– Приходите, – малыш ничуть не удивился вопросу, будто его каждый день взрослые непонятные дядьки спрашивают: «ну что. Я к тебе заскочу?».

– Тогда… давай, до завтра.

– До завтра.

Я пошел прочь по той самой тропинке, уже почти до аллеи дошел, когда вспомнил – имя! Имя то я не спросил!

Хотел было пойти обратно, да передумал – завтра. Завтра поинтересуюсь. И еще – сигареты, вернее папиросы – так ведь и не покурил, да и вообще что-то забыл про курево. Хлопнул по карману, достал пачку, папиросу, прикурил – надо, надо было продуть и размять сначала, как то делали в фильмах. Не протягивается, не курится – гаснет.

– Тьфу ты, черт! – размял пальцами, дунул на воняющую табаком набитую часть – вроде там, в фильмах, так делали. Прикурил по новой – нормально, только вкус у табака куда как резче, позабористей.

Шел по улице, лужи перепрыгивал и думал: мальчишка то ведь – самое-то для истории. Как он вовремя подвернулся. Можно все выспросить, узнать, помнится его очень сильно, очень по-взрослому, зацепило когда про мать я сболтнул. Похоже он не просто так, не из вредности из дома ушел, да и ушел ли? Куда-то же он собирался, куда-то домой. Но в любом случае – с матерью там очень даже неплохая социальная трагедия намечается, и потом, можно даже ссылку дать на то, что события взяты из реальной жизни – это…

– Стоп! – рявкнул сам на себя и девушка, что рядом проходила аж взвизгнула, отпрыгнула, едва не угодив красивыми красными сапожками в неплохую такую придорожную лужу. Все. Стоп. Я говорю, я думаю не про какого-то отстраненного персонажа, не в новостях я его увидел. Я говорю про настоящего, про живого человечка, которому пришлось через все это пройти самому, своими ножками, своим разумом, душой свой детской он через эту трагедию прошкондыбал, своими слезами. И именно так, и именно таким макаром! И его драму не надо смаковать, не надо сгущать краски – это человек, это друг, это ребенок. У меня такой же сынишка где-то там, на другом конце города, на улице Ухтомского сейчас сидит-лежит-гуляет и я помню, как он ревел горючими слезами, как он прятал лицо, как сам прятался, считая себя виновником в нашем с Леной разводе, думая, что это из-за него папа с мамой разбегаются. И не важно, что папа пил и шлялся, и не важно, что пил папа из-за постоянных скандалов с мамой, или скандалы были из-за того что пил – важны были только эти тихие слезы маленького мальчика, маленького моего Сережки.

И уже домой не торопилось мне, и бродил по улицам, сворачивал вдруг и внезапно, и сидел на каких-то лавочках, оказывался вдруг в каких-то скверах, около не работающих по осенней стыли фонтанов – наступал вечер. А когда начало смеркаться, когда краски стали густеть и в промерзшем до стеклянной прозрачности небе поплыл рогатый месяц, я как-то сразу оказался около своего дома, около своего подъезда. Сел на лавочку, достал пачку – надо же, последняя папироса осталась – когда только успел выкурить? Руки сами по себе помяли папиросину, продул на автомате, закурил. Дым от этого табака едкий – глаза режет.

Пока курил – совсем стемнело, окна желтым уютом горят, за занавесками люди ходят. У них семьи, жены, дети, бабушки и может быть собаки с кошками, а я вот, теперь, один. Как и этот малыш и нет у нас никого, и не к кому идти.

Докурил, еще раз глянул на черное, с едва заметной лиловой проседью небо и зашел в подъезд.

Насчет яиц ошибся – не было их. Заварил бич-пакет и, пока лапша отстаивалась, набрал Виктора Михайловича – Витьку, в далеком прошлом нашем – одногрупника. Пока шел гудок, достал вторую пачку, стукнул торцем папиросы об пачку, размял, продул, закурил и только когда сморщился от дыма, попавшего в глаза, только тогда Витька взял трубку.

– Да.

– Привет, Вить, еще раз.

– А, это ты. Да, Жень, чего случилось, – голос у него сонный был, может решил лечь спать пораньше, а может просто устал, перед телевизором отключился – работа главреда – вредная, нервы выматывает.

– Я по поводу темы…

– Знаю, что хреновая, но какой заказ. Главное там деньги будут гарантированно, думаю тебе сейчас…

– Нет, подожди, – перебил я его, – берусь.

– О как! Так сразу? Понял наконец, что прижало?!

– Нет. Материал встретил. Живой.

– Понятно. Зацепило? На слезу давит? Попрошайка?

– Нет, знаешь… – замялся, – он совсем не такой. Не обычный. Он… я даже не знаю. Он просто живет в том мире, но он не с ними, не как они эти остальные нищие. Он другой.

– Слушай, интересно конечно, но я сейчас никакой. Глаза слипаются. Ты мне потом в материале отдашь. Хорошо?

– Хорошо. Ну ладно. Давай тогда спокойной ночи что ли. И это, телефон отключи.

– Ага, как же, отключишь эту гниду, – сказал он уж совсем грустно, – пока.

– Пока.

Телефон пиликнул сброшенным вызовом. Жалко. А так хотелось рассказать ему побольше про этого необычного мальчугана, про библейскую сцену кормления, про тетю Иру к душе которой он смог найти ключик. Не сложилось.

Включил компьютер, сходил на кухню, из холодильника бутылку початую достал, с мойки стопку взял, сел в кресло перед компьютером, запустил «ворд», стряхнул пепел с папиросы в пепельницу и замер. Про что писать? Я не знал. Начало в голову шло только одно – реальное, настоящее. Про то, как встретил, как папиросы купил – слишком мало я еще знал этого мальчонку, не поймал ни характер его, ни душу, даже речи его по-детски нерешительной и по-взрослому предупредительной не уловил.

Встал, взял стопку. Мысли снова вернулись к мальчишке. Внешность описать? Хотя бы так. А еще лучше – зарисовать, а совсем хорошо – вообще сфотографировать надо его завтра. Взять с собой фотоаппарат, на моем старом кнопочном телефоне камеры отродясь не было да и щелкнуть паренька. Да, так и сделаю – сфотографирую, думаю он против не будет.

Подошел к телевизору, что стоял на комоде, ящик выдвинул, нашел среди всякой рухляди фотоаппарат, выложил рядом с телевизором. Машинально взял пульт, машинально телевизор включил, по привычке уселся на диван, уставился в экран – новости, скука. Попытался попереключать каналы – черт, как раз перед сенсором стопка черного стекла – мешает. Встал, забрал стопку, глянул на нее, будто в первый раз увидел и вдруг понял – я не хочу, сегодня я не хочу пить. Даже чуть-чуть, даже грамульку.

Пошел к раковине, вылил водку, тут же в голове возник драматический, дурацкий образ: выливаю остатки бутылки. Зачем? Убрал обратно в холодильник. Снова уселся перед телевизором, уставился в его глубину. Поймал себя на мысли, что не смотрю фильм, а то и дело возвращаюсь мыслями к малышу и даже думаю о нем как-то иначе, не как о простом встречном. Как о друге, а может даже о ком-то родном, близком мне человеке. Даже вдруг подумалось, что расскажи я ему о своем разводе грядущем, о Сереже, сынишке – он меня бы понял. Не однобоко, не однокрасочно, как ребенок, а как взрослый, как церковный батюшка на исповеди. Поймет и простит.

Вдруг сильно захотелось тишины, покоя и темноты. К черту! К черту этот телевизор, этот свет – все к черту! И меня вместе со всем этим скарбом.

Выключил все, вышел на балкон и снова закурил на осенней зябкой прохладе. Тут, на улице, дым папирос был совсем другой, вкуснее что ли, отдавал он уличной сыростью, ветром, свежестью… хотя – какая свежесть у дыма?

Докурил, закинул полую гильзу папиросы в жестянку из под кофе и пошел спать.

                  *            *            *

Утром, как только проснулся, тут же вспомнил о своем материале, о… о мальчике. Глянул на часы – восемь утра. С чего бы это я в такую рань проснулся?

Поставил чайник, полез в комод, где в старой визитнице была у меня нычка с наличкой. Нашел. Очень даже неплохо – почти десять тысяч. Жить можно. Может даже до аванса дотяну за грядущую книгу о малыше. То что он будет главным героем – решил уже твердо. А название… может быть даже и назову текст: «Малыш», или «Дяденька, купите папиросы» – так даже лучше, сразу задается тон произведения.

До десяти успел прошвырнуться по магазинам. Купил конфет, печенье и, вспомнив, как он кормил живность, на всякий случай, взял полбулки белого, семечки для белок. Для приличия, припомнив где-то слышанное, что раньше одиннадцати в гости приходить – моветон, погулял еще с часик, пока гулял, купил еще шерстяную вязанную шапочку фиолетовую. Плотную, многослойную и только потом уже выдвинулся на площадь.

Как всегда людно, пестро, шумно. Гудят машины по проспекту, сигналят, тренькает, ухает на стыках трамвай, отовсюду говор, шарканье курток, звук шагов.

Я остановился посреди площади, зашарил глазами по сторонам: не видно мальца. Зато вон, на газоне сидит и преданно ждет своего хозяина лопоухий Бим. Подошел, уселся рядом на холодный бордюр, он вроде посуше чем трава будет, погладил щенка по загривку.

– Что, друг, ждешь?

Бим даже ухом не повел, все вглядывался в проходящих мимо людей.

– Оголодал наверное. Печенье будешь?

Я полез в шуршащий пакет, но и тут Бим проявил нереальную по собачьим меркам выдержку. Лишь на короткий миг он повернул морду ко мне, а затем снова уставился в людской поток. Я достал печенье, протянул одну на ладони Биму. Он посмотрел на предложенное угощение, не взял, глянул мне в глаза, будто в душу хотел заглянуть.

– Да не бойся, не хочу я тебя отравить, – не выдержал я его взгляда, отвернулся, добавил, – не хочешь, сам съем.