Старичок после своей фразы сидел все в той же перекошенной позе, и ему казалось забавным, что через каких-нибудь пять-шесть недель он будет посылать ее мужу официальные пакеты с надписью: "Его превосходительству господину губернскому предводителю дворянства" и увидит его в соборе, в табельные дни, в белых панталонах с галуном.

Давно ли он, как начальник губернии, должен был давать сведения о помещике такого-то уезда, владельце такого-то имения, проживавшем в своей усадьбе под надзором?.. Ему вспомнилось обычное полушутливое выражение правителя канцелярии, называющего этот отдел сведений, отбираемых от уездного начальства, "кондуит".

И в эту минуту в дверях гостиной он увидал стройную, еще очень молодую фигуру Александра Ильича, затянутую в сюртук, с его темною расчесанною бородой, в высоких модных воротничках, с тихою, значительною улыбкой сжатого энергичного рта.

Антонина Сергеевна быстро взглянула на мужа, еще не освободившись от своего смущения, и ее пронизала мысль:

"Да, он метит в предводители и скрывает это от меня!"

– Как поживаете, генерал? – раздался от двери ласково-почтительный вопрос, и две руки протянулись, на ходу, к гостю.

VI

В начале восьмого пили кофе и курили в будуаре хозяйки.

Кроме губернатора, был тут и другой гость, несколько опоздавший к обеду, некто Ахлёстин, Степан Алексеич, чином отставной гвардии штаб-ротмистр, холостяк лет под пятьдесят. Плотно остриженная, еще не седая голова его давала ему вид очень нестарого человека – и маленькая бородка, и короткая жакетка, и светлый атласный галстук. Он одевался по-заграничному. В России жил он только по летам; на этот раз запоздал и хотел остаться на выборы. Он уже больше двадцати лет проживал на юге Европы, не служил, не искал службы и досуги свои употреблял на то, что сочинял проекты по вопросам русского государственного хозяйства и управления, задевал и общие социальные темы, печатал брошюры по-французски и по-русски, рассылал их всем "власть имеющим" на Западе и в России. Его считали везде чудаком; иные думали, что подо всем этим таится нечто другое, чего, в сущности, не было… Он никого не дурачил.

И теперь, за кофеем, Ахлёстин, немного запинаясь в речи, высоким голосом, с манерой говорить москвича, на которую житье за границей не повлияло нисколько, рассказывал про то, каким он особам разослал последнюю брошюру: "О возможных судьбах Европы в виду грядущих социальных переворотов и неизбежных войн".

– На Западе двое мне, как порядочные люди, ответили… настоящими письмами, – весело крикнул он. – Остальные… благодарили.

– А сколько вы разослали экземпляров? – спросил губернатор.

– Да уж, ей-богу, не помню… В одной России штук триста. Так по адрес-календарю и валял!

– И, разумеется, у нас все промолчали?

– То есть, pardon, Антонина Сергеевна! – хоть бы плюнул кто.

– Ну, а эти двое европейцев? – возбужденно допрашивал старичок.

Хозяин дома сидел поодаль и неопределенно улыбался.

– Покойник Биконсфильд и дон Педро.

– Император Бразилии?

– Он самый.

– Зато какова парочка!

– Да! Дизраэли даже удивил меня. "Совершенно, – пишет, – согласен с вашим взглядом". А я насчет Индии предлагаю примирительную систему. "Всем великим нациям, говорю я, будет достаточно дела в тех странах, где они призваны господствовать".

Хозяин продолжал молчать и отхлебывать из маленькой плоской чашки черный, очень крепкий кофе. В глазах его мелькала улыбка. Он слушал гостя и думал полуиронически, полусерьезно о том, какую роль играют у нас проекты и докладные записки там, в Петербурге, где всякий "чинуш" норовит отличиться, бьет тревогу, доказывает неминуемую гибель общества, если не послушают его.

Худощавая, своеобразная фигура Ахлёстина выделялась перед ним на фоне кресла, обитого светлою старинною материей. Он часто двигал свободною правою рукой: лицо его смеялось, а в глазах была какая-то смесь мечтательности и юмора с чисто русским оттенком.

"Мне, мол, все равно; я не бьюсь ни из чинов, ни из окладов… Пускай на меня свысока смотрят все власть имеющие".

И он тотчас же прибавил, точно возражая кому-нибудь из присутствующих:

– Я ни к какой кучке не принадлежу!.. Одни считают меня ретроградом, чуть не ярым крепостником, другие – тайным нигилистом… Кто-то даже Каталиной обозвал… хе-хе-хе!

Смех у него был высокий, детский. Губернатор тихо рассмеялся вслед за ним.

– Ей-богу! Все личину носят и тянут только в свою сторону, а я так рассуждаю: пусть в моих немудрых писаниях много вздору; но если есть хоть крупица дела на пользу общую и этою крупицею воспользуется кто-нибудь власть имеющий, больше я ничего и не желаю. Надо понять, я стою за поднятие того сословия, в котором родился, только затем, чтобы всем было хорошо, чтобы народ не нес лишних тягостей, не пропился и не избаловался бы в лоск.

– Трудно, – выговорил губернатор, как бы думая про себя, – очень трудно, – протяжно повторил он, – влезть в кожу мужика, в то, что он должен выбить из земли сохой или заступом.

Его добрые, затуманенные глаза обратились к Антонине Сергеевне; она встрепенулась и быстро кивнула ему головой.

Из троих собеседников ему больше всего она верила, к нему была ближе душой. Мужа она совсем не чувствовала сегодня, в этом разговоре, и давно уже не слыхала, чтобы он высказался прямо, смело, как прежде… Его блуждающая улыбка и уклончивая молчаливость смущали и печалили ее.

Во взгляде старичка она прочла признание человека с сердцем, которому долгая губернаторская служба дала отличное знание того, как выбиваются, по уездам, годами накопившиеся недоимки. Она вспомнила, что раз в этом же будуаре он сильно повел правым плечом и у него вырвалось восклицание:

– Вот на это и клади всю душу! Выбивай недоимки!

И с каждым годом все хуже и хуже!

Даже Ахлёстин, – она считала его все-таки защитником сословных взглядов, – казался ей искреннее и цельнее Александра Ильича. Она не могла отличить в нем привычки к известного рода дилетантству от убежденности человека, имеющего свои взгляды, способного вдумываться в судьбы всего человечества и своей родины. Брошюр его она не читала.

– Да почему же вы думаете, генерал, – вдруг еще веселее заговорил Ахлёстин, – что я не проходил через настоящую мужицкую работу?.. И очень! Позвольте вам рассказать один такой эксперимент. Давненько это было. Я уже вышел в отставку и гостил у тетки, в деревне… Знаете, тогдашнею модой насчет хождения в народ я не зашибался.

Эту фразу он сказал просто, между прочим, но Антонину Сергеевну кольнуло, и она не могла не взглянуть в сторону мужа. Тот сидел с неподвижным лицом и с тою же усмешкой на тонких губах.

"Он даже забыл про это, – с горечью подумала она, – или уже привык носить маску?"

– Нет, не зашибался, – повторил рассказчик. – А с мужиками ладил, ничего. Ну, и времени много было свободного. У тетки копали пруд. И плотину надо было соорудить здоровую… А главное, копать… Пришли землекопы… Артель человек в восемь – десять. Я с ними в знакомство вступил… "Тары-бары… Хорош табачок"… Хожу, посматриваю, как они действуют… И, знаете, на третий, кажется, день разобрала меня охота… Отчего мне не поработать?.. Только чтобы до конца довести вместе с ними…

– И выдержали? – с живостью спросил губернатор.

– И выдержал! Пиджак и штиблеты с себя поснимал, даже волосы ремешком пристегнул… Вставал с петухами, ел с рабочими из одной чашки, – еще пост Петровский пришелся, – хлеб, лук, каша с конопляным маслом, тюря… Отлично!.. И поверите, когда к концу первой недели перестало в пояснице ныть и руки я достаточно намозолил, – такое, я вам скажу, душевное настроение… Никогда в жизни ничего подобного не испытывал! Ей-богу!.. Это что-то совсем особенное… Одна забота, одна мысль – вот этот пласт земли уничтожить, а потом третий… И верх благополучия – все выкопать, плотину утрамбовать в наилучшем виде и воды напустить!..

– Так уж это помещичье чувство! – перебил губернатор.

– Ни Боже мой!.. Я все забывал: кто я, где живу… что барин я, гвардии штаб-ротмистр, племянник помещицы… Мало того, всякие дела там, в Европе!.. В то время Испания в ходу была… Королева Изабелла, генерал Прим, кортесы, потом претенденты на престол… Все это вдруг показалось мне такою пустяковинкой! Работа!.. Одна работа!.. Вот какая притча!

– И вы уверены, что и землекопы так же чувствовали? – не сдавался губернатор.

– Непременно! Нельзя иначе чувствовать, когда работа держит вас в своих клещах!.. Лучшего душевного настроения нет и быть не может!

– Однако вы в нем не остались?

– Это уже другой вопрос, ваше превосходительство! Всякому свое… Что вы, Александр Ильич, на это скажете?

– А скажу то, что надо через это пройти, но не затем, чтобы забывать обо всем другом…

"О чем?" – стремительно спросила про себя Антонина Сергеевна и сдержала желание посмотреть на мужа.

Ахлёстин начал уже прощаться, торопливо, точно он опоздал куда. Его удерживали. Он объявил, что должен в Москву, с вечерним поездом, и, уходя, в дверях сделал дурачливую мину и сказал:

– Все корректура донимает. Приятелям нельзя поручить, наврут!

Хозяин пошел его провожать. Губернатор перешел со своего кресла на диван, поближе к Антонине Сергеевне.

VII

Александр Ильич вернулся очень быстро, в дверях остановился немного и оглянул и гостя и жену.

– Уехал? – спросил его губернатор и вытянул ноги. – Господин реформатор?

Слово "реформатор" произнес он с заметною улыбкой.

– Да, реформатор, – повторил Гаярин и сел опять на свое место, в той же позе, с тем же лицом, и взял опять со столика недопитую чашку.

– Этакие-то не опасны, – продолжал губернатор и повел слегка плечом, – по крайней мере, ничего не хотят истреблять и ни подо что тайно не подкапываются!.. Рассылают свои писания во все концы света.

– Как сказать? – заговорил, наконец, Гаярин и выпрямился. – Эта игра в спасители человечества только подрывает кредит тех, кто действительно хотел бы вложить свою лепту в общее дело.

Эту фразу произнес он с остановками, ища слов, чего с ним не бывало никогда. Точно будто ему не хотелось ни в каком смысле высказываться в присутствии своей жены.

Антонина Сергеевна так это и поняла и продолжала сидеть в неловкой позе, с опущенными глазами. Она с радостью взяла бы папиросу и закурила, но муж ее, с некоторых пор, не любит, чтобы она курила, особенно при гостях.

– Эх, Александр Ильич, кто у нас читает?.. Ведь он сам же сейчас говорил, что ему ни единая душа не ответила из трехсот человек, которые значатся в адрес-календаре.

– Что ж, он все-таки живет для идеи и верен себе, – с внезапным блеском в глазах сказала Антонина Сергеевна и повернула голову в сторону мужа.

Она не могла сдержать в себе начала какой-то, совсем новой тревоги, потребности проявить вот сейчас свою личность, заставить мужа бросить уклончивый тон и начать высказываться откровеннее… Минута казалась ей самою подходящей. Губернатор поможет ей в этом направлением разговора.

– Таких реформаторов, – продолжал старичок, – я бы не променял на тех господ, которые проживают у меня на попечении.

Он оглянулся на Антонину Сергеевну. Намек его она тотчас же поняла.

В городе находилось несколько человек, присланных на житье. Одни попали прямо из столицы, другие из дальних губерний, двое из-за Урала. Ими Антонина Сергеевна интересовалась постоянно. Между ними было два писателя-беллетриста и сотрудник толстых журналов по философским вопросам Ихменьев. Он был вхож в их дом или, лучше, она с ним познакомилась и принимала у себя… Александр Ильич позднее узнал об этом от нее, но сам не пожелал поближе сойтись с Ихменьевым. Она помнит и чуть приметную гримасу, с которой он сказал ей:

– Смотри, Нина, эти господа непременно будут просить о чем-нибудь нелегальном и впутают в истории…

И тотчас же удалился, оставив ее под впечатлением этой фразы.

– Разве они подводят вас… под неприятности? – спросила Антонина Сергеевна, и легкая дрожь прошла у ней внутри, хотя в комнате было не меньше пятнадцати градусов.

Она чего-то ждала и на что-то напрашивалась.

– Подводят-с, – выговорил с полукомическим вздохом старик и опять принял свою изломанную позу. – Кажется, я крутым надзором никогда не отличался…

Александр Ильич сделал кивок головой в знак согласия.

– Прежде и нам было поудобнее… И нас меньше беспокоили… да и народ другой был… А наш город, хотя он и к центру империи принадлежит, сделали дурную привычку, там, – он повел рукой, – избирать местом более легкого изгнания, вроде какого-то чистилища… Прежде каждого из этих господ определить было не так трудно… А теперь, Бог его знает, что у него там, под его долгою гривой, в мозгу шевелится. Проживает-то он на моем попечении за одно, а, может, высиживает в себе совсем другое… и вместо того, чтобы пользоваться своим житьем в городе, откуда ему разрешается и в Москву съездить иной раз, и в Петербург, он продолжает сношения с самым, уже что ни на есть, нелегальным народом в России и за границей! А губернатору нахлобучка, да, нахлобучка!.. Хе-хе!

Все это было выговорено шутя: ни стариковской горечи, ни чиновничьей строгости не слышалось в тоне. Антонина Сергеевна схватила взгляд мужа. Его острые глаза отливали стальным блеском, точно говорили:

"Сам ты, старичок, виноват… Слишком долго любил драпироваться в либерализм, читал запрещенные книги, потакал всяким, явно нелегальным попущениям, заигрывал со всем этим народом, ждал от них выдачи себе похвального листа за гражданские чувства. Вот теперь и кусай локти".

Она прочла все это в его красивых глазах с отблеском стали, в которых, когда-то, видела другой огонь – порываний и сочувствий, отошедших куда-то в глухую темь.

– Удивляюсь, – начал вдруг Александр Ильич и поставил чашку на столик, – удивляюсь я одному: как у этих господ нет профессиональной честности! А ведь это, – подчеркнул он, – превратилось как бы в профессию… Я иду напролом, умышляю против известного порядка вещей, сознательно призываю на себя неизбежное возмездие, неизбежное, – повторял он с оттяжкой, – в каждом правильно организованном государстве, и потом возмущаюсь последствиями моих деяний, хитрю, пускаюсь на мелкие обманы, не хочу отбыть срока своего наказания, как порядочный человек, понимающий смысл народной поговорки: люби кататься, люби и саночки возить!

Он еще что-то хотел сказать, но оборвал свою речь. Антонина Сергеевна быстро взглянула на него, и, должно быть, этот взгляд помешал ему докончить.

Нервная дрожь не проходила в ней. Она сама чувствовала, что должна быть бледна. Ей захотелось возразить, сразу поставить что-то ребром.

Но губернатор встал и пошел в другой конец комнаты за фуражкой.

– Это верно, профессиональной честности не хватает! – выговорил он. – Интересная тема, Антонина Сергеевна, не правда ли? И ваше мнение желательно бы выслушать, да я уже засиделся… У меня сегодня комиссия… и скучнейшая. Что делать!.. Как это по-латыни? Caveant consules? ^[6] Так, кажется, Александр Ильич? На своем посту все надо быть. Он подошел к хозяйке и взял ее руку.

– Позволите? – спросил он тоном военного. – Ваш супруг пока еще вольный гражданин. Днем посидит там, в правлении, а вечером… не знает никаких комитетов и комиссий, и подписывания исходящих. Дайте срок! Мы и его впряжем.

Антонина Сергеевна спросила его глазами: "Во что впряжете?"

– И вы у нас будете скоро штатскою генеральшей… Ведь вы с мужем вашим занимаете исторический дом… Здесь испокон веку жили губернские предводители. Много было тут пропито и проедено, проиграно в карты… Пляс был большой… и всякое дворянское благодушие. Пора немножко и стариной тряхнуть… И вам пора, Антонина Сергеевна, принять над нами власть. Вы у нас первая дама в городе, недостает только официального титула.

Он еще раз поцеловал ей руку и молодцевато повернулся в сторону мужа.

Александр Ильич стоял ближе к ней. На его лице она ничего не прочла, но вся фигура его говорила:

"Да, мне пора в губернские предводители. Я это знаю, и мне должны поднести шары на блюде".

– Так ли? – спросил его, уходя, губернатор.

– Я не судья, – ответил Гаярин и с жестом почтительной ласки слегка взял старика за плечо и пошел с ним в гостиную.

"Не судья… – повторила мысленно Антонина Сергеевна, вся охваченная возрастающим чувством, которому она должна была дать ход, – не судья… в своем деле? Все этого хотят! Значит, ты все сам подготовил и ждешь первой ступени туда, где в тебе умрет прежний Гаярин!"

VIII

В передней Александр Ильич сказал еще несколько лестных слов гостю и, на прощанье, посоветовал поднять воротник шинели.

– Ветер резкий, берегитесь, генерал.

Ему сначала не захотелось возвращаться к жене. Он не желал проводить вечер дома, с глазу на глаз, или одному, у себя в кабинете, за первою попавшеюся книжкой. Давно Александр Ильич не читал жене вслух, как бывало в деревне, длинными осенними и зимними вечерами, когда он усиленно развивал ее в первые годы их брачной жизни. Читал он ей на четырех языках, и на всех одинаково хорошо. У него была даже страстишка к красивому чтению, и одно время он считал себя декламатором. Тогда прочитывались целые тома Спенсера, Мишле, популярных немецких сочинений по естествознанию, "Мизерабли" Гюго, английские радикальные журналы, всего чаще "Fortnightly Review", книги Джона Морлея, Ренана, Кине и социальных писателей сороковых годов, романы Джорджа Эллиота и Ямбы Барбье… Все тогда шло впрок…

Теперь охоты нет, а если бы он что и прочел ей, то не из прежних авторов и не с тою целью.

Лучше он поедет сегодня в клуб… Начинают съезжаться дворяне. Надо почаще показываться. Может быть, он сыграет роббера три с кем-нибудь из уездных предводителей. И губернатор из своей комиссии, наверное, заедет в клуб съесть по своей привычке порцию холодной ветчины и немножко повинтить, а то так просто посидеть около играющих.

В клуб надо поехать!.. Но это еще успеется. Он подавил в себе малодушное, на его взгляд, нежелание вернуться к жене и пошел более решительным шагом через гостиную.

Разговор о господах, находящихся, как выражался губернатор, на его "попечении", подсказал ему решение дать Антонине Сергеевне добрый совет уклониться от дальнейшего знакомства "с господином Ихменьевым", – выговорил он про себя и с особым движением своего красивого рта. Лучше сделать это сейчас, а не откладывать на завтра.

– Morgen, morgen, nur nicht heute, sagen alle faule Leute ^[7],– произнес он вполголоса, проходя через опустевшую гостиную.

Вид этой комнаты показался ему донельзя тусклым и бедным. Надо ее заново отделать. И, вообще, оживить эти просторные барские хоромы, сделать дом открытым. Это будет необходимо с переменой положения. Да и пора прекратить теперешний странный образ жизни… Точно они какие-то поднадзорные… или люди опасного образа мыслей, не желающие сближаться с городом.