Тишина восьмого дня

Высокий резной иконостас в мерцании света и позолоты. Громадное паникадило над головой, темно-медового цвета. Тяжелые эти паникадила с сотнями незажженных свечей рядами теснятся в пространстве храма. Из серебряных и золотых риз выступают лики Христа, Богородицы и святых. Погруженные в полумрак, они придают глубину игре света, который падает на позолоту сквозь приоткрытые двери и далекие окна в куполе церкви. Алтарь таинственно мерцает темно-пурпурными красками. Свет льется одновременно отовсюду и ниоткуда. Теплый вертеп, прибежище, предусмотренное где-то на небесах: укрытое так, чтобы слабые человеческие глаза защитить от невыносимого сияния Сущего Света, Отца и Создателя, – но и на достаточном расстоянии от пронзительного гама земной суеты. Пустого места почти нет, как будто нет вообще никакого «места», словно иконы, подсвечники и паникадила погружены не в пространство, а в тишину, заполнили собой тишину и сами заполнены ею.

Ни одного лишнего звука, движения, блеска. Полная, вневременная тишина. Цвет ее – медовый. Тих и спокоен собор Иверского монастыря, ибо здесь не исходный пункт, откуда начинаются путешествия, даже если это путешествия по Святой Горе, здесь место, куда сходятся все пути этого мира.

* * *

Весь день нас качало на небольшом суденышке в неспокойном море под ярким солнцем. А сейчас, когда мы движемся из Иверского монастыря в сторону Кареи, по дороге, едва ли заслуживающей этого названия, в полуразвалившемся автобусе, таком дряхлом, что задняя дверь его закрывается на веревочку, один конец которой привязан морским узлом к железному болту, – сейчас минуты пребывания в потаенном мире храма остаются блаженным и уже недостижимым мгновением. В ритме ухабов подкидывает в автобусе человек двадцать пассажиров, большей частью – в черных поношенных и выцветших рясах.

Старый автобус, у которого время от времени меняют только мотор и шины, так же, как и сероватый цвет монашеских одежд, выявляют настоящую меру этого света, показывают, как мало, в сущности, требуется человеку, насколько мы ежедневно преувеличиваем свои нужды.

Светские путешественники так сильно отличаются от кротких и смиренных старцев, что в этом автобусе они мне кажутся чем-то глубоко неприличным. Хорошо, что мы все хотя бы молчим.

Молчание – ключ к святогорской жизни. Великая тайна. Исихазм (молчальничество) – это и правило, одно из самых общепризнанных, поздневизантийского монашества, и путь духовной жизни.

Вот келья^[1] где молчал и постился святой Савва^[2] Келья без единого окна, стены совершенно голые, из неотесанного грубого камня. Помещение настолько узкое, что раскинутыми в стороны руками можно дотянуться одновременно до противоположных стен. Сегодня здесь только две иконы, больше ничего. Но сколько молчания святого, сколько безмолвия его последователей и учеников вобрал в себя этот камень…

Недалеко, всего лишь в двух шагах от этой кельи – церквушка. Ослепительная красота старинного иконостаса и фресок. Молодые лики святых, выстроившихся рядами, строго смотрят со стен. Здесь по правилу святого Саввы ежедневно читается вся Псалтирь. Отворивший нам худощавый старец говорит, что для его возраста это тяжело, что он не может один со всем справиться. Угостив нас, как и положено по многовековой традиции, он неожиданно вздрагивает, как будто что-то вспомнив, и говорит: «Теперь идите. Здесь много не разговаривают».

Благотворное правило! Сколько же часов, дней и ночей провел я в бесконечных разговорах, когда все уже сказано, когда все мы уставали, не замечая, что повторяемся и блуждаем, тратя время, которое не остановилось, а, наоборот, мчится к утреннему похмелью. Сколько истинных слов, нужных и драгоценных, смог бы я услышать, если бы умел помолчать. Если бы я, как этот строгий монах, смог бы стать повзыскательнее и к себе, и к другим.

Обоженые кости

Утро. Из афонской столицы Кареи дорога к монастырю св. Пантелеймона ведет сквозь невысокий лесок, достаточно тенистый. Еще свежо. Несколько групп рабочих расширяют дорогу и укрепляют обочины. Может быть, скоро уже придет конец этой мучительной тряске в автобусе. А сейчас я иду пешком, и мне жаль, что и здесь совершается «модернизация». Может быть, она распространится и на что-то еще? (Позже я нашел достаточно признаков того, что боязнь моя, во всяком случае, преждевременна.) Выхожу на крутой склон, обращенный к южному афонскому берегу, отсюда виден монастырь Ксиропотам. Налево пристань Дафни. Направо лес, через который надо пройти, чтобы добраться до св. Пантелеймона. Судя по карте, монастырь не может быть далеко. Поэтому я сворачиваю на поперечную дорогу, которая ведет в нужном направлении. Через несколько минут ходьбы становится ясно, что это всего лишь лесная дорога, которая забирает все больше в гору и поворачивает назад к Карее. Мне почему-то неймется, и чуть дальше я сворачиваю на другую тропинку, к морю. Метров через сто она исчезает в колючих зарослях на вершине холма, вознесшегося над берегом. Утреннее спокойное море. Все, что мне удалось – это увидеть зеленые купола монастыря, к которому я стремился. Пришлось смириться и вернуться на ту дорогу, которая, как мне кажется, слишком круто огибает левый склон.

Колокольня монастыря св. Пантелеймона

Она настолько уходит влево, что я оказываюсь чуть ли не под стенами монастыря Ксиропотам. Внутри крепости, почти без всяких украшений, голый каменный двор. Вокруг ни души. Долгая утренняя служба закончена, и братия, наверно, отдыхает. Даже если кто-то и видит меня, то не желает нарушать привычного распорядка ради любопытствующего туриста.

Монастырский храм, конечно, тоже закрыт. Но богато расписанный притвор – достаточная награда, искупающая все тяготы этого утра. Фрески в византийском стиле написаны, скорее всего, во времена не столь уж давние, но сохраняют дух средневековой живописи. Последовательный ряд изображений живописует борьбу, которую ангелы ведут с бесами за человеческие души. На переднем плане – лестница, по ней поднимаются к небу старцы в монашеских рясах. Им мешают бесы, тянут их за края одежд, многих сбрасывают на первых же перекладинах. Несчастные падают прямо в разверстую, дышащую пламенем пасть геенны. А тем, кто преодолевает искушения, Господь наверху протягивает руку избавления. Ангелы радуются о каждой спасенной душе. А вокруг в неоглядных полях серо-стальные воины в коротких панцирях гонят толпы монахов, крестьян с женами и детьми, царскую семью. Хватают их, мучают, жгут, отрубают головы. Выше идет жестокая борьба небесных и адских сил. Черти кладут на весы каждый, даже самый маленький грех испустивших дух страдальцев. Ангелы-хранители кладут на другую чашу весов всякое доброе дело и свою ангельскую слезу. Души, сгрудившись, трепещут в ожидании исхода – что перевесит. Жуткие, покрытые шерстью и коростой мучители тянут за собой связанные жертвы, подталкивают их трезубцами и заставляют бежать. Избивают их по дороге дубинами и камнями. Волокут к раскаленному жерлу. А праведники группами устремляются в горние сады.

Утро в Карее

В одном углу монах готовится к исповеди. Два черных чудовища подговаривают его скрыть самые позорные свои грехи. Чуть дальше звери раздирают на части тела грешников. От этого ужасного зрелища можно убежать только на небо – или в храм.

* * *

На дороге под самым монастырем нашлась, наконец, тропинка, отходящая влево. Здесь же указатель: «Святой Русик». Через два глубоких оврага переброшены каменные мостики, дальше надо спускаться к морю: зеленые купола все ближе и ближе. Миновав ухоженную масличную рощу и спустившись еще немного ниже, я оказываюсь среди многоэтажных зданий и церквей, обступивших со всех сторон монастырские стены. В прошлом столетии и в начале нынешнего здесь, видимо, жили сотни, если не тысячи, монахов. (А сейчас их не больше двадцати. Пришла бы сюда половина России, если б можно было.) Постройки заброшены, многие разрушились окончательно. Громадная церковь, каких на Афоне мало, закрыта на висячий замок и кажется покинутой.

Монастырь Св. Пантелеймона

Внутри монастырских стен атмосфера другая, здесь царит порядок. Собор не древний, он украшен барочной росписью и иконами. Огромная трапезная на несколько сот человек тоже расписана в барочном стиле. Расцвет в этом монастыре наступил много позднее, чем в других афонских обителях. Лучшее его время, золотой век, свидетельствует о себе постройками и живописью прошлого столетия. На старых открытках виден целый оживленный городок, у его пристани небольшая флотилия. Золота и позолоты в изобилии. Ныне обветшавший и запустевший, монастырь был когда-то ярким воплощением блеска императорской России. От тех времен ныне осталось лишь печальное воспоминание.

* * *

По-русски плотный, но подвижный молодой монах показывает сокровища монастыря, мощи святых. Самая большая святыня – голова великомученика и целителя Пантелеймона, которой в монастыре оказывают особое почитание. Здесь она находится с XIV в., с тех пор, как во время одного из нападений разбойников на Хиландар Русик дал убежище хиландарским инокам и укрыл от врагов сокровищницу монастыря. В знак благодарности сербский правитель Стефан Душан подарил русским главу великомученика Пантелеймона. Монах рассказывает о том, как много произошло здесь исцелений. Одна за другой появляются серебряные и золотые шкатулки разной величины с частицами Честного Креста, мощами апостолов и многих великих святых, мучеников и мучениц. Паломники падают ниц перед частицами костей, перед кистями рук, стопами, целыми руками. Острое и пронзительное ощущение: прикладываюсь к руке из далекого седьмого века, под потемневшей кожей рельефно выступают вены (кажется, даже, что вижу их синеву). Говорят, что когда-то верующие, обретя частицу кости святого угодника, делили ее между собою и, наподобие причащения Телом Христовым, глотали хотя бы пылинку святых мощей. Очищенные огнем мученичества и подвижничества, эти животворные кости являют собой «бесценный сосуд, принявший Живого Бога».

Человек не может познать Бога и приблизиться к Нему, как к любому другому, пусть даже самому истинному и высшему существу, но, как говорили св. отцы, он способен лишь очистить себя от всякого греха и злых помыслов, открыть свое сердце так широко, чтобы Бог вселился в него и стал в нем энергией любви. И тогда эта любовь преображает весь состав человеческий, подобно тому, как Сам Иисус был преображен на Фаворе. Тот, кто благодаря неустанному труду и глубокому смирению бывает удостоен соединения с Богом Живым, ощущает необыкновенную теплоту и умиление, которые из сердца распространяются по всему телу. И тогда, свободный от всякого тления, он еще в этой жизни созерцает Жизнь Вечную.

На этих обоженых костях и зиждется Церковь Христова. Они – всегда сущая связь между Небом и землей, мост, по которому молитвы живых доходят до почивших, а молитвы наших умерших – до нас. Прекрасные, почти ежедневные заупокойные службы занимают одно из центральных мест в византийском круге богослужения. Они свидетельствуют о том, что мы можем помочь мертвым своей любовью, и о том, что живые в своих искушениях не предоставлены себе самим. Мир, пребывающий в каком-то самозабвении, держится порой только молитвами мучеников и святых.

В самом конце – ковчежец с большей частью черепа св. мученика Сергия. (Да тот ли это элегантный юноша, что изображен на мозаике салоникской церкви VI столетия?) На черепе видно углубление от удара острым треугольным предметом, след мученичества. Ужас пронзает меня, когда я целую самое дно этого углубления: какая мысль проникла в мой мозг, пока я прикладывался к мощам? Прикоснулись ли мои губы к месту удара или к месту мученичества, к знаку насилия или к источнику святости?

Благочестивым и богобоязненным движением монах закрывает крышки на ковчежцах разной формы и величины (некоторые из них в форме ладони или стопы) и, целуя, возвращает в их собственный мир.