Цитаты из книги «Моя исповедь»

Такого свойства оппозиция у нас, где нет законной оппозиции, есть и несообразность и даже род предательства. Это походит на действие сатира, который в одно время дует холодом и теплом: гласно служишь правительству, и следовательно даешься орудием в его руки, а под рукою, хотя и без злоумышления, действуешь против него.

Невоздержность письменных мнений моих во время службы непростительна.

Если же ничего не прибавили в нему от себя издатели-предатели, не editori, а traditori, то не опасаюсь заключений, в которым оно даст повод. Я написал его в самую эпоху борьбы или перелома мнений, и, разумеется, должно носить оно живой отпечаток мнений, которым я оставался предан и после их падения.

Если обвинение падает на какое-нибудь мое сочинение, прошу обвинения и потребования меня в ответу; если на мои частные письма – прошу выслушать мое сознание и оправдание. Возмутительных сочинений у меня на совести нет. В двух так называемых либеральных стихотворениях моих: Петербург и Негодование отзывается везде желание законной свободы монархической и нигде нет оскорбления державной власти.

Что же касается до приговора, мне изреченного, признаюсь – не знаю, до какой степени имеют право позорить имя человека за поступки, не входящие в число ни гражданских, ни политических преступлений.

а разве обесчещение не есть наказание, и тем тягостнее, когда оно не гласно.

В мнениях своих бывал я неумерем и заносчив за себя, но везде, где только имел случай, старался всегда умерять невоздержность других.

Но, по странному противоречию, предубеждение против меня не ослабло и при очевидности истины; мне известно следующее заключение обо мне: отсутствие имени его в этом деле доказывает только, что он был умнее и осторожнее других. Благодарю на высокое мнение о моем уме, но не хочу на него променять сердце и честь. В таких словах отзывается или неумышленность неведения, или эхо замысловатой клеветы. Нет, знающие меня скажут, что ни ум мои, ни сердце мое не свойства расчетливого и промышленного; если я был бы хотя и сокрытым действующим лицом в бедственном предприятии, то верно был бы на лицо в сотовариществе несчастья. Ни в каком случае меня не могли щадить: ни подсудимые, потому что они никого не пощадили, ни судии, потому что не имел я в них ни одного доброжелателя.

На меня подали два обвинения: первое, что до сведения Государя, в проезд его чрез Варшаву, доведено было, что в разговорах моих я горячо защищал произносимые в Польше мнения Французских депутатов, коим приписываются все бедствия, постигшие Францию. Второе, что, выезжая из Варшавы, не явился я за приказаниями к Его Высочеству Великому Князю. В заключение сказано было, что Государь Император, желая, чтобы мнения чиновников, употребляемых правительством, не были в противоречии с ним и чтобы, с другой стороны, не подавали они примера неуважения в особе Его Августейшего брата, запрещает мне возвращаться в Варшаву.

Письма в жизни других – эпизод; у меня они – история моей жизни.