Часть II

I. Обед

С темнотой сова ожидает гостей. Внизу над рекой гудят шмели. Сова сидит на перилах балкона. Из колючих кустов выходит первый щенок. Издали увидев сову он бежит в пыли. Садится под балконом и лает. Он говорит вот что:

– Я вас нашел с трудом. Тут столько дыр. Дорога и вверх и вниз. Вокруг ни листка, торчат колючки. У меня ободрана шкура. Я видел, как вы таскали из телеги корзинки, и решил вас найти и просить в нужде.

Сова: О чем?

Щенок: Покушать. Перенять от вас несравненное уменье, чего и не знаю. Поучите меня. А я умею бегать, кусать, находить.

Сова: Значит, уже мастер! Это не первый раз. Если ты бегаешь быстро, я тебя возьму для охоты. Обглоданная кость, но тонкие ноги из железа. Такому лучше железную цепь.

Щенок: Вот через дверь на день только пусти во сне обломаю клюв и без глаз отгрызу когти корзинному вору и упадешь с балкона как засохшая шишка только бы пустил поесть.

Сова: Не оброс бы мехом, выкруглив спину на вогнутых лапах, как я, расправляя крылья.

Щенок: И язык у меня высунут, и дышу часто – устал.

Сова: Начиная с первых полетов, шатаясь, крылья крепнут. Далеко ему. Пока можно сделать ему счастье.

Щенок: Откроете?

Сова: Пустить? Ладно, открою и накормлю, чтоб не прогрыз дыру.

Сова, слетев, отпирает, пропускает щенка и поднимается за ним по ступенькам. На последнем шагу она себе шепчет: «Уйти от греха. Вот зарежут в старости дурака и не без моей помощи. Но этого никому не решить. На что он годится?» Ведет щенка к столу: «Сиди здесь и жди обеда. Скоро сойдутся гости».

Они собираются вокруг стола. Щенок вслушивается. Вошедшая сова ведет к дверям и отпирает. Гости следуют, сходя по трем ступенькам. Щенок просовывает морду в дверь, но плохо видит в темноте. Там слабо светятся окна на запад без стекол. А в смежной комнате, расположенной еще ниже, огонь. Оттуда проносятся смешанные запахи ветчины, сала, шепот гостей, рыбы и лимона, укропа, слышны капли на камень, несколько брызг окропило нос щенка, он облизывается, морщась. Гости проходят мимо, выделяясь на меркнущих окнах. Их опережают низкорослые слуги. На столе вырастают темные кучи еды. У самого конца блестит холодец с чесноком, с кусками свинины. Щенок придвинулся. Половину съедает один из гостей. Щенок кончает остальное. Свернутые свиные шкурки мелких кусков гость оставляет на скатерти. Другие едят, отделив ножами, шлербая губами свежую зернистую икру. Сова: «Это днестровская».

Те, что кончили, не дождавшись мешкотных слуг, сбегают вниз за грибами, неся на блюдцах. Белые расползаются в скользком маринаде. Их ловят длинными пальцами. В центре стола на широком блюде, пожелтевшем в середине, опутанном паутинкой трещинок, распластанная камбала. Гости давят лимоны ей на бок. Двое тихо говорят, звеня стеклом. Щенок не слышит слов. На другом конце кто-то лезет за вином с глубоким стаканом. По столу прыгают крохотные корнишоны, пущенные ударом двух пальцев. Их ловят ртами на лету. На зубах хрустят салатные листья, сметана с уксусом каплет на скатерть. Листки красной капусты прочищают глотку, мелко нарезанные зеленые куски оболочки фаршированного перца ее сжигают. Доедают обрывки красной семги или срывают толстую кожу с балыка. Одни сосут кусочки жира твердой охотничьей колбасы, другие на корки хлеба накладывают кружки кровяной. Вносят горячие блюда. Языки слизывают подливку с бахромы шампиньонов или высасывают, чмокая, красные клешни раков, рты втягивают их со свистом. Гости раскрывают створки пахучих мидий, роняя на скатерть рис; закрыв глаза, глотают желтые комочки и с бульканьем запивают, откинувшись на высоких стульях. Некоторые медленно, уткнувшись носом, копошатся в холодной птице под белым соусом. Большинство кончает еду и прополаскивает рты вином. Щенок сидит на табуретке, упершись лапами в скатерть. Он не может оторваться от запеченной ветчины. То скусывает сало с краев и глотает полосками вместе с тестяной коркой, то обмакивает в горчицу сухие куски середины и лижет с тарелки крошки.

Внизу, освещая стены, забивая крохотные дырки окон, под железом горит огонь и булькает жир. Трое слуг выносят вверх в темноту покрасневшего гуся и сорок яблок к нему на двух листах. Сова на мгновенье подходит к щенку и садится на спинку соседнего стула. Она говорит:

– Завтра ночью пойдем на грабеж.

Щенок запел, подпрыгивая и качая головой.

Сова: Чего ж ты радуешься? Что ты представляешь? Лучше веселись здесь.

Щенок: Я устал в колючках, царапая глаза и язык, слизывая бруснику. Я ждал, что встречу бурундучка; это то же, что суслик.

Сова: Ты разве не встречал зайцев?

Щенок: Мне совестно.

Яблоки срослись боками и треснули. Их разделяет пена, ее роняют на скатерть. Гости набивают ими рты, заливая горькой подливкой к сладкому гусю. Цепь пирожков разрывается на белых боках, на отдельные с капустой, с печенкой, с грибами, с мясом. Их запах расходится над столом. От бульона поднимается пар. Гости обсасывают тощие лапки рябчиков. Большие куски гусятины в глотках с трудом проходят. Затем подается лангет, разбитое перченое мясо в оболочке из сухарей, языки, терпуг, и пьют густое красное вино.

Щенок отрывается от пищи и вслушивается в разговоры. Кусая мягкий пирожок, гость говорит другому:

– …к вечеру на угол Разъезжей. Проходит женщина в пальто. Я ей кричу: стойте – пальто, ваше пальто покраснело. Спина оторвалась. Она оглянулась, кружится, чтобы увидеть спину. Я гляжу ей в глаза, сдираю. Красавица, дочка Балана.

Сова морщится.

– Жаркий снежок. Мой нос горит. Не успел я оглянуться, я говорю ей: у меня тоска. Я один. Смотрите, какая теплая шерсть, какие острые уши. Уши просвечивают. Еще два года, и я разорву когтями деревцо. Грудь дрожит от частого дыхания. Как тихо кругом. Падает свет на голубые крыши, стены желтые, как зимняя вода. На востоке наводнение. Неестественно в этом возрасте ходить одному. Мне не пальто, мне с вами. Мне с вами надо на лед, на цыпочках, на стальных когтях, на кривых коньках скользить вниз под деревья. Роняют снег. Будет весело и чудно. Я вас умоляю, идемте вместе. Она пожелтела от страха. Щеки черные, их раздражает воротник. Блестящие глаза и иней на волосах. Комната опрыскана духами. Мой мех пропах; окно занавешено поверх стекла от вихря и снега. Она говорит: идемте. Да! Бедный дядя!

– А что?

– Он бросился в реку; но, говорят, впрочем, не утонул.

Вокруг затихли, слушая. Гусь оставлен, жуют кусочки пирожков или корки, отвалившиеся от окорока, в рассеянности. Теперь, когда он кончил, головы поднимаются, рты собирают со стола пищу. Начинается общий говор. Щенок, склонивши голову набок, наморщив нос, грызет гусиную кость, пуская слюну. («Неудобно, я ем больше всех. Нет, это только кажется»). Кости гремят о тарелки; наступая на них, отрывают мясо. Окна скрылись. Только легкие дуновения свежести указывают их место. Сова поднимает рюмку, стуча и звеня ею по клюву. Она кричит в темноте:

– Солнце в тумане; в лесу теряешь дорогу. Всюду глаза на свету без черных век. Я избираю для охоты ночью прямые дорожки к крышам. Они проторены. А что не теряется – это аппетит.

Гость с конца стола отвечает:

– Поздравляю со счастьем и покоем! Дураки ограждаются голодом, а у зайца за лист капусты от большого голода палкой перебили лапы. К счастью, мы не воруем капусты. Кто же о нас скажет плохо? Охота – благородный спорт.

Другой, омочив края зубов в вине и опустив в высокую рюмку длинный язык, говорит соседу сквозь шум:

– Ветер сушит мне шерсть, поднимается пар. Я вижу, совенок спустился к большой норе – в ширину вашего открытого рта – и ждет поесть, а сам совсем маленький, как шишка. Из норы выходит заяц. Порядочный. Заметил и прыгает. Я был сыт. Совенок ударил сверху и запустил когти под шкуру между лопатками. Тот прыгнул. Я уже задрал голову, так как быстро. Совенок взлетит и клювом по затылку, – пробьет. Заяц повиснет, дрыгая длинными лапами, – смешно. Нет. Заяц падает. Совенок силится взлететь, хлопает крыльями, не может вырвать когтей, – я побежал за ними; заяц мчится, взбесившись. Ветром совенку ломает крылья. Наконец он вырывает когти правой лапы. Заяц донес до насыпи. Тут он замедлил, припадая, и остановился, вертясь, рассмотреть совенка. Тот освобождает когти левой, чтобы опять напасть, но заяц подпрыгивает на задних лапах и падает на спину. Он подмял под себя совенка, поднимается и вдруг прыгает на расставившего крылья и на месте сочленения левого крыла танцует. Кажется даже, я слышал хруст. Он отходит. Совенок ползет, стараясь уползти. Что же бы вы? Заяц бьет его задними лапами, царапает, срывает перья. Я не успел оглянуться, совенок лежит без движения. А заяц отбегает и хочет снова бить. Вне себя я встал, чтоб покончить с этой тварью, и уже занес; мне казалось, что я его не стану есть. Но вдруг загрохотало, под ногами сверкнул огонь, тень оторвалась от тела, меня унесло от земли и бросило. Я вскочил и бежал с версту в страхе. Когда я вернулся утром, там были рельсы и пусто. Видно, заяц удрал, а совенок уполз куда-нибудь недалеко. Я не стал его искать, так как было светло.

Сова:

– Небезызвестная история.

Гости кончают еду с сильным шумом. Некоторые ложатся, растянув лапы, положив морды на блюда, не имея сил поднять голову, другие вытягиваются животами по столу за остатками мяса, роняют кости телячьих отбивных на пол; слуги под столом грызутся из-за них. Соприкасаясь шкурами, подбирают со скатерти куски, покусывая друг друга в губы и в нос, иногда ворча и хрипло дыша от натуги. Выпивка притупила вкус. Кушанья теребят в беспорядке. Кое-кто, свернувшись, заснул под столом. Кое-кто влез на стол и бродит, наступая на грызущие морды, отыскивая куски полакомей.

Большинство разлеглось по стенам на боку, расправив хвосты и крылья, зажмурив глаза и благодушествуя, тяжело дыша, с раздувшимися животами.

II. Щенок и заяц

Сбрасывая утренней дрожью капли росы со шкуры, заяц сидит у кочана капусты.

Не обращая внимания на огородное чучело с угольными глазами и подписью «Есть нельзя», он, закрывши тонкими губами твердые листья, со сдержанным хрустом отправляет за щеку и уплетает, косясь и облизывая губы. Эй, ты, несчастный, плачь! Будешь сегодня съеден.

Под вечер сова проснулась и говорит щенку:

– Подождешь на месте. Беги к реке. Оттуда по краю поля, до двух муров^[2]. Там ты увидишь хутор – и вверх по оврагу до вишневого сада. Прячься в кукурузе в огороде – и через низкий перелаз во двор.

Щенок: Кто там?

Сова: Мимо курятника, от него налево – между муром и стеной конюшни; не наступи на грабли.

Щенок: Теленок?

Сова: Тут спрячься и жди меня. Под навесом нет никого. Лежит жернов. Да поменьше ходи по папшойной шелухе^[3].

Щенок: Корова?

Сова: Дурак. Я буду как стемнеет.

Щенок: Стадо!

Сова: Мы обойдем дом к сараю. Там куры; в погребах на бочках камни. Ты их сбросишь, чтоб достать окороков, моченых помидор и брынзы.

Щенок (отступая): Вот как?

Сова засыпает снова. Она лежит сопя, с открытыми глазами, поднявши лапы, беспокойно, со слюной на клюве. Щенок проходит несколько комнат, бредет по коридору, выходит на галерею над долиной и садится поглядеть вниз. Вдруг он увидел в кустах серого зайца. Через колючки усталый катит осторожно большую голову капусты, оглядываясь с опаской. Когда он поравнялся с галереей, едва заметный сквозь ветки, щенок кричит ему вниз: «Эй ты, стой!» – и лает.

Заяц: Мысли о норе прерваны. Заклюет. Он видит на свету!

Щенок: Гав-гав! Слечу кругами, не уйдешь – беги!

Заяц: Не донесу капусты. Меня трясет. Она голодная. Отнялись ноги. Назад!

Щенок: Лечу! (вскакивает на подоконник и делает вид, что хочет прыгнуть. Заходится лаем.) Беги!

Заяц: Чтоб у тебя сломались крылья! Клювом в затылок. Ноги… Наконец… Бегу…

Хочет бежать, вдруг замечает: «У него нет крыльев! Капуста…» Он медлит, толкает голову, шепчет: «Круглая, зеленая, холодная. Катится… Скорей! Донесу».

Разбуженные шумом сова и три гостя выходят на галерею.

Щенок: Стой!

Заяц: Какой голос, дрожат ноги после страха… Неприятное чувство зависимости. Что вам нужно? (кланяется.) Я ведь в стороне, чего вы меня сверху облаиваете!

Щенок: Ты что, с ума сошел? Как смеешь, падаль! (Большой, какие когти…) Вот я слечу!

Заяц (нашел кочан): А крылья?

Присматривается со злобой: «Маленький…».

Щенок: Гав-гав-гав! Разорву!

Заяц: А ты меня не серди и не гавкай, а то смотри, морду порвешь. И не визжи. Не пускай слюны.

Щенок: Вот я слечу, тогда…

Заяц: Да, слетишь! Крылья прицепи. Слетишь на хвосте, сядешь на жопу. (Садится перед ним.) Тоже, путаник, – язык не вырони из глупой морды. (Передразнивает.) Гав, гав, гав, гав…

Щенок: Вот слечу…

Гости: Что за зверь? Что он несет? Откуда у вас дурак – летающий щенок?

Заяц: А ну лети, а ну?

Гости: А косой-то худой! (хохочут.)

Сова (щурится): Ничего не вижу.

Гости: Да и мы плохо после обеда.

Щенок взлезает четырьмя лапами на широкий барьер и хочет прыгнуть.

Гости: А! Смотрите-ка!

Щенок приседает, вытягивает морду вниз и долго глядит.

Щенок (заходится): Ого-го… слечу!

Заяц: Посмотрим! Ну-ка, ну… испугай, дерни! (поглядывает в лес.)

Щенок (отступает, щетинясь): Гад… подожди, я тебе покажу!

Заяц свистит. Гости хохочут.

Сова (улыбаясь клювом): Он жестокий!

Щенок внезапно заметил гостей, убегает.

Щенок: Скованность, беда. Пусть бы мне верили. Добыча срывается с места, и я лечу. Но если свистят и смеются, тут черт полетит, или колодка. У них, видно, нет ушей. Я хочу быть страшнее их. Сова сидит по спинкам и машет крыльями. Мне бы такие. Перегрызу горло.

Он чувствует себя удрученным. Неудача лишает вкуса к дальнейшему. Возвращать потерянное – не работа. Ему противна самая мысль об охоте. Вечер. Надо собираться.

III. Жалость

Компания из четырех друзей, выпив, возвращается домой. Все бьют друг друга в бок, поют кто в лес кто по дрова и затевают ссору.

Племянник: За окном стоят вдвоем Таня и дядя, обнявшись. Вы меня мучили по ночам. Но я не думал, что можно угадать. Я видел, как она приблизит лицо, будет глядеть и поцелует. А ты делал то, что я делал в мыслях. Как я мог поверить этому разу…

Дядя (не слушая): Я бы пошел к реке.

Первый: А не опять в местечко? Положим, что купаются и вечером, но я не допил.

Племянник: Идем домой, к реке – там я останусь один. Оказывается, я пьян. Пьяные надежды! Ты бы мог сделать это попозже. Например, завтра.

Второй: Скорей в пивную! Я понимаю, ты совершенно обязан ненавидеть хотя бы из обиды.

Первый: Кажется, что так.

Второй: В пивную. Забудешь, где зудит и как чешутся. Но, кроме легкости забыть, у тебя будет впечатление свободы. Обязательства слагаются: бить в морду, грызть зубами, чтоб не уступать через силу – можно, но не обязательно. Лучше выпить.

Дядя: Зачем такая мрачность, я надеюсь на счастье и даже предпринимаю. Когда Таня была так близко, положительно мне показалось, что ее спина притягивает мои руки. Еще немного, и я освобожусь от жены.

Племянник: Вряд ли. Разве ты уезжаешь? Мне жаловалась твоя жена. Желаю так же застать ее. А твои дела – игрушки.

Дядя: Проклятый! Она нас увидит с Таней. Я рассчитываю на ревность.

Племянник: И что же тогда?

Дядя (шепча): Тогда жена меня полюбит…

Племянник: Для этого? Я не верю…

Первый (к дяде): Как раз об этом деле. Меня уполномочил старик. Дело в том, что подвода, кажется, вышла.

Второй: Ни о каком деле. Свернем под железную крышу. Обсудим, как пропустить твое дело между пальцами.

Дядя: Да, да. Опять. Требуется понемногу. И для смеха и для страха. Пока что нам нужно. Что там, едет желтый шелк?..

Первый (улыбаясь): Много новостей необходимо для наших дам.

Дядя (внезапно): Значит, нет? На этом разе осекся… И теперь я вспоминаю такие вещи.... (Останавливается.)

Первый: Ну что ты?.. Вот лавка.

Дядя: Впрочем, очевидно, я беззаботен. Таня была так близко. Я ее полюблю и освобожусь. Может быть, и иначе… А что? Чем это плохо? (Он подмигивает племяннику.)

Они переходят улицу к железной крыше. Она висит над белеными стенами лавки. Горе углубляется. Бузина окружает мокрую площадь. Кое-где блестит вода. Вход завешен полосатой, вырезанной уголками парусиной-тентом. Они уселись за стол в глубине.

Племянник: Я вижу со страхом, что горе углубляется. Откуда неугомонность? Мне ее во что бы то ни стало.

Дядя: А если не дать?

Племянник: Мне с нею. На слезы и смех постоянно. Одно привлекательней другого. Больно от ее смеха. Не хочу лишиться боли.

Второй: Ты безумно отдыхаешь.

Племянник: Когда голова расколота, ничто не идет. Столько вытекает крови – вытекает струями, опустошает, разносится ободьями, дробится подковами, услужливо и, наконец, на каждом шагу – с трудом иссякает и ко всему прилипает. Затем мне завтра с ней. Сплю в слезах, просыпаюсь в счастье. И эти все чертовы телеги приносят все до капли. Пусть будут прокляты все другие.

Первый: Тише, тише, у каждого свое.

Племянник: Жестокость. Ты, дядя, пережрал. Тебе нужна минутная юбка, необходима! А для меня она на все дни. Подлая твоя манера – грабить без толку, без разбора. Вырывать кусок в набитое брюхо из щелкающего рта. Зачем она тебе?

Дядя: А не я ей? (жеманясь.) Но я еще не ее.

Племянник: Уже поздно. Оставь себе. Милая, милая. Я тебя убью, если ты ее не оставишь.

Второй: Ну, что же?

Дядя (мрачно): Давно желаю сбыть тебя в состоянии, так сказать, годности к употреблению. Что я говорю! Не оставлю.

Племянник: Она под бузиной. До неба. Все небо. Выступает кровь на щеках. Блестят глаза, а рот смеется. Мне страшно. От реки до горы. Под ним земля. Ясно, что ее на меня хватит.

Второй (про себя): Каков – на такой, как клоп на перине, даже не вижу, что тут хорошего…

Племянник (к дяде): Я буду подзадоривать себя, и ты, конечно, поможешь. Маленькая, Таня, Танечка! Хорошо, я уступаю, я ее не обману. Я уступаю, только бы с ней, близко. (Мне ее во что бы то ни стало).

Дядя: Ну, а если нет?

Племянник: Повешусь.

Дядя: Да, она хороша. Я понимаю, что от нее невозможно отказаться.

Первый: Ладно, знаем, на это вы все мастера, не уступать, хоть лопни. Я бы уступил. Я устал от ожиданий и от чужого страха. Вы знаете хлопоты старика. Навязался он мне на шею. Я не виноват в их несчастьях. Я ведь то же, что вы.

Второй (смеется): Что ты, Саша, выбираешь?

Первый: Он с ума сошел. Но, сказать по правде, меня пугает и счастье. (Указывая на племянника.) Когда он разевает рот, полный жалоб…

Второй: Смотри, берегись.

Дядя (пожимая плечами): Привязались к минуте.

Второй (смеясь): Да, в самом деле стоит подождать.

Дядя: Такие дела не ждут. И, конечно, они опасны. Не только для меня. Я жалею всех нас. Но черт с ними со всеми. Мне жалко тебя, но, говоря откровенно, мне нужно. Необходимо.

Первый: Я знаю тебя, ты такая же скотина, как мой старик.

Дядя: А ты дурак.

Первый: От дурака слышу.

Племянник: Дай ему в морду, не то я сам.

Второй: Лучше уйти от вас, еще и мне попадет. (Возвращается.) Нет, останусь – дождь. Ладно. Вы помешались. Опомнитесь. Что толку спорить чем дальше, тем больше, до потери сил? Вы слышали об нашем Балане? Так его дочь… подождите, не деритесь, дослушайте…

Первый: Что? Дона? Моя жена? Что он расскажет?

Второй: О ее поклоннике. Дама оказалась с норовом, а сопротивление рождает настойчивость. Он полез, как медведь на дерево. Бревно его толкнуло, тихо, для начала. Он отбросил. Оно крепче по морде. Он рычит. Мед благоухает. Как поется в песне:

 
«Мадам хохочет
Поручик хочет…»
 

Трое (подхватывают): «А мы все пили, пили, пили, пили ром».

Второй: Подождите петь – слушайте! Он бьет лапой, рыло в крови, когтями, дерево отлетает. Не видя перед собой, разевая рот; раз… и его столкнуло вниз. Выходят люди внизу и снимают шкуру с медведя, если он не прекратит беситься. Образумьтесь и пожалейте свои носы.

Дядя: Не лазьте за медом, а берегите шкуру? А может, отдать и шкуру, чтоб не бояться ее лишиться?

Первый: Мне очень жалко.

Дядя: Жалко у пчелки. Раз твое бревно помяло шляпу, ты, конечно, можешь жалеть… (Второму.) Ты советуешь оставить? Но мне нужна жена, а ей нужны наряды, вот и дела.

Племянник: Ты советуешь забыть о Тане?

Второй