Мороз заледенил мою мокрую рубашку, зубы стучали, пальцы ног ломило, но внезапно я почувствовал странное утешение. Не стоит беспокоиться, больше не о чем переживать. Все устроится. Снег укроет меня, под снегом тепло, там спят белые куропатки, да и медведи тоже. Засну в снегу, и безмолвная пустынная земля тихо и нежно примет меня в свои объятия как родного. Самые красивые легенды слагают всегда о тех, кому не довелось жить долго. Возможно, кто-то придумает подобную и обо мне.

Внезапно я услышал раскаты грома и уже не понимал ничего. Метель с севера и следом гром. Среди зимы. Неудивительно, что киты выбрасываются на берег, ибо в мире действительно все смешалось. Лунный серп мчался на горизонте с бешеной скоростью, следом за ним поспешала красноватая звезда, как уставшая от жизни сверхновая. Небо выделывало такие странные выкрутасы, что не требовалось ничего выдумывать. Я был как осиротевший лосенок в сугробе, словно заяц со сломанной ногой или глухаренок с поврежденным крылом – на пути от живого обитателя леса к слиянию с ним. Скоро приду.

Айла

1944

Фрицы убили сиру посреди двора. Ее шкура в грязи. Исхудавшее тело лежит на боку в том же положении, как обычно летом, когда так жарко, что воздух дрожит. Мать валится на колени, поднимает руки к глазам и начинает раскачиваться. Из рук выпадают веревки, к концам которых привязаны обе коровы. Морошка убегает на луг. Галопом возвращается обратно, потому что она – пропеллер, всегда в движении. Пусть бегает.

Пятнушка подходит к Сиру и обнюхивает ее. Потом она пытается пойти в хлев, но из этого ничего не получается, поскольку нет двери. И хлева тоже нет. Ни сеновала, ни дома. Все, кроме старого сушильного амбара, превратилось в пепел и разрушено. Печь избы стоит на фундаменте из черного камня, вытянув трубу в небо. По-моему, она выглядит пойманным волком, который воет от тоски.

Мать встает и идет во двор, тычет Сиру носком ботинка, как будто хочет пробудить ее к жизни. Смотрит на дом, всплескивает руками. Пожалуй, никогда в жизни я не видела такого одинокого человека. Лаури с серьезным видом сидит в тележке, Эенокки тоже проснулся. Он сползает на землю и идет исследовать двор. Находит в углу бывшей прихожей свою маленькую лопатку и стучит ею, такой счастливый.

Лаури спрыгивает с тележки и бежит к берегу. Я нащупываю под покрывалом в тележке мешочек с оставшимся куском шведского хлеба. Беру хлеб и отправляюсь следом за Лаури. Нахожу его сидящим под елью Арвиити.

– К дереву не принято идти следом, но я же не помешаю, если сяду здесь с тобой? – спрашиваю его. Лаури пожимает плечами и не отрывает глаз от реки.

Я сажусь под елью рядом с Лаури, разламываю хлеб пополам и даю ему половинку. Он сразу же принимается есть – голодный был, бедняжка.

Мы сидим тихо и смотрим, как черная река течет мимо нас. Лаури подтягивает колени к подбородку. Он выглядит маленьким и беззащитным, как олененок на проталине.

– Самое красивое место в мире, – говорю я Лаури. – Слышал ли ты эту историю? Я, по крайней мере, не меньше ста миллионов раз в тысяче разных вариантов, вероятно, из сотни разных уст, и все они одинаково правдивы, – говорю и надеюсь, что Лаури засмеется. Но Лаури лишь молча смотрит на реку.

– К тому краю порога старый Арвиити пришел впервые, когда еще не был старым. Был невыносимо жаркий летний день, пороги все в камнях из-за засухи, а в воздухе полно оводов. Арвиити с мокрой спиной греб на лодке. В то время здесь еще никто не жил. Утье, священник экспедиции, вышел на берег и взволнованно что-то пробормотал по-французски переводчику Хелланту. Тогда Арвиити поднял глаза от порогов и впервые увидел это место. Берег был как из чудеснейшего сна, самое красивое место, которое он когда-либо видел. На обрыве стояла одинокая молодая ель, помилованная громом. Ее вершина была наклонена, а ветви раскинулись по сторонам. За елью поднимались корабельные сосны, группами, как готовый строительный материал, требовалось только срубить их, ошкурить и уложить венцами в сруб. Разноцветные бабочки танцевали на прибрежном лугу, а на берегу у кромки воды цвели кусты роз. Сиги хватали мотыльков с поверхности воды, в камышах разбойничала щука. Арвиити проделал маршрут до озера Миеконен, нес господские измерительные инструменты в гору и обратно, толкал лодку и в оставшееся время бил мошку. Когда через несколько дней они спускались вниз по реке, Арвиити вновь посмотрел на этот берег и решил, что вернется сюда.

– И потом он вернулся, с топором и скобелем в берестяном кузовке, – тихо произносит Лаури и переводит взгляд на меня. – А через пять лет за рекой поднялось десять строений.

– Именно так, – подтверждаю я и довольная глажу Лаури по щеке. – У Арвиити не было ничего, когда он пришел сюда, ничего, кроме мечты. У нас все же есть рига и скотина.

– И мечта.

– Да, и мечта.

Лаури опять повеселел, теперь он смотрит на игру воды между камнями. Но мне хочется плакать. Что осталось от самого красивого места в мире? Ничего. Эта ель. Придорожные леса фрицы вырубили и уничтожили. И река такая черная и страшная, как будто в один миг собирается поглотить все, что осталось. Розы не цвели прошлым летом. Мама сказала, что это из-за ели. Она слишком разрослась, и свет не проникает сквозь крону.

Отец где-то там, Вяйнё лежит раненый в военном госпитале в Хельсинки. Мне кажется, что мы никогда это не переживем.

Вспоминаю о куске хлеба в руке. Отрываю кусок торфа от комля ели и закапываю хлеб к корню.

Ель Арвиити, вот тебе кусок хлеба, ничего другого теперь нет. Скажи, почему ты о нас не позаботилась.

Самуэль

Март 2009

Я сидел за кухонным столом на ферме и смотрел на кружку с молоком. Художник изобразил на ней светлые, сливающиеся с фоном стволы берез. Это напомнило мне отступающий в стороны березняк, когда на снегоходе мчишь через него так, что гусеницы отбрасывают в небо белоснежное облако. Я смотрел на свои руки, сжимавшие кружку, – маленькие, покрытые воспаленными красными пятнами ручонки глупого неудачника – и не решался взглянуть на Матти и Санну.

Только что рассказал им о своей поездке. По окончании рассказа воцарилась тишина, затянувшаяся надолго. Я крутил кружку, надеясь, что они будут кричать во все горло. Это означало бы, что они допускают подобное, что такое бывает. Думал, что, если притихнуть и быть незаметным, они встанут из-за стола, перейдут в гостиную на диван, начнут обсуждать десятки новостей и не будут больше вспоминать, что я наделал глупостей и что вообще существую.

Зашумела микроволновка, растаял ржаной хлеб, изба наполнилась его свежим запахом. Тишина давила на мои плечи. Казалось, что вот-вот рухну, сольюсь со столешницей. В то же время я ощущал, как пальцы ног отрываются от пола. Я сжимался, вновь превращаясь в маленького мальчика, который опустошил соседский скворечник, вынув маленькие пестрые яички, был пойман по горячим следам, болтал ножками под осуждающими взглядами матери и отца, бормоча, что яички были такие красивые, как маленькие пасхальные шоколадные яйца в хрустящем мешочке.

Чем дальше я продолжал рассказ о своем маршруте, тем серьезнее становились лица Матти и Санны и тем глупее я чувствовал себя, хотя пропустил многие подробности. Просто пояснил, что мне стало плохо, вероятно, это было что-то вроде желудочного гриппа или наподобие, и что бензина только-только хватило на дорогу. Конечно же, я не рассказал о том, что промчавшиеся мимо раскаты грома возвратили меня в реальный мир. Прошло некоторое время, прежде чем я осознал, что это был грузовик, что грузовики обычно ездят по дорогам, и на этот раз именно по той дороге, на обочине которой тихо стоял мой «Хайлакс». Я замерзал насмерть в шаге от своего спасения, и поскольку это было совершенно бессмысленно, заставил себя встать, добрести до дороги и по дороге – к машине. Разогрел максимально двигатель, кабина прогрелась, потихоньку оттаял и я – настолько, что ко мне вернулась способность функционировать. Я вышел из машины и, дрожа от холода, побежал по своим следам к саням, завел их и взвыл от боли, ибо кончики пальцев были отморожены. На санях подъехал к машине.

Обо всем этом, как и о своих печальных мыслях, я не рассказал, но мне казалось, что Матти все же понял. Когда я, вернувшись из поездки, стоял во дворе фермы, измученный, словно исхлестанный самой кайрой, Матти взглянул на меня внимательно и сказал да-а-а, так. Затем начали поступать команды: сначала в сауну, потом поесть, я положу твою одежду сушиться, не забывай пить.

В полумраке сауны я массировал негнущиеся пальцы, в которые постепенно возвращалась теплая кровь. Закрыл глаза, увидел снежные болота, окраины которых украшали узоры жемчужных лент, сплетенных следами собачьих лап. Видел согнувшиеся над ними гигантские деревья, свинцово-холодное синее небо. Вспомнил бессильное одиночество, и плач вырвался наружу, словно приступ кашля.

Впервые я был на грани жизни и смерти. Подошел слишком близко к темным водам Стикса, глубины которых никто из живых не знал. Осознал, что мог умереть. Уйти навсегда.

Зашумела микроволновка, Матти принес на стол растопленный хлеб. И только теперь он начал ругаться.

– Почему ты самовольно отправился туда один? В такую непростую кайру. Ты даже не имеешь права там ездить.

Так началась головомойка. Санна причитала, что они чертовски волновались, как я мог поступить так, уехать по собственному желанию в такую даль, да еще допустить, чтобы сотовый телефон разрядился.

– Я звонила, вероятно, раз двадцать.

– Почему ты не сказал нам, куда едешь и что собираешься делать? Боже мой, это правило номер один, – прорычал Матти.

– Я думал, что поймаю их… что-то вроде сюрприза.

– Ну да, сюрприз ты и устроил. Вероятно, это был бы суперсюрприз. Хендлер фермы хаски замерз насмерть, – сказала Санна, одновременно рисуя в воздухе заголовок газетной статьи.

– Я не думал, или чтобы…

– Так начинай же думать! – взревел Матти и направился в гостиную, где долго пыхтел, облокотившись на диван. Затем он вернулся и продолжил ровным голосом: – Они того не стоят, никакая из собак. Кайру нужно уважать.

– Конечно, я уважаю, – пытался начать я, на что Матти прорычал проклятия.

– Нужно понимать, что ты – всегда более слабая сторона. Лес сильнее человека, всегда был. Вот почему дела следует планировать заранее, – сказал он и поведал мне такую историю.

– Однажды во время тысячемильной гонки в Финнмарке нас накрыла метель. Я был на хороших позициях, в числе лидеров, и не хотел останавливаться. Однако ветер усилился до урагана, и вскоре хлопья били упряжку, как маленькие камни. Пришлось разбить лагерь, позаботиться о собаках и о том, как защитить себя.

Матти рассказал, как надел на собак попоны, опрокинул нарты и выкопал рядом с ними небольшую яму в снегу. Организовав ветрозащиту, смог нагреть для собак воды. Накормил их, после чего они улеглись спать. Матти оставил вожаков рядом с собой, быстро съел что-то, залез в спальный мешок и стал ждать. Прошло четырнадцать долгих часов, затем в небе появился маленький яркий просвет.

Тогда он отправился в путь. Взял направление по компасу и доверил Пете самому выбирать маршрут, потому что он знал, что Пете сможет избежать коварных снежных карнизов, а если где-то была колея, то обязательно найдет ее, даже под снегом. Вечером они были уже среди людей.

– Если бы я не подготовился к пурге и с бараньим упрямством продолжил маршрут, или начал нервничать, кончилось бы плохо. Понимаешь ты это? – произнес он, почти задыхаясь.

Я ответил да-а, и это прозвучало в моих ушах почти как шепот.

– И особенно эта западная кайра, там нет даже дорог, нет и домов. Там все по-другому. И кроме того… Как я уже сказал, это просто собаки. Собаки приходят и уходят. Если они пропадут и умрут там, то ничем не помочь.

– Они не умрут, – сказал я, приободрившись.

Матти прищурил глаза, улыбнулся и протянул мне тарелку с хлебом. Я намазал новый кусок.

– Тебе не следует продолжать поиски, – сказал Матти.

– Но я хочу.

– Почему? Они же не твои.

– Это отличные собаки, – ответил я, не желая говорить правду. Хотел исправить свои ошибки, показать им и себе, что способен на большее. Не хотел весной больше ни дня топтаться в тающей куче дерьма в питомнике.

– Но ты не можешь ездить там на мотосанях.

– Почему не могу?

– Там никто на санях не ездит.

– Как так не ездит, – удивился я и одновременно понял, что за весь день не встретил ни одного старого санного следа.

– У тебя нет на это разрешения, а местные никогда даже и не начинали. Оленей они собирают в стада на лыжах.

– Но как же их найти там без саней?

– Вероятно, на лыжах, – нерешительно сказал Матти.

– Ну он не может ходить там на лыжах один, – вмешалась Санна. – Я знала, что с самого начала тебя не стоило пускать туда одного. Это же особенная местность.

– А если я буду держать телефон в тепле?

– Никто не должен ходить там в одиночку. Случались разные истории, – произнесла Санна серьезно, как бы самой себе. – Думаю, на это есть причина, почему у нас во дворе толпа туристов, а туда не хочет никто. Только несколько фанатичных рыбаков гоняют летом по порогам.

– Да, это так, – согласился Матти. – Я организую тебе товарища.

Я пытался сказать спасибо, но слова не складывались. Пытался улыбнуться, но смог только скривить рот. У нас в бегах две аляскинские собаки, прошедшие тысячекилометровую гонку и избегающие встреч с людьми, а эти двое предлагают встать на лыжи в качестве панацеи от бед.

Из этого ничего не выйдет. Не было смысла даже пытаться, но после сегодняшнего дня у меня уже не было возможности отказаться.

Я потерял доверие Санны и Матти. Они меня опекали. Снова стал маленьким мальчиком, за которым следует присматривать, потому что он ничего не умеет, и ему нужно напоминать, в каком порядке снаряжать собак, как важно помнить о том, чтобы задвижка клетки Сисси была закрыта правильно, потому что эта молодая сука – настоящий трюкач Гудини.

Матти и Санна думали, что малышу Саму требуется нянька. А то потянулся за чашкой чая со стола, но не дотянулся. Болтал ногами, сидя на стуле, – они почти не доставали до пола.

Когда хлеб был съеден, Матти загрузил кофеварку, включил ее, потом взял с откидного стола купленный в магазине бисквитный рулет, вскрыл тупым хлебным ножом упаковку и отрезал от рулета три куска. Мгновение Санна смотрела на меня, как бы оценивая, затем взяла со стола журнал и начала листать его. Мне казалось, что она склонялась к тому, чтобы простить меня.

Матти с ухмылкой принес на стол бисквитный торт. Постепенно он стал самим собой, к нему вернулось его обычное настроение. Он сказал, что можно, конечно, отправиться наматывать километры, искать собак и все такое прочее. Присвистнув, произнес, что беда не такая, а совершенно иная, и ничего не надо, кроме вечернего кофе и в постель, хотя и это странная привычка. Затем исчез в гостиной и вернулся с ноутбуком в руках.

– Давайте узнаем, кто эти собаки на самом деле.

Матти набрал в браузере stamtavla. no и начал поиск по имени Нанок.

– Одновременно выяснится и родословная Инука. Тронд сказал, что у них один и тот же отец, а матери – кровные сестры, – пояснил Матти.

Был найден длинный список собак с именем Нанок, но только у одной собаки совпадал год рождения. Это был он, приводилась родословная и история белого хаски.

Тронд загрузил в базу данных фотографию Нанока. Мощный и смелый пес, с надетой упряжью. Он наклонился вперед, буквально излучая силу и желание рвануться в путь. По сравнению со средними размерами хаски он был явно более длинноногий, имел более крепкое телосложение, типа «колесной» собаки, которая тянет упряжку. Под его светлой шерстью чувствовалось натренированное до совершенства тело. Уши немного свисали, шерсть длинная, но не такая, как у арктических лаек. Под шкурой были видны ребра, что нормально для собак-марафонцев в отличной форме.

– Чертовски великолепен, – вздохнул Матти.

– Восхитителен, – прошептала Санна, выглядывавшая из-за плеча Матти.

Я не сказал ничего, слов не было. Только смотрел на фотографию. В этой собаке было нечто большее. Она – воплощение Бака, Белого Клыка и Того, словно их плоть и кровь.

Матти склонился к экрану, чтобы точно выяснить родословную. Он увидел десятки собак и имена заводчиков под ними, начал охать и ахать от полученной информации.

– Посмотрите-ка, ой, господи… Эти собаки – звезды.

– Как так? – спросил я.

Матти начал объяснять. Отец Нанока – Хенри – был в свое время королем ездовых собак Скандинавии. Мать, Кара, возможно, происходила из самых выносливых аляскинских хаски. Мать Кары, Ратата, была прямым потомком лучших собак легендарного американского каюра Мартина Бьюзера. Ратата происходила от Ферлеса, который бежал в победной упряжке в тысячемильной гонке «Айдитарод»^[16].

С другой стороны, мать Нанока – Молди – была выращена Дугом Суингли, который четыре раза побеждал в гонках «Айдитарод», а в 1999 году в победной упряжке была и сама Молди.

Матти листал родословную, рассказывая все, что знал. Я слушал настолько взволнованно, что почти забывал дышать. Санна добавила нам кофе, и мы с кружками в руках помчались на Аляску и Юкон. Следили, как Бьюзер подбадривает своих собак на горных перевалах, видели обветренного Свингли, мчавшего по реке Юкон, с полностью заиндевевшей бородой и обмерзшим капюшоном куртки.

Поколения собак сменяли друг друга. Перед нами открывалась вся история родов аляскинских хаски. Там был Сэмми Джо, отец которого – бордер-колли, а мать – грациозный английский сеттер Лиза. Мы нашли Мишаллина – быстрого, как ветер, кобеля породы борзых салюки.

– Конечно, салюки! – воскликнул Матти.

Время шло. Санна сообщила, что отправляется спать. Мы не могли остановиться, хотя настенные часы внизу, казалось, уже начинали дремать. Им хватило сил пробить только раз. Матти налил виски.

– Чтобы разогреть члены.

Дело двигалось. От ужасного дня не осталось и следа, кроме боли в кончиках пальцев.

В родословной таблице мы нашли гренландскую собаку Сабрину. В Наноке текла кровь и инуитских собак.

Затем взгляд упал на аляскинского хаски по кличке Квик. Под именем собаки было написано: Дж. Аттла.

– Джордж Аттла! – Матти рассмеялся. Аттла из атабаскской деревни Гуслия, несмотря на изнуренное туберкулезом тело, был в свое время непревзойденным каюром. Потомки собак из его деревни были элитой аляскинских хаски.

Мы нашли Гарета Райта и его хаски Аврору. Это были светлошерстные аляскинские хаски, прямые потомки «летающих сеттеров» с висячими ушами, принадлежавших Аллану Скотти.

– Ты знаком с Лысым из Нома? – неожиданно спросил Матти.

– Да, а что?

– Эти двое – его потомки.

Я вскочил, с грохотом уронив стул на пол. Бросился к раковине. Сполоснул кружку под краном, наполнил ее ледяной водой. Вдруг почувствовал такую жажду, что наполнил ее еще дважды. Отдувался у раковины. Чувствовал, как кровь прилила к шее и оттуда к щекам, корни волос покалывало, потребовалось прикусить губу на мгновение.

Это не могло быть правдой. Это же невозможно никоим образом.

В них текла кровь Лысого.