Вот поэтому я и спросил у Матти, всерьез ли он.

– Да, да. Неплохо бы проехаться – несколько часов, прежде чем метель заметет колею. Шестьдесят километров и по следу. Что скажешь?

Я намазал новый кусок хлеба. Половину сразу же запихнул в рот, потому что мне нужно было подумать. Следовало найти способ избежать поездки. Матти заметил мою нерешительность, и его глаза сверкнули.

– Ты мечтаешь о соревнованиях на своей упряжке, так ведь? Если хочешь получить ее, это нужно делать немедленно. Не завтра, не когда будет более подходящий день, а сразу, – сказал он, а затем продолжил, что это может означать что угодно: все, что движет идею вперед, начиная с чистки клеток и обрезки когтей, – любая работа.

– Нужно делать, а не планировать.

Я пытался проглотить хлеб, но кусок был слишком большой и застрял в горле. Сжал кулаки и глотал до тех пор, пока не смог хриплым голосом произнести, что давай, мол, поедем. Прозвучало как у лицемерной вороны: ну конечно, мы отправимся, хотя ночная работа не включена в договор, хотя за сверхурочную работу не заплачено ни цента, хотя при зарплате стажера от прошедшей зимы не осталось ничего, кроме мозолей и усталости. Конечно, мы поедем, хотя это обернется против нас завтра и даже на следующей неделе. Я хотел бы иногда поспать. Мне требовался выходной, но сейчас мы отправляемся немного прокатиться с собаками, поскольку погода хорошая и у нас грандиозные планы, впереди большая гонка и прочие дела.

Не сказал Матти ни слова поперек, хотя на языке крутились сотни. Снова напомнил себе, что я на стажировке, и это мой «колледж» на пути к мечте. К обучению в нем относилось и воспитание выдержки. Заставил свои глаза улыбнуться, а рот – произнести слова, которые соглашались и воодушевляли.

– Думал, это просто шутка, поскольку ты зевал так, что челюсть отвалится.

В этих питомниках не терпели пессимизма. Я никогда не видел мрачного каюра или хендлера. Они смотрели на мир через свет, даже когда солнце действительно исчезало. Улыбка и розыгрыш – способ их жизни повсюду, в Норвегии, Америке, ибо улыбка – лучший показатель правильного выбора. Она была подтверждением свободы, состоявшей только в том, что ты осмелился выбрать путь, уже в начале которого было ясно, что он самый трудный, самый тяжелый и самый бедный. Путь каюра – нечто иное, нежели разумный выбор с планированием хорошей зарплаты, комфортной пенсии и избытка свободного времени. Каюры были художниками подрядной работы, немного похожими на сноубордистов в реальном спортивном мире. Это были непринужденные ребята, на вечеринках у которых вино лилось рекой и горела трава.

– Прекрасно проехаться на хороших собаках, – сказал я и убрал остатки хлеба.

– Разве не так, смерть спишет недостаток сна!

– Так всегда говорил дед Ману. Он умер довольно молодым.

Матти фыркнул, двинул меня кулаком в плечо и пошел к двери.

– Встретимся через четверть часа в питомнике. Тогда посмотрим, как побегут прирученные волки.

Десятки собачьих лап ритмично бегут по снегу, полозья скрипят. В темноте видны только темные дрожащие очертания. Тягловое животное, мелькнуло в голове, или буксир с десятью цилиндрами. Борозду, идущую вдоль русла реки, можно заметить, только присмотревшись со стороны. К счастью, собаки лучше видели в темноте. Луч налобного фонаря Матти маячил далеко впереди. Я не хотел зажигать свой до леса. Кто-нибудь из живущих на берегу реки, конечно, увидит, что опять там этот малахольный едет. Кроме того, отражающийся от снега свет режет глаза. Мне нравилась темнота в ночное время. Темнота днем действовала удручающе.

Полярная ночь пришла вместе со снегом и туристами. Группы прибывали на автобусах, такси и в арендованных автомобилях. Они приезжали восторженно шумные, поначалу их радость передавалась и мне, пока я не понял, что кутерьма только усиливается по мере нашего погружения в полярную ночь. Народу приезжало все больше и больше. Матти носился по двору рысью, вынуждая бегать и меня.

После отъезда группы всегда приезжала новая, все возбужденные, словно под воздействием стимуляторов, за исключением тех немногих, кто всегда чем-то недоволен, даже если бы кормили летней земляникой и над головой шелестела листва. Иногда хотелось ударить их в колено мотыгой для дерьма, но Самуэль Раймонпойка Сомернива, конечно, не такой. Я смиренно обслуживал их, улыбался и говорил о том, что мы сможем найти решение, которое удовлетворит всех. Затем снова бежал, работал как сумасшедший и поражался круговерти событий. Полный хаос, чокнутые все. Неужели больше никто не заметил, что была ночь? Ночью надо спать, а не куковать.

Мы жили в морозильном ларе, крышка которого была плотно закрыта. Однако это не останавливало туристов. Им рассказали, что это Лапландия, и их глаза, казалось, ничто не в силах было раскрыть. Они поверили безоговорочно, что это родина Санта-Клауса. Они были как младенцы, которых можно кормить любыми историями, – все принимали на веру, поскольку на земле лежал снег. Они думали, что люди здесь живут на лоне природы, в гармонии с ней, как ее первозданные составляющие, хотя, вероятно, видели, что в кранах течет горячая вода, полки в супермаркетах ломятся от фруктов и деликатесов, видели и истощенные земли около автомагистралей, плотины, перекрывшие мощные речные потоки – все современное.

Туристы полагали, что ездовые собаки – вековой способ передвижения в этой местности, хотя на самом деле езда на собачьих упряжках – импортный товар, американский. На оленях здесь раньше ездили и на лошадях, а собаки требовались только для охраны и охоты. Здесь невозможно держать много собак. Где найти для них еду? Здесь нет великих рек Северной Америки с гигантскими косяками приплывающего на нерест лосося, нет океана с тюленями и рыбой, нет китов. С оленем легче, он довольствуется малым, выкапывает из-под снега то, что ему требуется.

Ездовые собаки были современной блажью, прекрасным безумием, Америкой и Сибирью в Европе. Сюда привезли хаски, потому что в детстве все читали о Лысом, о приключениях охотника Хельге Ингстада в Канаде, о Леонарде Сеппала и его участии в Великой гонке милосердия^[8], а также о других триумфальных гонках на собаках. Некоторые воодушевились настолько, что купили собак и переехали на север, где снежный покров устойчивее. Количество собак возрастало, и вскоре каюры начали думать, как их прокормить и использовать наиболее экономичным способом в условиях нехватки времени и денег. И они придумали катание на собачьих упряжках. Эта идея была из разряда «семерых одним ударом» – лажа уровня Санта-Клауса, на удивление удачно сошедшая за правду.

Я посмотрел на свою упряжку. Задние веревки натянулись, под моими полозьями скрипела жесткая колея, вокруг – погруженный в белое безмолвие заснеженный лес. Я шел по пути Матти и ему подобных, но действительно ли хотел этого?

Мечтал о такой поездке много лет. Испытываю ли я удовольствие сейчас? Или предпочел бы лежать в спальном мешке в доме, охлаждаемом порывами ветра?

Как знать.

В мечтах мне все представлялось в законченном виде: глаза моих собак, их виляющие хвосты, натянутая веревка, одобряющий взгляд вожака. Я мог представить все, кроме будней. Такими и бывают мечты: радость преувеличена, горе скрадывается.

С другой стороны, подумав о шахте или покое безмолвного дома, я сразу осознавал, в каком море счастья купаюсь. Моя дорога была холодной и утопала во льдах, но она была верной.

Матти свернул к речному обрыву и исчез в глубине леса. Я включил фонарь. Воображаемое тягловое животное превратилось в свору лохматых собак, над которыми кружились первые хлопья начавшейся вьюги. Бледные очертания окружавшего нас речного пейзажа исчезли на границе луча прожектора.

Март 2009

Вечернее небо окрасило кабину моего «Хайлакса» в красный цвет. Красные пятна покрыли сиденья, блестящий изгиб руля и тканевый мешок с длинным потертым охотничьим ружьем у переднего кресла.

– Могу поехать, – ответил я Матти, толком не понимая, что именно обещал ему.

Норвежец Тронд Петтерсен посетил нашу ферму, возвращаясь с престижной гонки ездовых упряжек «Арктик Баренц Рейс». В гонке у Матти преуспели все – тысяча двести километров пути и чистая радость за пазухой: серебряная награда на шею, и с улыбкой до ушей домой. Легендарному Петтерсену, напротив, не повезло ни в чем. Он загнал своих собак в упряжке, одну за другой, и за пятьдесят километров до финиша был вынужден сойти с дистанции. Норвежец с опухшим от ветра лицом сидел в избе Матти, угрюмо согнувшись, прихлебывал кофе и жаловался на все. Одна собака захромала, у двух случился понос, helt dårlig^[9].

Затем Петтерсен залез во внедорожник и отправился в сторону своего фьорда. Через несколько часов Матти ворвался в мою комнату и, тяжело дыша, сообщил, что теперь этот Тронд потерял своих собак. Дверца конуры искусана до щепы и два молодых кобеля где-то бродят вдоль дорожной обочины.

– Они где-то между нами и Луулая.

– Это невозможно, – пробурчал я, привстал и сел на край кровати. В голове мелькали странные картины – должно быть, я задремал на какое-то время. Матти ответил, что все возможно, когда рядом в течение достаточно долгого времени достаточно много собак. Как, например, то, что прекрасно тренированный хаски давится и подыхает от сосиски, брошенной туристом, или кобель, привязанный беговой веревкой, болтается утром с петлей на шее внутри соседней клетки.

– Полез, блудливый, к суке в течке, но веревки не хватило.

Я обещал найти собак и успел даже порадоваться возможности отлучиться из трудового лагеря. Представил, как спокойно еду через деревни западной кайры^[10], наслаждаясь началом весны, но все испортило ружье. Уходя, Матти воткнул его мне в руку.

– Лучше взять дробовик. Это будет немного грубее, но, по крайней мере, быстро умрут.

Он больше думал о собаках. Обо мне не думал никто.

Проехал на своем «Хайлаксе» мимо обширных участков вырубок, где корни поваленных деревьев торчали сквозь наст, как копья. Обогнул плотные стены лесопитомников и суровые ряды одиноких сосен.

Мне не хотелось убивать раненых хаски. Я не знал, смогу ли. Но их требовалось убить. По трассе разрешалось ехать со скоростью больше ста, поэтому невозможно экстренно затормозить без того, чтобы не превратиться в раздавленный комок.

По осени, уже на второй неделе работы, я увидел, как убивают собаку. Матти скомандовал мне отправиться с ним на общее кладбище для собак из питомников, которое называли Боснией. Это был заброшенный песчаный котлован, в котором легко копать. По мнению Матти, лучше с самого начала знать, что неминуемо будет в конце. Может быть, это была проверка, не знаю, но я был поражен, как легко Матти убил.

Он даже не сомневался нисколько, просто подтащил собаку к котловану и поставил на землю пластиковую миску с едой. Когда Саманта начала есть, виляя от радости хвостом, Матти приложил пистолет к ее затылку и выстрелил.

Звук от выстрела был приглушенный. Вероятно, мозг, череп и шерсть как-то ослабили его. Саманта лежала на земле, содрогаясь в конвульсиях. Ее язык вывалился из пасти, из ноздрей начала вытекать кровь, а глаза устремились в вечность. Матти стоял, опустив плечи, словно потерял свою силу, а затем, взглянув на собаку, сказал, что все прошло хорошо.

Саманте было дано четыре года, чтобы стать ездовой собакой, но она так в это и не втянулась. Она была обычной собакой и никогда не стала бы настоящей хаски. Поэтому ее следовало прикончить.

В книгах о таких вещах не упоминалось. В рассказах заблудившиеся во время пурги съели, конечно, своих собак, когда закончилась еда. Арктические племена снимали с собак шкуру и шили из меха теплую одежду. Но это было другое. Нам хватило бы еды и пуха гусей, даже если бы Саманте позволили жить. Но бизнес не терпит бесполезности. Бизнес безжалостнее голода.

Синий муниципальный знак, другой мир. Пейзаж изменился так быстро, что потребовалось сосредоточиться. Лес стал другим. Сосны стояли как неуклюжие великаны, с толстой, морщинистой корой, похожей на слоновью кожу. Тонкие, чахлые ели выстроились по краям многокилометровых болот. Лес настолько редкий, что по нему можно проехать в собачьей упряжке – не то что в растущем около фермы кустарнике.

Я прибыл в деревню, которая, как оказалось, состояла из двух домов у дорожной обочины и установленной рядом таблички с названием. Один дом был бревенчатый, коричневато-красного цвета. Второй – похожий, но постаревший до серого. Из краснокирпичных труб, как мраморные колонны, поднимались в морозное небо белые столбы дыма, а под свесами крыши дворовой постройки болтались темные куски мяса, обдуваемые весенним ветром.

Когда дома остались позади, начался лес, который вздымался и качался волнами, как нечто веками существовавшее; потом пришла очередь новой деревни. Стены домов были засыпаны снегом до нижнего края окон, дворы не расчищены. Старые, полуразвалившиеся автомобили съежились у дорожной обочины в глубоких ямах, специально вырытых для парковки. От машин к домам вели наклонные тропинки.

Я видел на дороге и во дворах людей, которые останавливались, чтобы посмотреть на мелькнувшую мимо машину как на чудо природы. Проехал и мимо детей – сопливых щенков, одетых в изношенные комбинезоны и копавших снежную хижину в сугробе. Некоторые из них с выбившимися из-под шапки взлохмаченными светлыми волосами спускались с обрывистой кручи. Заметив машину, они прервали игру и остановились посмотреть – настолько заторможенно, что на мгновение подумалось, есть ли у них вообще лица.

Как будто я попал в прошлое. Это были забытые богом деревни. Видел вокруг нищету, но в то же время много жизни. В отличие от восточных областей и моей родной местности, в этих глухих деревнях еще жили люди. Заброшенных домов, которые были бы захвачены лесом, не встретилось ни одного. Видел овец, топчущихся в конце хозяйственных построек, кур, выглядывавших из своих лазеек посмотреть на весеннее солнышко. От навозных куч поднимался пар. Во дворах тявкали охотничьи собаки: рыжие финские лайки, карельские медвежьи лайки и обычные серые дворняги. К то-то прибил к стене оленьи шкуры на просушку.

Маркировочные вешки пружинных крюков и сетей для подледного лова стояли рядами в каждой широкой заводи. Черные просмоленные лодки, освобожденные от снежного груза, лежали на берегах ручьев, их блестящие кили сверкали на солнце. Деревни напомнили мне покореженные сосны на сопке Оунасваара, на вершину которой я поднимался по пути на север. Жизнь была хрупкая, но выносливая.

На табличке указано название – Юлиторнио. Я включил левый поворотник и сбросил скорость к перекрестку. Взгляд задержался на придорожном склоне.

Что там было?

Свернув в сторону, выскочил из машины и побежал в том направлении, откуда приехал.

А было ли?

Я остановился, задыхаясь, у дорожной насыпи. Мороз щипал уши и щекотал нос.

В канаве, точно на перекрестке, на внешней кривой, снег был полностью изрыт.

Направился по следам на дороге. Собаки бежали быстро, пытаясь догнать машину, свою свору. Нанок и Инук – такие имена упоминал Матти – казались в полном порядке.

Я разочаровался в себе. Шахта опять одержала верх. Мне даже не пришло в голову, что собаки могут остаться невредимыми. Когда Матти дал оружейную сумку и горсть патронов, я был уверен, что мне придется их использовать. Такое умозаключение не мог сделать каюр, оно пришло прямо из недр земли.

В шахте все было вверх дном и наперекосяк, всегда следовало жаловаться на рабочие смены, простои, прохудившуюся крышу, на нового начальника, старого начальника, директора концерна и зарплату, которая была завышенной по сравнению с объемом выполняемой работы либо оплачивала не работу, а только страдания и потраченную впустую жизнь. В шахте никогда и ничто не было правильным, потому что культура этого не позволяла. Усталые, до смерти пресытившиеся своей работой мужики приносили эти настроения в свои дома, и так шахтный котлован захватил весь город, попал на каждый кухонный стол. Шахта успела вой ти и в меня, родившегося в том котловане и выросшего там.

Приходилось меняться, и желательно сразу. Каюр не справится, если разум рисует сани, полные страхов. Такие сани и черт не потянет.

Дорога вышла на перешеек, по обе стороны которого открывалась ровная гладь озера. Здесь галоп закончился, сменившись рысью, и собаки наконец остановились, когда поняли, что машина не ждет.

На льду виднелась одинокая фигура рыбака. Я решил спросить, не видел ли он беглецов. Наст ломался под сапогом, но я нашел старый лыжный след, который не давал проваливаться, если идти аккуратно. Прошел метров сто и заметил, что рыбак встает со своей табуретки. Казалось, он взглянул на меня, затем присел к рюкзаку, надел лыжи и отправился в противоположную сторону.

– Эй! Привет! – крикнул я, но он, даже не оглянувшись, продолжил свой путь. Явно не был настроен на разговор.

Я вернулся к машине и поехал в следующую деревню, в направлении которой пробежали собаки. Плотно застроенный поселок располагался на узком гребне холма. Скромные серые дома жались друг к другу, за дворовыми постройками в сторону лугов тянулись выгоны для скота с заборами, у сарая кучи жердей ждали, когда их разберут.

Навстречу на финских санях ехал дед в синей ветровке и толстых суконных брюках^[11]. У него на бедре болтался нож. Объехал его, кивнул и мигнул фарами на обочине дороги. Когда я вылез из машины, старик оглянулся, оттолкнулся пару раз посильнее, поставил сани на тропинку, ведущую во двор, и спустился к дому. Затем поднялся по лестнице и скользнул внутрь.

Во дворе соседнего дома я увидел женщину с ребенком. Она была в зеленом рабочем комбинезоне и сапогах. Малыш с размазанными по щеке зелеными соплями ел снег, женщина несла охапку сена к загону скота. Я вышел из машины и поздоровался.

– Добрый день. Я вот… ищу собак. Не видели?

Женщина бросила через забор сено овцам и уставилась на меня. Лицо серое, осунувшееся, в глазах застыла усталость. Овцы блеяли и натыкались друг на друга в поисках более сухой и вкусной травы.

– Не видела, – ответила женщина. Ребенок качнулся и, уткнувшись лицом в сугроб, начал плакать. Женщина усадила ребенка, вытерла снег на его лице и посмотрела на меня. – Есть ли еще вопросы?

– Нет, только это. Если увидите, сообщите… на ферму хаски… чтобы их забрали сразу же.

Женщина ничего не ответила. Она встала, взяла ребенка на руки и пристально взглянула на меня. Я поспешно поблагодарил и попятился назад к машине.

На краю деревни стояла четырехугольная хибара с маленьким козырьком над крыльцом. Сидевший на крыльце мужчина точил топор. Он уже немного сгорбился от старости, но все же был немыслимо огромен по сравнению со своей лачугой. Я не мог понять, был ли мужчина действительно гигантом, или дом – смехотворно маленьким.

Я остановил машину и направился во двор. Старик взглянул на меня, сказал да-а и продолжил заточку.

– Добрый день. Я ищу собак, двух хаски.

– Ах, хаски… – пробормотал дед. – Не боишься обращаться с такими просьбами? – спросил он, не отрываясь от заточки топора.

– Нет, они же ездовые собаки.

– И большие, конечно, как черти?

– Среднего размера, как шведская лайка – ямтхунд или наподобие.

– И потерялись.

– Да. Они выпали из машины на перекрестке Раануярви.

– Но остались живы.

– Кажутся здоровыми по следам.