II. «За подворотней дробный гул…»

 
За подворотней дробный гул
Тянул во двор, бросал за ворот
Удары капель, бил и гнул
И гнал в ворота, будто вора.
 
 
Был всюду реющий удар
Над головой тяжел и буен,
Из полноводного пруда
Катились сумерки и струи.
 
 
Они поили нас и, вниз
Стекая, освежали крыши.
И вот, обрызганнее листика,
Весь город делается выше.
 
 
Но чердаки, уткнувшись в пыль
Углов, заплывших тьмою, ловят
Металла гулкие стопы
На каждом слове.
 

19 апреля 1929

Ленинград

III. «Последний ветер сорвался с мачт…»

 
Последний ветер сорвался с мачт
На душные крыши и с пылью, скомкав,
Нагнал газетных рваных клочьев
В сухие рты дверей и окон.
 
 
Но капли повисли на прутьях оград,
Над ними дома светлы и плоски,
А доски ремонта оделись парадно
В лоскутья паркета свинцового блеска.
 
 
Исчерчены улицы ржавчиной кислой,
Их стены росисты, как спайки труб,
Их ложа разрыты дождем и повисли
На балках тумана, плавучих, как рыбы.
 
 
Ударами неба колеблется жесть их,
Брызги, как в ведрах, раздельны и жестки.
Они бросают звенящие жесты
За шиворот с крыш, со звоном и плеском.
 

19 апреля 1929

Ленинград

24. Май

 
Стекло растеклось весенней льдинкой.
Ветер распелся глубокой глоткой.
Пустота, – разведенная в ветре синька,
В жестяном ведерке пеною оботканная.
 
 
И босые, в мыльном и лоханном запахе,
Синие асфальты, свежие, как в госпитале,
Метятся собаками на быстрых лапах
И убегают с лаем в хлопоты и ростепель.
 
 
И солнце, солнце целый час,
Как в яму неба плечи вперло!
С его побелевшего плеча
Сочится пот в земное горло.
 

Май 1929

25. «Кусаешь ногти, морщишь брови…»

 
Кусаешь ногти, морщишь брови.
Губы сохнут, кусаешь их.
Сырая груда – улов слов,
Притоптанных и тишайших.
 
 
Со скуки со слов этих шкуры слазят
На переплеты, пыль их,
А надо, чтоб, дрогнув зрачками глаз,
Задергались и завыли.
 
 
Локтями влезши в железный стол,
Потеешь и трешь в нём плешины.
В воде серебрятся ожившие толпы,
Играют, смешны и смешаны.
 

1929

26. Баллада

 
К северу держит капитан,
Львы ниспадают в танцах.
В то утро ветер разнес туман
И чёрт принес испанцев.
 
 
Сто сорок весел сыплет дождь,
Вздуваясь, лоснятся рожи.
Испанцы лезут на абордаж,
Британцы хотят того же.
 
 
Крючок; у кливера острый нюх,
Испанская галера повернула к английской.
Борта трещат от оплеух,
В воде роятся искры.
 
 
Людей бросают друг на друга
Дрогнувшие палубы,
Взрывает пену немая ругань
И пузырятся жалобы.
 
 
Они, кипя, венчают веру
В спасительного бога,
А галеры трутся друг о друга,
Как два подпивших друга.
 
 
Теснят англичан и валят,
Вбивают в щели, как паклю.
Сэр Герберт яростью налит,
Сулит недобитым петлю.
 
 
Обидно быть побитым,
Но, провидя участь армады,
Он, кляня испанцев, грозит им:
«Мы еще вам покажем, гады!»
 

1929

27–29

I. «Впотьмах еще мигнул трухлявый пень…»

 
Впотьмах еще мигнул трухлявый пень,
И затенькал звон, и оседала пена.
Дождем взрывало первые ступени,
И стены в нём тонули постепенно.
 
 
Скрипел комар за зеркалом. Вскипев,
Шипел и вторил самовар дождю.
Нам чудилось, что вечер налетевший
Куда-то осыпается, как дюна.
 
 
И я заснул не сразу, и пред тем
Как плюхнулся в припухшую подушку,
Ко мне пришла нечаянная темка,
И я смотрел и с удивленьем слушал.
 
 
Она вилась и липла у стола,
И лампа расплывалась лунным кругом.
В стекле была сплывавшая смола
И ветер, припирающий упруго.
 
 
Пугая нас, стекала с потолка,
Потемки процарапывая сажей,
Вбиваясь в поры, медленно, как копоть,
Припаиваясь, как металл на стуже.
 
 
Темнотою осветила ходы,
Несла через глубокие заборы,
Она пришла, чтоб с корнем вырвать сад
И вырыть недвусмысленные дыры.
 
 
И, наполняя ледяной озноб,
Раздвинула минутные пределы —
Таким неотвратимым образом
Начало намечается до дела.
 

II. «Когда, придя к столу, я сел и стал…»

 
Когда, придя к столу, я сел и стал
Разламывать печенье или корку,
Я разобрал, что сломлен и устал,
А масло пахнет жестью и прогоркло.
 
 
И, досидевши до конца и встав,
Накинулся на лестницу и еле
Дошел до верху, быстро отпер ставни.
Тогда-то мы очухались и сели.
 

III. «Дождь был один. Интимно рассказал…»

 
Дождь был один. Интимно рассказал,
Что он – большая серая собака.
Я тер лицо и липшие глаза,
Стеснявшиеся морщиться и плакать.
 
 
Обструги досок, бледный керосин,
Колеблемое пламя керосина,
Опять окно и сонная косынка,
Измятая и пахнущая псиной.
 
 
И жирный шум льняных и грустных струй,
В кустах речной, в окне простоволосый.
И ломкость рук, – мы ели землянику,
И озеро, – мы расплетали косы.
 

6 июля 1929

Луга – Ленинград. Загородный, 16

30. Одесса

 
Вечер высчитал – ночь через час.
Точно. Был он.
Свет сочившийся погас.
Наступил сон.
 
 
Хрип, и ветер, и треск свай,
Череда волн.
Жесть выхлестывала лай,
Звон бил мол.
 
 
Волны с ревом в степь несут
В шерсти белый дым.
Камни рокочут – крабы в тазу
Черные из воды.
 
 
Сломлен у мидий острый край,
Погреб – бочки – сыр.
На базаре лают псы.
Бьют часы. Ночь.
 

15 июля 1929

Загородный, 16

31. Весна («Окна и люди, – серые на желтом…»)

 
Окна и люди – серые на желтом.
Люди и мыши – хвостики улыбок
Мечутся по улицам, а улицы расколоты
Сталью – это лужи, глубиной до неба.
 
 
В каждом желтом дворе
Синяя весна.
В каждом синем окне
Веселится примус.
На гудящем огне
Варится горох.
Под котами во дворе
Пыльные диваны.
К одному бежит гречёнок,
Подбежал и наплевал.
А коты, сощурясь
На весенний день,
Прыгнули с диванов
В голубую тень.
В погребе у норок,
В писке темноты
Ждут мышей тишайшие
Черные коты.
 

29 марта 1930

Загородный, 16

32. Дворик на Канатном

 
У солнца лучик-хвостик,
Горячий, как укол.
Внизу цветет известка,
Но влажен желтый двор.
 
 
Расщеплены ступени,
Разлито молоко,
И выгорают тени
Угарно и легко.
 

1930

Одесса

33. «Я сидел, а вы играли…»

 
Я сидел, а вы играли,
Это было не нарочно:
Я глядел в свою диктовку,
Вы шутили с мандолиной.
Впрочем, тихо на рояле
Мендельсона вы учили.
Что поделаешь – таких
И в могиле беспокоят.
 
 
Мягко волосы струились,
Тихо песня раздавалась
И, однако, заглушала
Громкий примус в вашей кухне.
Слезы жгли глаза и душу,
Я их прятал, вы скрывали.
Грустно Мендельсона слушать
На расстроенном рояле.
 

1930

Ленинград

34. Елисаветградский переулок

 
На большом колесе,
Красном и зеленом,
Двинулась карусель
С пеньем и звоном.
 
 
Лошадки качаются —
Огненные пятна,
Голубые платьица,
Синие глаза.
 
 
Расплетается коса,
Придвигается гроза.
Затуманился базар,
Ветер давит, тучи прут.
 
 
Улетают платьица,
Пыль по полю катится.
Капли прыгают, как ртуть,
Начинается дождь.
 
 
Под зеленой стеной
Карусель в брезенте.
 
 
Я один. Пустота. Кипящее небо.
Я один. Пустота. Шипящие лужи.
Я один. Я один. Это грусть моя звенит.
Убегаю и стою. Так ныряющий стоит.
 
 
. . . . . . . . . . . . . .
 
 
И дождь стоит – струя в струю.
И звон стоит, и я стою.
 

1930

Одесса

35–38. Ловля

I. «На светлом ноже от окна на обоях…»

 
На светлом ноже от окна на обоях
Висит золотая летучая мышь, —
Предутренний дождь всегда беспокоен, —
Другие мелькают, срываясь с крыши.
 
 
Стены тлеют, свет стекает,
Он темнеет. Он погас.
Догоняет, настигает.
Нет, не спится в этот час.
 
 
Но после дня и кипенья дня
Теперь вокруг цветет тишина.
Песок и жар испит до дна,
Вперед – пустырь, назад – стена.
 
 
Беззвучно прошла железом дверь,
Зеркальны лужи между рельс,
Без капли крови гудит голова,
И небо качают колокола.
 
 
Звон стихает, сон потек…
Но вдруг – движенье, и сна нет:
Как брошенный в пропасть на солнце платок,
В сенях за дверью зажегся свет.
 
 
Свет внезапен. Я один.
И он немыслим. Шума нет.
Нет ни звука. Нет причины.
Тишина. Пылает свет.
 
 
В сенях за дверью, верно, вор?
Там вора нет, поверь, поверь.
Сейчас я встану, возьму топор,
Ступлю на свет и открою дверь.
 

19 апреля 1930

Загородный, 16

II. «В окна падал белый снег…»

 
В окна падал белый снег,
На пол – синяя мука.
В полудуме-полусне
Веки сходятся тесней.
 
 
В этой узкой полосе
Вдруг каменья на косе.
 
 
Тут росли густые сны
По каналам из ворот,
А в ушах молочный рог
Протрубил тринадцать раз.
 
 
Месяц черен. Он кишит
Голубыми червячками.
Печь открыта и блестит
Беспокойными зрачками.
 
 
Разбудил меня испуг,
Или треснул уголек.
Я гляжу – лицо в огне,
Это снится мне во сне.
 
 
Тлеет черная коса,
И искривлен красный рот,
Плачут черные глаза,
Их сжигает, их сожжет.
 
 
Я вскочил и протянул
Руки красные в огонь,
Я коснулся нежных щек,
Голубую шею сжал.
 
 
Тут лизнула и меня
Ярость темного огня,
И узорчатый платок
Затрещал и засверкал.
 
 
И не видя, что горят
Руки жадные мои,
И шипит среди углей
Разрываемое мясо,
Я сорвал ее наряд,
Изглодавший тело ей,
 
 
И приник к ее щеке
Из пылающих углей.
 
 
Завились по жилам рук
Змеи черные огня,
Кости вылезли из рук…
 
 
Разбудил меня испуг.
В дверь стучат, в окне темно,
И в печи горит бревно.
 

30 марта 1930

III. «Закутавшись в душные ночи…»

 
Закутавшись в душные ночи
И звездами злыми звеня,
По комнате движутся очи,
И жгут, и пугают меня.
 
 
В жару подымаюсь с постели,
Лицо в их одежду склоня,
Напрасно молю их о теле,
Они не слышат меня.