4

Соленые огурцы-младенцы, хвостики, как у поросят, тугие и веселые, толстоногие моховички. Брусок масла на блюдечке. Столовое серебро. Селедка при луковых кружевах в печальном фарфоровом карпе. Графин твердой огранки с притертой пробкой. Гостевой, глубокий кожаный диван.

Тепло. Слегка голодно. Закуска манит, лишает остатков воли, но кусочничать строго запрещено с детства: пока накрывают, глазей молча. Картинки по стенам, аппетитные «штучки» в книжных шкафах, алюминиевая пивная английская кружка с карандашами на столе, неизменная с детства, до детства, всегда.

И наконец долгожданное: «Наливай, от первой и архиерей не отказывается». Тягучая, желтоватая, настоянная водка льется в специальные рюмочки.

Екатерина Дмитриевна, милая, я вроде по делу пришел, а ты праздник устроила. Давай за тебя, ты же вечная красавица, – не стесняясь произнести банальность, от сердца выдохнул Воля.

– Благодарствуйте, сударь, – подыграла старушка, бойко бросила рюмку в рот, посмаковала с удовольствием, бережно опустила на скатерть.

– Грибочком, наперед грибочком закуси, – опережая ее, задразнился Воля.

– А и закушу, обязательно и непременно, бобрянский моховик – ба-ажественный, как Вера Анисимовна говаривала, – по-московски на «а» пропела тетушка Чигринцева.

Старая каракатица, тяжелая книзу, корячащая при ходьбе ноги, с толстым добрым лицом, провисшим вниз, как у породистой собаки. Глубоко ушедшие, горящие вниманием глаза. Чистая комната, чистая кофточка, чистая простецкая юбка, теплые глубокие шлепанцы. Белая блузка с кружевным воротничком заколота большим резным сердоликом. Давным-давно живет она тут бесхитростно и одиноко, но вкусно на мизерную пенсию музработника.

– Тетушка, как тебе все удается? – закричал через стол Воля, не называя это все конкретно, уверенный, что та поймет.

– Божьими заботами, батюшко, – усмехнулась старушка, – помнишь, как Лизавета говорила?

Лизавета – покойная тетушкина подружка-домработница с Малой Никитской, подобранная в эвакуации, прожила жизнь, тяжелейшей своей судьбы вроде и не заметив.

– Нет, ну все же? – напирал радостно Воля.

– Это вам все денег не хватает, а мне в самый раз. Давай закусывай, не болтай, рассольник на кухне дожидается.

Рассольник, дивно-жаркий, глазастый, вплыл на стол в ритуальной супнице. С утиными потрошками. Гузка и шейка немедленно перекочевали в Волину тарелку.

– Тот глуп, кто не пьет под суп, наливай-ка еще! – скомандовала тетушка.

Пьется еще, и как пьется! Только после котлет позволено говорить о серьезном. Воля рассказал о профессорском юбилее, о кладе.

– Мало ли чего он наплетет! – Тетушка недовольно заерзала на стуле. – Охота тебе к ним таскаться. Когда Вера была жива – другое дело, а его я не люблю. Имей в виду: фамилией кичиться – хуже нет греха. Юродство – оно от Бога и по благословению. Дворянство умерло – ни земли, ни государя нет. Ты видал, кстати, наш с Клинтоном как носится, подачки просит? Вот стыдоба настоящая – ведь все у нас есть, всего вволю, а они думают на подачки прожить.

– Екатерина Дмитриевна, ты еще и за этой мурой успеваешь следить, зачем тебе?

– Паш-шел вон, списал меня совсем со счетов?

– Нет, нет, что ты…

– Именно списал. Я сама себя списала. Ну да будет. Заруби на носу, все, что Павел Сергеевич говорит, дели на шестнадцать. Какой там клад – колечко, брошка, колье, держали про черный день, Вера говорила, а больше ничего. Дачу в поселке академиков и ту бесплатно хапнул. Вертихвост, приспособленец, а за одно все б простила – талантливый.

– Тетушка, я Павла Сергеевича с детства боюсь и недолюбливаю, но все-таки родня…

– Родня, родня, хуже горькой редьки эта родня – фазан персидский, и Ольга такая. Танька – та в Чигринцевых. Ларри Ольгин мне милей – простак, а наш «красный мурза» не прост, давно его знаю. Про вурдалака рассказывал?

– Конечно, и про ведьму на помеле.

– Ведьма не ведьма – это они видали, Вере я доверяю, простая и чистая была душа, но мало ли чего ни случается? Ты лучше скажи, как с работой ладишь, платят?

– Должны на днях заплатить – частное издательство. «Сказка о золотом петушке» Пушкина, слыхала?

– Хорошо, что не Марианна или «Звездные войны», ты эту шелуху, надеюсь, не рисуешь?

– Нет, Бог миловал. Соблазняют тут на «Священную историю для детей»: денежно, почетно, и сам митрополит благословит.

– Держись от белых клобуков подальше: у них свое дело – у тебя свое, и хлебное, слава Богу. Ходить надо к простым попам, не так суетно. От заказа откажись – как у Доре, не выйдет, а клюкву и без тебя развели, – что ни день, по ящику кажут.

– Тетушка, никак ты меня жизни учишь?

– Оно б и хорошо, да поучишь вас, как же. Наелся?

От пуза! Спасибо усим, що наивси Максим, – помнишь Лизаветино?

– Помню, все я помню, кончай трепаться. Снеси на кухню, после помою, и не смей там ничего трогать, слышишь? – Тетушка перевалилась в кресло, глядела уже через силу – устала. Своротить такой обед в восемьдесят с хвостиком – подвиг.

– Тетушка, а где бычок? – Чигринцев подошел к столу. Незаметно положил на книгу три десятитысячных – напрямую тетка никогда б не взяла.

– Бычок? Не знаю, в шкафу, хочешь – забирай, сам ты бычок ласковый. Ты почему не женишься, Воля?

– Время не приспело, – отшутился Чигринцев. Он искал бычка. Деревянный, с колечком на веревочке, тот ставился на стол. Колечко тянуло к краю. Раскачиваясь, бычок шагал на шарнирных ногах, качал головой и замирал всегда перед самым обрывом.

– Ладно, бычка в другой раз возьмешь, иди-ка ко мне. – Тетка вертела в руках шитый бисером кошелек, старинный, перемотанный ниткой. – На, ты же любитель рухляди. Екатерина Вторая им капитана Владимира Николаевича Чигриндева за участие в Кучук-Кайнарджийском посольстве одарила. Разглядывать после станешь – устала. Целуй.

Воля ласково обнял ее, поцеловал, засунул кошелек в карман.

– Про клад забудь – много дураков искало попусту. Устал, поезжай хоть в Бобры, Дербете, вы там сейчас не живут. Голову прочистишь, продышишься – больше после наработаешь.

– Ступай, провожать не стану, захлопни аккуратно. И приходи к старухе, тоже, чай, родня.

Старенькая, нахохлившаяся, сидела она в кресле, закутавшись в неизменный клетчатый плед, моргала глазом, как столетняя ворона, недоставало только Тишки рядом на коврике – несуразной мохнатой дворняги, многие годы красившей ей одиночество.

В машине Чигринцев достал кошелек, сорвал нитку. Внутри лежали николаевские червонцы – восемь золотых целковых, с давних времен хранимых на черный день. Не в кошельке, выходит, екатерининском было дело – старуха его провела. Вспомнилось, как Тишка купался в снегу, что строго запрещалось. Посмотрит: никто не подглядывает – вывозится, пропашет спиной, боками борозду в грязном городском снегу и вдруг в середине игры встряхнется, вскочит на ноги, смущенно отвернет морду, сознавая вину за плебейское свое дело, тявкнет голосисто и озорно, все тут же позабыв, и пустится скакать кругами, кругами – домой, к подъезду.

– Тишка, Тишка… – пробормотал Чигринцев. Оглянулся. На улице – никого, можно было выезжать. – Все равно поеду за кладом! – прошептал упрямо, повернул ключ и рванул с места.

5

Уже подъезжая к дому, Воля вдруг резко свернул в сторону. Несколько раз на дню пытался прозвониться к Аристову – тот не брал трубку. Дважды Виктор крепко запивал. От Профессора держали в тайне, но, кажется, князь догадывался, хотя ничем не выказывал своей осведомленности. Бывало, только грозно бросал за столом: «Хватит пьянствовать!», – и Татьяна незамедлительно убирала бутылку. Вчера Виктор нагрузился крепко, Воля обязан был его проведать, давешняя истерика могла опять привести к запою.

Аристов оказался дома, сам открыл, и хотя был навеселе, но именно навеселе – вчерашней безысходности, казалось, и след простыл. Но что-то в его поведении настораживало – слишком суетен, слишком, пожалуй, весел был Витюня, слишком мел хвостом.

– Волька, братец, входи, – загомонил он громко, – не отпущу, ко мне родня со Щебетова накатила. Мы тут по маленькой, по-родственному, присоединяйся. – Но прятал глаза, подлец, как та кошка, что знает, чья мясо съела.

– Воля решил быть с ним строгим:

– Я на машине. Ехал мимо, решил проинспектировать. Ты хоть помнишь, что вчера нес?

– Тут помню, тут не помню. – Клоунским жестом Аристов постучал кулаком по голове. – Какая разница, Волька, впервой нам разве?

– Ясное дело.

– С этими, что ль, напиваться? – грубо буркнул Аристов и, смутившись, опять затараторил, толкая Волю по коридору.

Узенькая кухонька утопала в папиросном дыму. Свободное пространство заняли два здоровенных мужика, расположившихся на кухонных табуретах. Встретили Волю настороженными кивками. Аристов завопил, представляя пришедшего:

– Художник, наш художник пришел, проверяет меня, ясно?

– Мужики, слегка расслабившись, протянули руки.

Приехали на ЗИЛ пробивать в колхоз грузовики. Навезли, как водится, гостинцев – плату за постой – и по-холостяцки с утра уже зарядились как следует. Рыжий, что помоложе и побойчее, протянул Воле стакан, но Чигринцев отказался.

– Как хочешь, а мы с ребятами выпьем, – хихикнул Аристов.

Они и выпили. Закусили, но таращились на Волю по-прежнему, пришлось их разговаривать специально. На кухне Аристов засуетился, подавал реплики к месту и не к месту, старался угодить и Чигринцеву и мужикам и, кажется, сам себе становился противен: морщил губы и крутил головой. Оттого только упрямо прибавлял темп и сыпал словами – вставить в его монолог фразу было не просто.

Один из приехавших, сильно пьяный уже Валентин, грузный, в теплой байковой рубахе, сопревший от духоты, весь плачущий потом, от вынужденного молчания отключился и пал на скрещенные на столе руки. Второй, рыжий Николай – аристовский троюродный, блюдя права родственника, кое-как разговор поддерживал.

«Что он им тут наплел?» – подумал Чигринцев, наблюдая за аристовским концертом. Тот же неутомимо «блистал» перед «деревней», и дешевенькое, и ничтожное это желание выставиться порождало только одну общую неловкость.

– А я тебя знаю, Вовка, ты к ученому в Бобры наезжал! – вдруг невпопад, перебив тираду Аристова насчет его великих в Москве связей, выпалил Николай.

– Случалось, – ответил Чигринцев сдержанно.

– К нам снова не собираешься? А то махнем! Получим машины и махнем! Охотишься?

– Еще как, у него ружье знатное, – ввернул Аристов.

– Так за чем дело стало, давай!

– А он, может, и собирается, у него там дела есть семейные, кроме охоты, – начал Аристов, но осекся, поймав гневный Волин взгляд. – Это он меня вчера транспортировал, – с ходу умело переключился и гордо ткнул в Волю пальцем. – Вообще, мужики, не смотрите, что художник, он наш человек, а не пьет, так, значит, не может!

Не понятно, кого Аристов больше стеснялся – своих или его, Чигринцева, именно стеснялся, а потому никак не мог сказать попросту, естественно.

– Да пошел ты, Витька, что ты липнешь как банный лист к заднему месту, мы с мужиками и без твоего суфлерства договоримся.

В глазах Николая блеснули поддержка и понимание.

– Ты вот что, вали кулем, не порти песню, заехал – спасибо, – грубовато-товарищески отмахнулся пристыженный Аристов и сник было, но на секунду – так и лезла, так и рвалась из него «хмарь», как выразился вчерашний шофер. – Кстати, чтоб не забыть, Княжнин звонил утром, пробил он дело – дипломат согласен, впрочем, он Княжнину должен.

По Николаевым глазам Воля уловил, что и этот вопрос здесь обсуждался.

– Одного не пойму, – Воля не сдержал досады, – какой со всего этого Княжнину навар?

– Э-э, братец, а Ларри? Невелика шишка, но круг, круг общения совсем иной, чем тот, что Княжнин в Америке имеет. Связи в гуманитарно-культурных сферах!

– Во, сукин сын, не упустит своего! – восхищенно воскликнул Воля.

– Большого полета человек, вот увидишь, – блаженно улыбнулся Аристов.

– А что, связи – великое дело, – вставил рыжий Николай, – выходит, и в Америке связи все решают, так я понял?

– А в Америке что – нелюди живут? – очнулся вдруг Валентин (выходит, внимательно слушал), поднял свою тяжелую голову и произнес, как вердикт огласил: – Были б у нас связи на ЗИЛе, мы б тут сидели? Ха! Сегодня бы назад катили! – И, почувствовав, что сказал слишком резко, слишком обидно для насулившего им златые горы болтуна хозяина, многозначительно поднял стакан: – Большое дело! Пьем, значит, чтоб вас обоих соблазнить на поездку – клад искать! – Ухмыльнувшись, он выпил, уверенный, что принятие стакана – лучший способ загасить неловкость.

– Рассказал? – вырвалось у Воли.

– Ты что, и правда сдурел – какой там клад? – запричитал, оправдываясь, Аристов. – Спроси у мужиков, они все места как свои пять пальцев знают, ничего, никогда, ни за что!

– Слушай сюда, Вова, нет там, в Пылаихе, никакого клада и не было никогда, мои бабка б знала, – подтвердил рыжий серьезно, опорожнив стакан.

– Его бабка бы знала, – медленно и с трудом поддакнул грузный Валентин, – знающая старуха.

– Веришь, – не отставал рыжий, – бабка бы знала, факт говорю, она у меня колдунья.

– Ну вас, пойду я от греха. – Воля встал и повернулся к двери.

– Эт мы не принуждаем – сам хозяин, а захочешь, всегда приезжай запросто, на него не смотри, его к нам калачом не заманишь.

– Не принуждаем, – промычал грузный Валентин и бережно опустил на стол тяжелую голову, как бы завершая разговор.

– Волька, не обижайся, Бога ради, – Аристов прилип к нему в коридоре, стремясь загладить вину, – мужики свои… – Глаза его округлились, что у побитой собаки.

– Да не обижаюсь я.

– Нет, прямо смотри. А? Вижу, теперь вижу, не обижаешься, хорошо – я тебе, братец, благодарен за вчерашнее, – шепнул он вдогон уже серьезно и вдруг горячо приник к Чигринцеву.

Из-за спины его возник пошатывающийся рыжий:

– Что, мужики, заметано? Приезжайте хоть порознь, хоть вместе, берите ружьишки, захватите патронов, у нас с порохом туго, и вперед – самое время наступает. Давай пять!

Пожали руки.

– Ты это, – вдруг заспотыкался языком Николай, – если что не так, извини, мы по-простому, сам знаешь, по-крестьянски.