– Я горжусь тобой, Анри.
– Правда? Это правда, мамочка?
– Да, Рири, очень горжусь. – Стоящая у камина графиня с нежностью глядела на сына. А он совсем не изменился: как и прежде, жаждал ее одобрения – тот же маленький мальчик, что когда-то стремительно ворвался в гостиную, чтобы показать ей свой крест Почетного легиона. – Честно говоря, мне не верилось, что ты нагонишь упущенное.
– Я чувствовал твои сомнения, и это меня подстегивало, – озорно усмехнувшись, отозвался он. – И степень эту дурацкую я получил только ради тебя. Лично мне она даром не нужна.
Шестнадцать месяцев назад, вскоре после их возвращения в Париж, Анри решился на отчаянный поступок. Специально для него был нанят господин Тетар, рыжеволосый молодой человек, с блеском закончивший Сорбонну. С тех пор стол в гостиной был завален стопками книг. К подлокотнику инвалидного кресла прикрепили небольшую съемную полочку, на которой с трудом умещался здоровенный латинский словарь. В течение нескольких месяцев здесь скандировался гекзаметр, повторялись исторические даты, решались алгебраические функции. Теперь это все осталось в прошлом: Анри получил степень бакалавра.
– Посиди со мной, – предложила Адель, показывая на скамеечку для ног, – как в детстве, когда ты был совсем крошкой.
Она грустно вздохнула, глядя, как Анри с трудом поднимается с кресла и, тяжело опираясь на короткую трость с резиновым наконечником, делает несколько неуверенных шагов.
– Господин Тетар считает, что ты мог бы учиться дальше и стать магистром! – склонилась графиня к сыну, когда тот присел у ее ног. – Может, попробуешь, а? Ведь тебе же нравится читать!
Да, книги стали для Анри величайшим благословением и утешением. Они помогли ему забыть о сводившем с ума одиночестве, о том горьком разочаровании, которое он испытал, узнав, что его кровный брат Морис уехал из Парижа вместе с семьей, а радужные прогнозы докторов относительного его ног оказались ошибочными. О да, он больше не прикован к инвалидному креслу. Со временем он научился вставать и даже передвигаться, опираясь на трость. Однако это все, на что он способен, и больше улучшений не предвидится. Ноги его больше не вырастут, он никогда не сможет ходить, как все, и ноющая боль в суставах тоже останется с ним на всю жизнь. Анри никогда не заводил об этом разговора, но мать знала, что он давно все понял: она прочла это в его глазах. А книги помогут ему смириться и забыться. Возможно, именно они и помогут ему нести свой крест…
– Книги – самые надежные друзья, – продолжала мать, – это источник счастья и успокоения.
Графиня робко разворачивала перед ним планы, тайно взлелеянные ею на протяжении последних месяцев: об этом можно только мечтать – тихая, размеренная жизнь в благородном обществе умных книг.
– Нет, мама, – решительно отказался Анри, – не хочу я учиться на магистра. Конечно, книги и все такое – это здорово, но только я быстро умру от скуки, если мне придется провести остаток жизни за чтением.
– Тогда ты мог бы начать писать сам…
– О чем? Чтобы стать писателем, нужно прожить целую жизнь. – Анри заметил разочарование на материнском лице. – Прости, мама, – виновато пробормотал он.
– Ну и чем же ты собираешься в таком случае заняться, малыш? – спросила она после непродолжительного замешательства. – Как думаешь проводить время?
– Не знаю еще. – Он смотрел на огонь в камине. – Я подумаю…
Графиня продолжала рассеянно поглаживать его по волосам. Ему хотелось жить как полноценному молодому человеку. Он любил жизнь и еще не подозревал, как несправедливо и жестоко она с ним обошлась.
– Анри, – внезапно она посерьезнела, – а ты не забываешь молиться?
Он стиснул зубы.
– Послушай, мама. Я не молюсь с того самого дня, когда ты плакала. – Он был готов к упрекам, но мать молчала, и тогда он продолжал: – Помнишь, тогда, в Ницце? В тот день я решил для себя раз и навсегда: никакого Бога нет. Бессмысленно искать объяснения и оправдания деяниям Того, кто благоволит к избранным и наказывает всех остальных. Кто заставляет невинных страдать за чужие грехи. Ведь это из-за Него ты пролила столько слез.
Анри медленно поднял голову и поймал ее взгляд.
– Ты должна понять меня, мама. Я не хочу молиться Богу, которого я не могу ни понять, ни простить. Богу, который не вызывает у меня ни любви, ни уважения.
Она в ужасе смотрела на сына. Бедный Рири! Превратившись в уродливого калеку, страдая от постоянной боли, оставшись без друзей, он перестал находить утешение в молитве – единственном средстве, которое могло бы примирить ее мальчика с незавидной участью, уготованной ему судьбой. Видимо, рано или поздно в жизни каждого наступает момент, когда больше нельзя прощать…
– Понимаю, – бесцветным голосом ответила Адель. – Иногда трудно верить в милосердие Божье… Но очень скоро ты сам поймешь, что без Бога жить еще труднее.
Лето того года они провели в Мальроме, купленном ею совсем недавно замке. Адель всегда угнетало мрачное великолепие Альби – а уж после произошедшего с Анри несчастного случая оно стало просто невыносимым. Мальром же ничем не напоминал о недавней болезни и прочих невзгодах. Особняк с башенками, утопавший в зелени вековых деревьев, находился недалеко от Бордо, среди виноградников и зеленеющих холмов, напоминавших о милом ее сердцу родном Сейлеране.
Анри полюбил Мальром – его тихий сад, окруженный каменной стеной с высокими железными воротами, посыпанные гравием дорожки и ухоженные клумбы, на которых цвели яркие георгины. Иногда он заходил в конюшни, где угощал лошадей морковью и разговаривал с конюхом. Или подолгу сидел на берегу заросшего кувшинками пруда, отрешенно глядя, как в изумрудно-зеленой воде плещутся золотые рыбки. После завтрака юноша дремал в шезлонге на маленькой террасе позади дома. Поддразнивал тетушку Армандин, которая приехала из Альби погостить на несколько дней и осталась на все лето. Он то и дело наведывался в соседнюю деревню, чтобы сыграть в шашки с аббатом Сула, кюре церкви Сент-Андре-дю-Буа, и со временем проникся искренней симпатией к простому и радушному сельскому священнику. Очень часто после обеда они с матерью отправлялись на прогулку в экипаже по пустынным пыльным дорогам, и Жозеф, облаченный по такому случаю в ливрею, снова гордо восседал на месте кучера.
Накануне возвращения в Париж Анри, как обычно, сидел с матерью на террасе, слушая монотонный стрекот цикад и наслаждаясь прохладным ночным ветерком.
– Знаешь, мам, – вдруг нерешительно произнес он, – я знаю, кем хочу стать. Художником.
От неожиданности у нее даже перехватило дыхание.
– Художником?!
Слово само по себе ассоциировалось с чем-то неприличным. За исключением нескольких именитых, всеми уважаемых мастеров, художники в ее представлении были безнравственными, погрязшими в распутстве проходимцами, что обитают в грязных каморках на Монмартре, где предаются беспробудному пьянству и разглядывают голых натурщиц. Это изгои приличного общества, равно как и актеры, писатели, музыканты. Очевидно, одаренный сын какого-нибудь лавочника мог бы лелеять мечту стать художником, но для молодого человека из знатной семьи подобное желание довольно странно. Нет, не подобает урожденному Тулуз-Лотреку…
– Художником! – повторила она. – Но, Анри…
– Я знаю, что ты сейчас мне скажешь, – поспешно перебил он мать, предвидя возражения. – Но ведь мне и выбирать-то особенно не из чего. Ну чем еще я могу себя занять, чем? И потом, мне всегда нравилось рисовать. Помнишь, какие портреты я писал в замке? А быка, которого я непременно хотел нарисовать для монсеньора архиепископа? Конечно, – поспешно добавил Анри, – прежде всего нужно выяснить, есть ли у меня хоть какой-то талант. Вот я и подумал, что, возможно, господин Пренсто – помнишь старого художника, с которым я познакомился несколько лет назад на конных состязаниях, – согласится дать мне несколько уроков рисования…
Ее задумчивый взгляд устремился куда-то в темноту осенней ночи. Конечно, несколько уроков рисования мальчику не помешают. Напротив, помогут хотя бы на время забыть об одиночестве. Какое-никакое занятие… А это очень важно – он должен всегда быть занят…
Между стареньким глухонемым учителем и семнадцатилетним калекой с самого начала установились искренние и чуткие отношения. Они понимали друг друга без слов, выражая чувства и мысли языком мимики и жестов и лишь в крайних случаях прибегая к помощи маленького блокнота.
Пренсто не был великим художником, но он быстро распознал феноменальный талант ученика и был не на шутку встревожен данным обстоятельством. У мальчика были налицо все задатки художника-импрессиониста! Он смело использовал цвет, он стремился к новизне! И это была катастрофа. Людям не нравились яркие, бросающиеся в глаза картины, они желали видеть спокойные, приглушенные тона. Так что пусть он с самого начала научится рисовать правильно, так, как надо. Главное – уметь оперировать небольшим количеством цветов. Для начала это будет черный. Только черный.
Однажды утром Анри увидел на столе гипсовую статуэтку скачущей лошади, а также лист белой бумаги и множество остро отточенных палочек древесного угля. Он с готовностью засел за мольберт. Когда эскиз был готов, учитель одобрительно кивнул и передвинул статуэтку, слегка ее развернув, после чего невозмутимо вернулся к прерванной работе. К концу дня пол в студии устилали угольные наброски скачущего жеребца, а Анри с недовольной миной трудился над двадцать восьмым рисунком.
С тех пор каждое утро на столе его дожидались новая статуэтка, стопка бумаги и уголь.
– Господин Пренсто, – отчаянно жестикулируя, запротестовал он однажды, – может быть, вы все-таки позволите мне писать красками?
В ответ Пренсто лишь покачал головой, и Анри снова взялся за уголь, время от времени бросая свирепые взгляды на учителя, который делал вид, будто не замечает его недовольства.
– Лошади! Лошади! Лошади! – разорялся Анри за обедом. – Знаешь, мам, сколько раз он сегодня заставил меня рисовать одну и ту же несчастную кобылу? Ровно тридцать семь раз! Эти клячи мне уже снятся! А я ведь так хотел рисовать портреты!
Адель посочувствовала сыну, в душе тайно надеясь, что в конце концов затея ему надоест.
Однако Анри день за днем возвращался в студию. И вот однажды утром он увидел натянутый на мольберт чистый холст. А на маленьком столике лежал новенький набор красок. К крышке была прикреплена записка. «От Рене Пренсто – его самому любимому и талантливому ученику».
– О, спасибо, господин Пренсто! – Он был вне себя от счастья. – Я даже не знаю, как вас благодарить.
Анри тут же бросился откручивать крышки тюбиков и выдавливать глянцевые полоски на чистенькую палитру.
– Странно! – вскоре заметил он, сосредоточенно разглядывая аккуратный ряд тюбиков. – Похоже, здесь нет желтого… И зеленого! И синего тоже! И КРАСНОГО!
С каждым новым восклицанием голос его повышался. И вот гневный взгляд ученика встретился с невинным взглядом недавнего благотворителя.
– Господин ПРЕНСТО!
Оперевшись на трость, он склонился над коробкой, вслух зачитывая ярлыки.
– Табачный! Мумия! Каштановый! Темно-коричневый! Красное дерево! Это неслыханно! Жженая умбра! Охра! Терракотовый! И разумеется, черный! Черный – слоновая кость, сажа! Тут столько черного, что им запросто можно выкрасить целый паровоз!
Он глядел на учителя, чувствуя себя прокурором, держащим речь перед судом присяжных.
– Как и что, по-вашему, я смогу нарисовать коричневым и черным? Господин Пренсто, как же вы могли сделать такое?
В руках у Пренсто появился маленький блокнот.
«Яркие цвета коварны, – написал старый художник. – Их следует использовать с осторожностью. Рембрандт мог сделать полумрак светящимся изнутри. Учись делать то же самое».
– Но ведь я не Рембрандт! – заорал Анри, прочитав записку. – Я не хочу рисовать, как Рембрандт! Рембрандт – это прошлый век…
Пренсто тем временем вернулся к своему мольберту. Анри со вздохом выдавил на палитру немного темно-коричневой краски и принялся за работу.
Минуло еще несколько счастливых недель.
Время летело стремительно. В окна стучали тяжелые капли унылого дождя, но в студии было тихо, тепло и уютно. Конечно, коричневый цвет и его оттенки вряд ли считались самыми красивыми цветами на свете, однако даже от такого рисования можно было получать удовольствие. Это напоминало игру на рояле в нижнем регистре – все лучше, чем не подходить к инструменту вообще…
Изредка Анри появлялся возле мольберта мастера и отчаянными жестами и взглядом выпрашивал у него капельку яркой краски.
– Господин Пренсто, ну, пожалуйста, дайте мне немного желтого! Мне без него не обойтись. Взгляните сами.
И всякий раз художник поднимался со своего места и шел внимательно исследовать холст ученика, после чего возвращался к своим краскам, выбирал нужный тюбик и осторожно выдавливал микроскопическую каплю желтой краски на палитру Анри.
После этого у него в руках появлялся неизменный блокнот. «Желтый – самый коварный изо всех цветов. Его не должно быть слишком много – это как тарелки в оркестре».
Пока Анри читал, гладко выбритое лицо старика неизменно расплывалось в широкой улыбке, но через какое-то мгновение сеточка морщин в уголках глаз совершенно разглаживалась. Затем, решительно тряхнув головой, он возвращался к мольберту.
Незадолго перед Рождеством Пренсто серьезно заболел. Графине он написал, что вынужден уехать из Парижа. Что же касается Анри, то юноша достаточно силен, чтобы приступить к академической подготовке в качестве портретиста, для чего ему следует поступить в мастерскую какого-либо известного мастера. Профессора Бонна, например.
– Может быть, тебе все-таки лучше заниматься дома? – предложила мать, дождавшись, когда Анри прочитает письмо. – Мы могли бы оборудовать одну комнату под студию.
– Но, мама, как ты не понимаешь, – горячо возразил сын, – это же совсем не то! Ты только подумай, как будет замечательно, если я поступлю учиться к такому великому портретисту, как Бонна!
– Да, но ты не боишься, что твое появление в его мастерской может оказаться не совсем удобным? Тем более сейчас, в разгар учебного года?
– Но если я не стану его учеником, то как вообще тогда я превращусь в портретиста? Ведь не могу же я всю жизнь рисовать одни гипсовые статуэтки! И к тому же, – понизив голос, добавил он, – возможно, там мне удастся завести друзей.
При этих словах сердце графини сжалось, а на глаза навернулись слезы, но она постаралась не выдать своего волнения.
– Возможно, – кивнула она, – но я на твоем месте не стала бы всерьез на это рассчитывать. Обычно молодые люди дружат компаниями, а к новичкам относятся весьма настороженно. К тому же ты довольно застенчив в незнакомом обществе, а люди склонны принимать застенчивость за высокомерие. И еще. Тем юношам, скорее всего, уже по двадцать лет, а тебе нет даже восемнадцати. Если ты не найдешь с ними общего языка, они даже не будут пытаться тебя понять, – с мольбой в голосе закончила она.
– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. – Его огромные карие глаза глядели на нее с невыразимой тоской. – И мне тоже страшно. Но ведь не могу же я всю жизнь просидеть дома, прячась от людей!
Заложив руки за спину, профессор Леон Бонна совершал обычный обход мастерской, прохаживаясь среди рядов мольбертов и время от времени останавливаясь, чтобы взглянуть на холст того или иного ученика.
– Портретная живопись, – вещал он, обращаясь к классу, – это не только самое благородное из искусств, но и наиболее выгодное занятие с материальной точки зрения. Чтобы стать успешным портретистом, вам необходимо усвоить несколько правил. Если ваш заказчик человек активный и деятельный – ну, например, генерал, промышленник, государственный деятель, – то его надлежит изображать стоящим во весь рост, как Наполеона. Лицу при этом придается волевое, суровое выражение. Если же клиент занимается умственным трудом – ученый, писатель или лицо духовное, – то его следует запечатлеть сидящим, рука поддерживает подбородок, лицо одухотворенное, задумчивый взгляд. Как на моем портрете кардинала Лавижери.
Анри весь сжался на низеньком складном стульчике, нанося кистью неуверенные штрихи. Он нервно поглядывал на застывшую натурщицу, выверяя пропорции при помощи большого пальца. Что Бонна скажет сегодня? Неужели снова будет глумиться и насмехаться, на потеху всего класса?
– Но в любом случае, – продолжал художник, вальяжно раскинув руки, – техника остается одна и та же. Сначала вы делаете набросок, а потом наносите основные тени сырой умброй. Сырой умброй, всем ясно? – Он неожиданно повысил голос. – И ничем другим. Пусть импрессионисты и им подобные невежды кладут в основные тени синий или фиолетовый. Вы будете использовать исключительно сырую умбру!
Наконец он остановился у мольберта Анри и, нервно теребя жиденькую козлиную бородку, прервал лекцию, чтобы бросить беглый взгляд на холст. В комнате повисла напряженная тишина. Сейчас начнется представление.
– Ну и что это такое, по-вашему? – Профессор начал с легкой иронии. – Если вы считаете, что это картина, то я вынужден вас разочаровать. Вы глубоко заблуждаетесь. – И затем рявкнул в приступе гнева: – Знаете, как это называется? Мазня!
Дружный смех аудитории потряс стены.
– Зачем вы вообще упорно сюда таскаетесь? – продолжил Бонна, дождавшись, когда всеобщее веселье поутихнет. – Вы что, дружок, всерьез рассчитываете стать художником? Сколько раз мне повторять, что вы слишком высокого о себе мнения: таланта у вас ни на грош. У вас напрочь отсутствует чувство прекрасного. Хуже того, у вас извращенное представление о красоте. Вам не дано быть художником, и большее, что вы могли бы сделать в этой области, так это сидеть дома, тем самым избавив меня от необходимости любоваться вашей дурацкой мазней!
Бонна хотел добавить что-то еще, но просто пожал плечами и отошел. Вскоре он взял с вешалки цилиндр, накинул пальто и отбыл.
О проекте
О подписке