологического курса:

«Конечно, в нашей стране существует еще незначительное охвостье людей, враждебных нашему строю. Кроме того, враг засылает к нам своих агентов, которые могут пытаться путем разжигания националистических предрассудков и пережитков среди отсталых людей – вносить национальную рознь в братское содружество народов СССР или подрывать в наших народах чувство национальной чести и гордости раболепным преклонением перед всем, что носит заграничную марку, или ханжескими проповедями беспочвенного “космополитизма”, исходящего из того, что все, дескать, “люди на свете”, а нация, родина – это, мол, “отжившее понятие”.

Опыт войны наглядно показал, что в нашей стране нет почвы для того, чтобы эти вражеские попытки могли увенчаться сколько-нибудь серьезным успехом. Но эти попытки, рассчитанные на людей отсталых, могут причинять нам известный вред. Надо уметь вовремя разоблачать эти попытки и давать им жестокий отпор.

У нас в прошлом были такие люди, которые думали, что перенесение на нашу почву из стран Западной Европы всевозможных упадочных, безыдейных, формалистических школок в области искусства является чем-то «левым». В результате таких влияний мы получили, например, в области архитектуры некоторое количество серых, некрасивых зданий – коробок, в которых при всей их “левизне”, а вернее благодаря ей, совершенно невозможно жить. Чуждые влияния в свое время сказывались и в живописи, и в литературе, и в театре, и в музыке, и в кино.

Отечественная война окончательно разоблачила и отбросила эти некритически перенесенные с Запада, застарелые и изрядно вылинявшие пережитки декаданса в искусстве, всевозможные лжетеории – “искусства для искусства“, “формализма” – на основе которых за всю историю человечества, как известно, не было создано и не могло быть создано ничего подлинно великого.

Отечественная война разоблачила их окончательно потому, что они, эти пережитки и лжетеории, совершенно лишены народной, национальной почвы; они порождены претенциозной, но по существу своему глубоко антихудожественной, импотентной мыслью»^[58].

Итак, представители так называемой творческой интеллигенции делались проводниками идей высшего руководства страны в борьбе с любыми порождениями той самой «глубоко антихудожественной, импотентной мысли», которая, несмотря на такое определение, в действительности была достаточно плодовитой.

Кроме того, уже с середины 1943 г. проводились различные совещания писателей, драматургов, кинематографистов, художников, где провозглашались всё те же идеи «русской национальной гордости», «великого русского патриотизма» и т. п. О таких совещаниях, а еще более об их идеологической составляющей тот же А. А. Фадеев писал в начале августа 1943 г. Вс. Вишневскому:

«У нас закончилось на днях совещание, специально посвященное работе писателей на фронте. ‹…› Один из наиболее острых вопросов не только на нашем совещании, а и на пленуме Оргкомитета художников и на совещании композиторов по вопросам песни, был вопрос о сущности советского патриотизма, взятый в национальном разрезе. Есть люди, которые не очень-то хорошо понимают, почему мы так заостряем теперь вопрос о национальной гордости русского народа. Этому непониманию, к сожалению, способствуют некоторые деятели искусства, совершенно не понимающие глубоко советской сущности нашей национальной гордости, не понимающие того, что мы гордимся как раз тем, что история выдвинула нас в качестве передовой силы в освободительной борьбе человечества, и скатывающиеся к квасному “расейскому” патриотизму. Однако дело, конечно, не в них, поскольку корни шовинизма в русском народе да и в других народах СССР уже подрублены и им не на чем распуститься. А дело в том, что среди известных кругов интеллигенции еще немало людей, понимающих интернационализм в пошло-космополитическом духе и не изживших рабского преклонения перед всем заграничным. Именно из этой среды в первый период войны раздавались голоса о будто бы существующем преимуществе немцев перед нами в области организации, в области военной науки и т. п. Мне кажется, что Эренбург, при всей его несомненной ненависти к немцам, не вполне, однако, понимает всего значения национального вопроса в области культуры и искусства и, сам того не замечая, противопоставляет всечеловеческое значение подлинной культуры ее национальным корням»^[59].

Результатом такой масштабной «артподготовки» явилось то, что к началу 1944 г., «всего за несколько месяцев не только взросло, но и окрепло, пышно зацвело древо исконного, насчитывающего не одно столетие русского государственного национализма или национальной государственности. Вновь стала реальностью, хотя пока лишь внешне, в отдельных чертах, старая официальная идеология великодержавности, прежде отождествлявшаяся с самодержавием, решительно осуждавшаяся как противоречащая марксизму-ленинизму, с которой боролись более двух десятилетий…»^[60].

Кроме общего воздействия, требовались и точечные удары по наиболее важным идеологическим областям. Особенное внимание Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), читай высшее руководство страны, уделяло литературе и кинематографии.

Для более умелого руководства кинематографией в структуре Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) 17 февраля 1943 г. Секретариатом ЦК ВКП(б) был учрежден отдел кинематографии^[61]. С этого времени процесс не только утверждения, но и всей подготовки киносценариев ведомства И. Г. Большакова перешел под строгий контроль ЦК.

Что касается идеологических установок, в качестве каковых обычно воспринимались передовицы «Правды», постановления ЦК или выступления высших руководителей государства, то наблюдалось странное молчание.

«Даже летом 1943 г., когда изменения идеологического курса приобрели уже достаточно отчетливые очертания, Щербаков и тем более Александров не сочли возможным познакомить с ними деятелей кино. На совещании, созванном 31 июля на Старой площади, Щербаков сообщил писателям, драматургам, режиссерам не конкретные задания, не установки партии, а другое – сценаристы, мол, обязаны сами осознать, что же ждут от них. Он дал понять, что требуются не слепые исполнители чужой воли, а сознательные сторонники, люди, самостоятельно пришедшие к необходимым взглядам, сами занявшие определенную твердую позицию. И предложил пока единственную форму помощи – “совет”»^[62].

«Как может развиваться искусство без критики? – добавил Щербаков. – Это невозможно. Это значит поставить искусство в тепличные условия, под стеклянный колпак. Критика должна быть, во-первых, вокруг Союза советских писателей и вокруг Комитета по делам кинематографии. Они прежде всего должны организовать эту критику, критику товарищескую. Причем следует так разнести, чтобы камня на камне не осталось»^[63].

Деятельность Комитета по делам кинематографии при СНК и его руководитель И. Г. Большаков фактически полностью были подчинены Управлению пропаганды и агитации ЦК, но личностная критика коснулась тогда по большей части одного А. П. Довженко. Сам режиссер в частной беседе по поводу критики его киноповести «Украина в огне» недоумевал: «Но почему у нас делается так, что сначала все говорят – “хорошо, прекрасно”, а потом вдруг оказывается чуть ли не клевета на советскую власть»^[64].

Удивительно, что руководство страны в лице «зама по идеологии» – начальника ГлавПУРа РККА А. С. Щербакова не озвучило новых идеологических настроений в традиционном докладе в годовщину смерти Ленина 21 января 1944 г.; о патриотизме Щербаков даже не обмолвился^[65]. Тем не менее воздействие ЦК на идеологически важные сферы деятельности, оставшиеся без серьезного попечения в первые годы войны, продолжало усиливаться.

Но литературу, совершенно иную по масштабам и централизации, нежели кино, быстро обуздать не представлялось возможным. При этом по силе воздействия на массы литература была уникальным и давно испытанным, привычным для Сталина инструментом, который было необходимо настроить на верный лад. В первую очередь досталось «толстым» литературным журналам, на страницы которых, как было тогда установлено Центральным Комитетом, проникают «антихудожественные, политически вредные и лживо изображающие советский народ» произведения. Именно поэтому уже в декабре 1943 г. Секретариат ЦК ВКП(б) принимает два постановления.

2 декабря 1943 г. – «О контроле над литературно-художественными журналами», в котором осуждается повесть Зощенко «Перед восходом солнца» и стихи Сельвинского. На Управление агитации и пропаганды возлагается задача улучшения контроля над литературными журналами, причем ответственность за конкретные журналы распределена между руководителями Управления («Новый мир» – главе Управления Г. Ф. Александрову, «Знамя» и «Октябрь» – его заместителям А. А. Пузину и П. Н. Федосееву). А чтобы еще более повысить чувство личной ответственности, в постановлении подчеркивалось, «что наблюдающие за этими журналами несут перед ЦК ВКП(б) всю полноту ответственности за содержание журналов»^[66].

Естественно, вслед за возросшей ответственностью контролирующего аппарата были предъявлены новые требования к редакциям, чему посвящено второе постановление (от 3 декабря 1943 г.) «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов», где редакторам выносится на вид их бездеятельность: «В результате безответственного отношения секретарей журналов к публикации художественных произведений, в печать проникают серые, недоработанные, а иногда и вредные произведения»^[67]. В этом постановлении «Перед восходом солнца», напечатанная в журнале «Октябрь», характеризуется уже как «антихудожественная, пошлая повесть Зощенко», а стихотворение Сельвинского «Кого баюкала Россия» оценено как «политически вредное»^[68].

Зощенко, узнав о постановлении, 8 января написал заявление в ЦК ВКП(б), где признал все свои ошибки и обещал загладить вину^[69], чем в данном случае спас себя от последствий. Сельвинский же, не среагировавший в нужной форме, особенно учитывая наличие у него партбилета, удостоился персонального постановления Секретариата ЦК ВКП(б) «О стихах И. Сельвинского «Кого баюкала Россия»» от 10 февраля 1944 г., в котором отмечалось, что автор этим стихотворением «клевещет на русский народ»; вследствие чего было решено «освободить т. Сельвинского от работы военного корреспондента до тех пор, пока т. Сельвинский не докажет своим творчеством способность правильно понимать жизнь и борьбу советского народа»^[70].

Оговоримся, что указанные постановления ЦК открыто не публиковались, не обсуждались в печати, а лишь были разосланы упоминавшимся в них авторам, редакциям и руководству ССП и имели, по сути, характер циркулярного письма. Удивительно, что о них особенно не вспоминали даже в 1946 г., когда уже одно их упоминание лишний раз доказывало бы правоту власти. «Причина того, что два столь важных партийных постановления оказались на деле засекреченными, крылась в том, что они так и не могли решить до конца те задачи, ради которых и замышлялись»^[71].

Конечно, ведавший в 1946 г. вопросами идеологии А. А. Жданов даже в блокированном Ленинграде, будучи секретарем ЦК, получал для ознакомления и согласования документы Секретариата ЦК, помнил о постановлениях 1943 г., однако о них с трибуны не упоминал. Это обстоятельство свидетельствует о внутреннем, секретном (как и все материалы Секретариата ЦК) характере этих документов.

В литературных же кругах о настроениях Центрального Комитета знали – как по последствиям, так и по разъяснительным собраниям. Например, вполне осведомленный литературовед Л. И. Тимофеев записал в дневнике 6 января 1944 г.:

«В Союзе писателей – события. ЦК недоволен литературой: в ней еще не до конца поняли, что литература не только служение, но и служба. Асееву сказали, что в его стихах – голос врага (он писал об эвакуации – “Россия мучится, мочится, мечется” и т. п., говорят, впрочем, что там были и очень хорошие стихи). К журналам прикреплены “шефы” – к “Знамени” – Пузин, к “Октябрю” – Поспелов, к “Новому миру” – Александров. Фадеев выступил в Союзе с речью, в которой громил писателей “тунеядцев” и “молчальников” (в том числе Федина, Пастернака и др.)»^[72].

Но идеологический маховик раскручивался – руководство страны не было готово обходиться локальными мерами. Сталину было очевидно, что требуется коренное «перевооружение» интеллигенции и поднятие массово-политической работы на совершенно иной уровень.

«О необходимости усиления этой работы свидетельствует также то, что на идеологическом фронте вскрыт ряд ошибок, извращений и шатаний. Серьезные ошибки вскрыты в работах отдельных работников литературного фронта, которые, оторвавшись от жизни, в своих трудах допустили грубейшие исторические и политические ошибки», – констатировал тогда глава Всесоюзного комитета по делам высшей школы при СНК СССР С. В. Кафтанов^[73].

Неожиданное наступление Советского государства на «литературном фронте» самим литераторам казалось пугающим. Происходящее довольно точно резюмировал тогда К. И. Чуковский:

«…В литературе хотят навести порядок. В ЦК прямо признаются, что им ясно положение во всех областях жизни, кроме литературы. Нас, писателей, хотят заставить нести службу, как и всех остальных людей… В журналах и издательствах царят пустота и мрак. Ни одна рукопись не может быть принята самостоятельно. Все идет на утверждение в ЦК, и поэтому редакции превратились в мертвые, чисто регистрационные инстанции. Происходит страннейшая централизация литературы, ее приспособление к задачам советской империи»^[74].

Окончательным свидетельством нового внутреннего курса СССР стало и исполнение в ночь на 1 января 1944 г. по Всесоюзному радио нового гимна СССР (утвержден 14 декабря на заседании Политбюро ЦК), который стал официально использоваться с 15 марта 1944 г. Ведь еще 28 октября 1943 г. на заседании Политбюро было отмечено, что «Интернационал» «по своему содержанию не отражает коренных изменений, происшедших в нашей стране»^[75]. Зато в новом гимне линия высшего руководства была озвучена уже в двух первых строфах: