Цитаты из книги «Горький: страсти по Максиму»

“Мне кажется, что это очень хорошо – навсегда уйти в лес… В лесу нет болтливых людей, драк, пьянства”

Всё это Азия, вдохновенно отстаивающая свои права на болячки, на вонь, на помои, во имя широкости русской души, которой будто бы мало хрустальных дворцов, которая жаждет чего-то зазвездного и сытостью насытиться не может. Ради зазвездного нас поэтически тычут в блевотину. Это все тот же толстовский Аким, та же толстовская сказка о дураковом царстве и трех чертенятах, тот же высокомерный отказ от Европы, от хрустального дворца, от прогресса, от цивилизации, от всех тех лекарств, которыми, по убеждению Горького, излечится русский народ. И замечательно, что не только былые титаны, но и современные наши писатели все (разве за исключением Бунина) инстинктивно тянутся к болячкам и гноищу нашего факирского быта, утверждают этот быт и, как святотатство, отвергают всякое на него покушение.

По-азиатски, по-татарски свирепы эти лютые русские люди, о которых принято стихами и прозой твердить как о кротчайших смиренниках, жалостливая нежность которых умиляет их самих до восторга

Блок нерешительно качается на ногах по очень простой причине. Недоедание! Будем откровенны: фактически величайшего поэта эпохи уморили голодом и отсутствием медикаментов. Именно он, признавший и даже воспевший революцию, был не нужен вождям этой революции. Но Горький-то находился в ином положении. Как бы он ни спорил с Лениным, у него были старые связи с большевиками…

Я сказал, что, может быть, прав Ламенне: так как количество материи во вселенной ограниченно, то следует допустить, что комбинации ее повторяются в бесконечности времени бесконечное количество раз. С этой точки зрения возможно, что через несколько миллионов лет, в хмурый вечер петербургской весны, Блок и Горький снова будут говорить о бессмертии, сидя на скамье в Летнем саду

Блок призывал “всем сердцем” слушать “музыку революции”, но это было, как правильно заметил Горький, похоже на заклинание сил тьмы. В конце концов сам Блок признал, что “музыки революции” он не слышит. Да и трудно было расслышать “музыку” за криками казнимых людей, за стонами умирающих от голода детей, за фырканьем зиновьевского автомобиля.

В отличие от Горького, Блок был фаталистом и смотрел на революцию как на процесс почти природный, подобный вихрю или землетрясению. К ней нелепо приступать с требованиями морали. Она “легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных”, но это все – “частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда – о великом”.

апреле 1891 года Горький действительно бросил “ко всем чертям книжки и вообще всю эту дребедень” и отправился из Нижнего в свое знаменитое странствие “по Руси”. А через год в тифлисской газете “Кавказ” появился его первый рассказ – “Макар Чудра”, который открывался следующими рассуждениями старого цыгана: “Так нужно жить: иди, иди – и все тут. Долго не стой на одном месте – чего в нем? Вон как день и ночь бегают, гоняясь друг за другом, вокруг Земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не разлюбить ее. А задумаешься – разлюбишь жизнь, это всегда так бывает. И со мной это было. Эге! Было, сокол…”

Через три года появится “Макар Чудра”, первый рассказ, который он подпишет псевдонимом Горький. Спустя три года благодаря Короленко в журнале “Русское богатство” будет опубликован “Челкаш”. А еще через три года выйдут “Очерки и рассказы”. В Петербурге столичная интеллигенция даст банкет в честь новорожденного гения. На этом банкете будет присутствовать и Короленко.

Вопрос о Боге страшно его волновал и был едва ли не главным пунктом его протестного отношения к миру. “Я в мир пришел, чтобы не соглашаться…” Эта строка из несохранившейся поэмы молодого Горького “Песнь старого дуба”