А: У тебя нет ощущения большого зазора между представлениями о 90-х, как они складываются сейчас, и реальными 90-ми? Если сейчас читать про те годы, кажется, что это была какая-то ужасная, страшная жизнь: полный криминал, абсолютное отсутствие власти. А вот мне кажется, что, в общем, ничего особенно страшного и не было.
Ч: Давай начнем с того, что мощнейшая пропагандистская кампания по дискредитации 90-х, идущая много лет, – это просто один из элементов нынешней политической картины. Как в старом анекдоте: первым делом директор рассказывает о том, как до него все развалили. Это обычное дело. Конечно, это влияет на голову. Это первое.
Второе: конечно же, внутри 90-х было много чудовищно болезненных явлений, и некоторые из них мы не очень предвидели и не очень ожидали. Ну, например, масштабы бандитизма. Я, честно говоря, не помню, чтобы мы по-настоящему думали об этом, когда разрабатывали программу реформ.
А: Мы никогда не думали об этом. Масштаба криминализации не понимали. Ты прав, это незнание страны.
Ч: А ведь это явление системного свойства даже для Москвы и для Питера. А если говорить про средние города, в которых полкласса сидит, а полкласса стреляет, – это чудовищные вещи.
Дальше. Мы не до конца предвидели такой мелкий вопрос под названием “неплатежи”. Я не помню у нас системных исследований, настоящего анализа неплатежей. А это такая штука… Ну, чего тебе говорить – семь-восемь лет у нас вообще была виртуальная экономика.
А: А финансовые пирамиды?
Ч: Финансовые пирамиды, да. То есть было четыре, пять, шесть крупномасштабных социально-экономических процессов, которые были крайне болезненны и которые мы не предусмотрели. Да, мы видели, что безработица будет колоссальная. Да, мы видели, что бюджета нет, поэтому заказов пока не будет, поэтому значительная часть хайтека неизбежно обрушится вместе с научно-технической интеллигенцией. Много чего мы видели, но многого и не видели. А люди-то это видели и, конечно, связывали с нами. В этом смысле совершенно понятен глубинный негатив по отношению к 90-м. Это второй кусок правды.
Но есть и третий кусок правды. Я знаю достаточно большое число людей, которых я лично уважаю и которые считают, что 90-е были лучшим временем в их жизни.
А: И я так считаю.
Ч: Да с тобой-то все понятно, ты разбогател.
А: Я был еще и молодым.
Ч: Давай себя исключим, да… Но я знаю значительное число творческих людей, людей из художественной элиты, для которых это было временем счастья, не побоюсь этого слова.
А: Временем свободы. А какими остались в твоей памяти 90-е? Ну да, ты был все время занят…
Ч: Знаешь, у меня тут все совсем просто. Не хочу кокетничать, но я реально жил в режиме 12–14 рабочих часов в день. Сидишь где-нибудь, стоят три стула. “Вот сейчас бы дойти бы до них, лечь на эти три стула и хоть на 10 минут уснуть”. Непрерывно перегруженный мозг, дикие риски. Я не рефлексировал, я не прочел ни одной книжки за это время.
А: Но это очень снижает эффективность.
Ч: Конечно. Я помню это ощущение – мозг аж больной. Первая мысль: “Если сейчас кто-нибудь спросит, сколько будет семью восемь, я скажу: «Не могу, не спрашивайте, у меня все переполнено»”. А потом вторая мысль: “Ни хрена себе. И в этом состоянии я управляю экономикой страны. Чего ж я там науправляю?”
В самом конце 1992 года я ушел в отставку и, отказавшись от нескольких предложений нового премьера Виктора Степановича Черномырдина, остался без работы.
В то время еще считалось как-то неприличным нигде не работать, надо было положить куда-то трудовую книжку. Березовский оформил меня советником генерального директора в ЛогоВАЗ, а также дал машину – белый шестисотый “Мерседес” с шофером. Купленный в 1990 году в ЛогоВАЗе Fiat-Tipo я оставил в Вене.
“Мерседес” у меня вскоре угнали. Он был застрахован, но получить выплату по страховке я не сумел – был резко послан директором страховой компании. Впрочем, Бадри попросил меня не волноваться и действительно быстро все получил.
По-настоящему работать в ЛогоВАЗе Борис меня не звал. Быть менеджером я был не готов (все же бывший министр), а как партнер я им – а особенно, думаю, Бадри – был не нужен. Амбиций много, а толк непонятен. Не рвались они и сотрудничать со мной на case by case basis. Я несколько раз приходил с разными идеями, под которые просил меня финансировать (своих денег у меня не было вовсе). Но мои идеи вроде скупки определенных частей коммерческой задолженности СССР Борису и его партнерам казались слишком абстрактными, заумными, в возможность заработать на подобных операциях они не верили.
Впрочем, убедившись, что у меня что-то получается с Альфа-банком, году в 1995-м они вместе со мной провели две сделки с долгами АвтоВАЗа. За одну я сразу получил свою долю, а чтобы получить за вторую, бегал за Березовским несколько лет. В беседе со мной Михаил Фридман вспоминает, как, решив мне помочь, он выжимал мои деньги из Патаркацишвили и Березовского. Мы тогда встретились вчетвером, и к Борису Михаил демонстративно не обращался, общаясь только с Бадри.
Это было уже году в 1998-м. Но и в 1993-м было ясно, что именно Бадри становится ключевой бизнес-фигурой в их тандеме. Березовский все больше интересовался политикой. Во-первых, политика интересовала его сама по себе, явно расширяя масштаб возможного влияния. А во-вторых, он быстро понял, что в российских условиях начала 90-х определенный политический вес позволяет де-факто захватывать лучшие куски государственной собственности.
Модель, на которую Борис опирался, была проста. Наиболее ценные госпредприятия еще не были приватизированы, но для Березовского в этом не было необходимости. Все, что было надо, – посадить на руководство своих людей и приватизировать финансовые потоки. А для этого – либо “схватить” действующее руководство, то есть договориться с ним, либо, используя политические возможности, поставить новое.
Именно так получилось у Бориса с АвтоВАЗом и “Аэрофлотом”. Точно так же действовали тогда многие различного масштаба бизнес-группы, захватывая “свое”: МЕНАТЕП—ЮКОС, ОНЭКСИМ – “Норильский никель”, братья Черные – целый ряд металлургических заводов и т. д. По сути, повсеместно складывался симбиоз старого директорского корпуса и нового бизнеса. Это происходило везде, не только на уровне крупных предприятий федерального масштаба, но и на небольших предприятиях, “внизу”.
Анатолий Чубайс, приводя позже аргументы за ускоренную “большую” приватизацию, говорил, что с ее помощью вырывал власть и финансовые ресурсы у “красных директоров” – старого корпуса руководителей. На самом деле к середине 90-х многие крупнейшие предприятия контролировались не директорами (во всяком случае, единолично), а молодыми ребятами, организовавшими снабжение сырьем, сбыт и защиту от бандитов – и делившимися своей прибылью с директором.
Вообще говоря, инвестиционные конкурсы и залоговые аукционы легитимизировали фактическое положение дел, отдавая собственность в руки тех, кто ее и так контролировал. В абсолютном большинстве случаев это оказались не директора. Кто из старых руководителей стал собственником “своего” предприятия? С ходу вспоминаются Рашников, Алекперов, еще пара имен – и все. Основная часть государственной собственности досталась тем, кто действовал еще до приватизации по модели Бориса.
Однако для того, чтобы контролировать не свою, а государственную собственность, необходимо построить отношения с теми, кто ею формально управляет. Либо с директором, либо с его начальством. Именно поэтому фактор личных связей приобрел в те годы гипертрофированное значение. Березовский был большим мастером построения личных отношений.
Первая половина 90-х – время обнищания для одних и быстрого, фантастического обогащения для других. Менялась, превращаясь в нормальный европейский город, Москва. Новые, шикарные по тому времени рестораны. Бутики одежды неизвестных или недоступных ранее марок. Расцвет гламура. Поездки “новых русских” на главные курорты Европы и на Карибы. Все это, безусловно, ошарашивало и манило советских в недавнем прошлом людей, пугало самой возможностью остаться за бортом новой сладкой жизни.
При этом зарплата чиновников оставалась на уровне 300–400 долларов в месяц. Огромная разница в доходах с успешными бизнесменами; огромный, невозможный еще недавно разрыв в качестве жизни. Если только не брать взятки.
Березовский выжимал максимум из этой разницы потенциалов. Он искушал. Не взятками – дружбой и ежедневными возможностями, которые эта дружба с ним дарила. “Отдохни у меня во Франции, поплавай на моей яхте, сделай check-up в Германии – у нас там в клинике по-любому абонемент…” Подобная модель развивалась повсеместно, но Борис не только был пионером ее внедрения, но и использовал ее наиболее артистично, не экономя на себе и своих друзьях.
У него действительно все было самое лучшее. У одного из первых – квартира в Швейцарии, в Гштааде, где мы с Фридманом останавливались еще в 1993 году. Через несколько лет – один из лучших замков на побережье Франции, который до сих пор делят его наследники. Путешествия только частными самолетами – цифра его затрат на самолет в 1995-м меня потрясла. Адреса лучших магазинов мужской одежды, спрятанных от посторонних глаз, я узнавал от него – еще недавно ужасно одетого, а теперь символа элегантности.
Собственно, и клуб ЛогоВАЗа на Новокузнецкой был про то же – про демонстрацию богатства, про совет: “С нами стоит дружить”. В этом клубе года с 1994-го собирались все – чиновники, бизнесмены, артисты, чеченские лидеры. По отношению прислуги можно было вычислить статус каждого гостя в глазах Березовского.
Там же не реже раза в месяц Борис стал собирать крупнейших бизнесменов для обсуждения ситуации в стране и выработки, если получится, общей позиции, в том числе по кадровым вопросам. На самом деле на этих собраниях солировали Березовский и Гусинский, остальные были скорее статистами. Бизнесмены хотели заниматься бизнесом, а не политикой (Фридман встречи в ЛогоВАЗе регулярно пропускал). Борис же использовал остальных для поддержки собственного авторитета, для создания впечатления мощной силы, стоящей за его спиной и способной влиять на будущее страны.
Это влияние он во многом сам мифологизировал – например, говоря в своем интервью Financial Times о “семибанкирщине”[65]. Думаю, реальное влияние бизнеса на политические и кадровые решения было намного меньше, чем принято было считать. Особенно на решения Ельцина. Однако миф о влиянии собиравшихся в ЛогоВАЗе существовал. Некоторые, в том числе министры, в него верили, что позволяло в ряде случаев продавливать какие-то решения и даже вызывать некоторых чиновников в ЛогоВАЗ “на ковер”.
Я с неловкостью вспоминаю, как однажды в клуб приехал Александр Лившиц, в то время министр финансов. Березовский за что-то (уже не помню, о чем шла речь) отчитывал его, как мальчишку. Все остальные бизнесмены молчали: насколько я помню, по сути все поддерживали Березовского, но по форме это выглядело некрасиво.
Когда я вернулся к себе, позвонил Лившицу. Извинился, что не мог его публично поддержать (так как по существу вопроса был не за него) и высказал удивление тем, что он вообще приехал в клуб и терпел нотации Бориса. “Но вы же понимаете, – ответил интеллигентнейший Александр Яковлевич, – это же Березовский. Его давление, его связи…”
Ситуация с влиянием реально поменялась после залоговых аукционов и выборов 1996 года. Аукционы создали класс по-настоящему богатых людей, концентрация огромных ресурсов в руках которых отныне действительно давала им возможность влиять на судьбу страны. Хотя бы просто потому, что теперь на предприятиях каждого работали сотни тысяч человек. А за успех выборов Ельцина власть чувствовала себя благодарной и обязанной тем же крупнейшим бизнесменам. Позиционирование крупного бизнеса в стране серьезно изменилось. Начал в полный мере складываться симбиоз бизнеса и власти, определивший наше будущее на следующие несколько десятков лет. Впрочем, в годы, которым посвящена настоящая глава, этот процесс был еще в начале.
В это время мы с Борисом общались постоянно. У нас не было никакого совместного бизнеса, но мы регулярно созванивались, встречались, обедали и ужинали. Когда в январе 1994-го у нас родились дети, Борис с Галей и детьми были первыми, кто приехал в Вену нас поздравить.
Мы вместе отдыхали. На новый 1995 год партнеры “Альфы” отправились на Карибы на двух яхтах. У нас были свободные каюты, и я пригласил Бориса, уже с Леной, а Герман Хан – Романа Абрамовича. Там они и познакомились. Там же Роман зажег Березовского идеей создания еще одной вертикально интегрированной нефтяной компании – будущей “Сибнефти”.
Помню, что через день после нашего прилета на Карибы Борису позвонил Коржаков, попросил встретиться по поводу ОРТ, которым Борис уже тогда командовал. Березовский заказал самолет, полетел в Москву (часов 15 в одну сторону), поговорил пару часов с Коржаковым и полетел обратно. Ленивым он не был. Не знаю, высказывал ли Березовский тогда Коржакову идею финансирования ОРТ с помощью новой нефтяной компании, которую надо создать и отдать ему в управление, но именно эта схема помогла ему продавить создание “Сибнефти”.
Весной того же года Борис приехал ко мне поздно вечером на дачу и упоенно рассказывал, как с помощью Ельцина и Коржакова добился создания “Сибнефти”, несмотря на сопротивление Черномырдина и Шафраника – тогдашнего министра энергетики.
Я познакомил Бориса с Валентином Юмашевым, которого знал с 80-х. Валентин рассказывает свою версию этого знакомства, но, по-моему, он просто захотел купить в ЛогоВАЗе автомобиль.
Степень нашей тогдашней близости иллюстрирует тот факт, что именно мы с Фридманом оказались у постели Бориса после покушения на него в 1994-м и именно к нам на яхту он приехал сразу после выхода из больницы. А потом позвонил Михаилу и попросил организовать охрану по его приезде в Москву.
На следующий день после победы Ельцина на выборах мы вместе с Борисом и Гусинским улетели в Испанию – отмечать. Одним словом, мы близко дружили.
И все-таки после 1995 года что-то пошло чуть-чуть не так. Мы начали расходиться. Неотдаваемый им долг был одной, но не главной причиной. Главное крылось в идеологии. Я был и поныне остаюсь догматичным членом команды Гайдара. Мы – я и мои новые партнеры по “Альфе” – искренне ратовали за равные правила для всех, против любых раздаваемых государством преференций. Мы не верили в саму возможность залоговых аукционов: как это можно просто так, по выбору Чубайса или кого еще, практически задаром раздать лучшие куски государственной собственности?! Не верили – и оказались за бортом, так как не подготовились, не сговорились ни с кем из “красных директоров” крупнейших предприятий захватить “их” собственность.
Более того: мы пытались сорвать эту “раздачу века”, особенно на втором этапе, в 1997-м, предлагая за ЮКОС и “Сибнефть” больше, чем те, кому они предназначались. Ничего не получилось. А Березовский раздраженно говорил Фридману: “Что вы мешаете? Мы договорились с директором и правительством, мы получаем свое. Вы ни с кем не договорились – это ваши проблемы”.
Борис начал осознавать, что мы идеологические противники, более того – враги. У нас разные модели мира. В нашу модель равных прав он не верил. Он видел себя особенным, он претендовал на особые права и на политическое влияние, а после 1996-го – в явном виде на управление страной. Если, как он считал, большой бизнес обеспечил победу Ельцина, то естественно и участие его в управлении. И компенсации, типа “Сибнефти” и НТВ, тоже естественны.
Березовский стремился стать олигархом. В истинном значении этого слова. Но пока на олигарха он не тянул. Ему в тот период вполне подходило определение “магнат”, судя по тому, как дается оно в “Википедии”. Так я и назвал эту главу.
О проекте
О подписке