Уайт, помедлив самую малость, согласился и, вероятно, хотел было назвать время и место, но я опередил его, чтобы не упускать инициативы, и сказал, что я в Вашингтоне ненадолго, на днях возвращаюсь к Биллу, и если Уайт смог бы уделить мне полчаса завтра, то я готов пригласить его на ленч. И назвал ресторан, который, по словам Ахмерова, был известен Уайту. После некоторого размышления мой собеседник согласился. Поблагодарив, я попрощался с Уайтом и повесил трубку.

Вздохнув с облегчением, я постоял еще с минуту у телефона, повторил про себя весь разговор и отметил, что все прошло без сучка и задоринки. Первый этап завершился. Теперь пред стояло главное: как Уайт воспримет идею Билла? Все остальное – мои языковые трудности, вопросы выхода на встречу – отошли на второй план.

Я пытался поставить себя на место Уайта и определить его возможную реакцию. Самая неприятная: кто вы такой и почему Билл лезет в мои служебные дела? При отягчающих обстоятельствах эта реакция может сопровождаться обвинением меня в провокации с соответствующими последствиями и возможным вынужденным знакомством с местными властями. Конечно, это будет полный провал операции, но против личных неприятностей меня защищал дипломатический паспорт дипкурьера. Все другие реакции были бы в принципе благоприятными, даже если Уайт просто по каким-то соображениям отвергнет нашу идею.

Утром следующего дня мы с Михаилом совершили «прогулку», заранее договорившись о том, куда к 12 часам должен подъехать на машине наш водитель. Мы прошли в центр, полюбовались монументом Линкольна, около 9 часов позавтракали в небольшом кафетерии и, как заправские туристы, неспешно пошли к намеченному месту, куда должен был подъехать автомобиль.

Забыл упомянуть, что в телефонном разговоре с Уайтом я сказал ему, что постараюсь быть на месте за несколько минут до свидания, что я блондин, среднего роста и что у меня на столе будет журнал «Нью-Йоркер», с которым я не расстаюсь. Это облегчит ему мое опознание. Его же я, по описанию Ахмерова, надеялся узнать без труда.

Не скажу, что, подходя к ресторану, я не испытывал волнения. Вновь и вновь в моей голове прокручивались варианты предстоящего разговора. Главное, чего мне нельзя было упускать из виду, это то, что Уайт – ответственный сотрудник американского государственного учреждения, и я не собирался предлагать ему ничего такого, что выходило бы за рамки закона или ущемляло бы интересы США. Наоборот, все идеи Билла предполагали защиту национальной безопасности Соединенных Штатов. Кроме того, памятуя о твердых антифашистских убеждениях Уайта, я собирался подчеркнуть, что эти идеи продиктованы стремлением противодействовать германскому фашизму и японскому милитаризму.

Генри Моргентау

Уайт, как один из доверенных лиц Генри Моргентау, должен был быть в курсе реальной угрозы гитлеровского нападения на нашу страну и, конечно же, понимал, что, ограждая нас от агрессии Японии на Дальнем Востоке, он будет способствовать усилению Советского Союза перед этой угрозой в Европе. Следовательно, его действия соответствовали антифашистским идеям. Поэтому любой шаг, способствующий обузданию экспансии Японии в Китае, Маньчжурии и Индокитае, отвечал бы американским интересам в тихоокеанском регионе. В этом плане я был готов, если потребуется, напомнить и о «меморандуме Танаки».

Сейчас, когда я смог ознакомиться с текстами записок, подготовленных Уайтом для Г. Моргентау и доложенных осенью 1941 года президенту Ф.Д.Рузвельту, мне стало ясно: краткие тезисы Билла, переданные мною, автор развил в убедительные аргументы, которые принял на вооружение Белый дом.

Но вернемся к той памятной встрече в Вашингтоне. Я вошел в ресторан, который был уже почти пуст, – время ленча подходило к концу, и направился к столику в глубине зала, от куда хорошо был виден вход. Осмотревшись, я положил на стол журнал «Нью-Йоркер», так, чтобы заголовок можно было заметить издалека.

В дверях показался Уайт, которого я сразу узнал по описанию Ахмерова. Он окинул взглядом зал и направился ко мне, так как другого блондина в ресторане, видно, не оказалось.

Когда он приблизился, я встал и произнес его имя. Он кивнул и назвал меня. Мы поздоровались. Поскольку я заметил, что к нам направляется официант, попросил Уайта заказать по его выбору завтрак и для меня. Когда официант отошел, я сразу же попросил у собеседника извинения за мой варварский английский язык, сославшись, согласно легенде, на то, что долго живу в Китае, «вдали от цивилизации». Он улыбнулся и подбодрил меня:

– Думаю, что это не помешает нам понять друг друга.

Пока Уайт делал заказ, я успел рассмотреть его. Это был человек лет тридцати пяти-сорока, с очень живым, симпатичным лицом и проницательными глазами, которые прятались за очками в тонкой металлической оправе. Он производил впечатление скорее профессора, чем важного государственного чиновника.

Чувствовалось, что Уайт готов был с интересом выслушать мои пояснения о цели встречи. Я не заставил его ждать. Передал привет от Билла из далекого Китая, добавив, что мы с ним друзья, вернее, он мой наставник, которого я глубоко уважаю.

– Билл немного рассказал мне о вас, – начал я, – и попросил об одолжении, которое я охотно выполняю. Он подчеркивал: то, что я собираюсь передать вам, очень актуально и его нельзя откладывать до тех пор, когда он вернется на родину и встретится с вами.

Уайт прервал мой монолог вопросом:

– Когда Билл намерен приехать в США?

Я, как было согласовано с Ахмеровым, ответил:

– Билл хочет сделать это как можно скорее, не позже конца года. Он усиленно работает над проблемами американо-японских отношений, и у него вызывает большую тревогу экспансия Японии в Азии. Вот как раз в связи с этим он и просил меня, по возможности, встретиться с вами и, если вы не будете возражать, ознакомить с идеей, которая, по его убеждению, может заинтересовать вас.

Уайт заметил, что встреча с Биллом пару лет тому назад оставила у него хорошее впечатление.

– Это явно человек глубоких мыслей, – сказал мой собеседник и добавил, что готов выслушать меня.

Извинившись за то, что не очень полагаюсь на свои знания английского, я положил перед Уайтом небольшую записку. Прочитав ее, мой визави воскликнул, что его поражает совпадение собственных мыслей с тем, о чем, судя по тезисам, думает и Билл. Он машинально хотел положить листок в карман, но, увидев мою протянутую руку, вернул его мне.

– Я на днях возвращаюсь в Китай, и Билл обязательно пожелает узнать ваше мнение, – сказал я, – ведь он так беспокоился как раз о том, видит ли руководство США японскую угрозу и намерено ли что-то делать для обуздания азиатского агрессора?

Гарри Декстер Уайт

Уайт просил передать Биллу следующее:

– он благодарен за высказанные мысли, которые соответствуют его, Уайту, убеждениям и знанию положения в указанном регионе;

– он уже задумывался сам над тем, что можно и нужно предпринять;

– он полагает, что, получив поддержку хорошо осведомленного специалиста, сможет предпринять необходимые усилия в нужном направлении.

Говорил Уайт нарочито медленно, слова произносил отчетливо, а закончив, спросил, правильно ли я понял его. Чтобы успокоить собеседника, я повторил его устное «послание» для Билла почти слово в слово. Он одобрительно кивал головой и даже похвалил мою память.

Наша трапеза подходила к концу. Уступая просьбе Уайта, я предоставил ему возможность расплатиться за ленч, поскольку он его заказывал.

Я был удовлетворен тем, что главную свою задачу мне удалось выполнить, и с легким сердцем возвратился к месту, где Михаил ждал меня в автомобиле…

В Москве я прежде всего встретился с Ахмеровым. Мы обстоятельно проанализировали, не упуская мельчайших подробностей, ход операции и реакцию Гарри Уайта. Ахмеров пришел к выводу, что он вел себя так, как и следовало ожидать. Можно было быть уверенным, что он принял наш совет и обязательно им воспользуется, теперь оставалось ждать его действий.

Я полностью согласился с выводами Ахмерова и, по договоренности с ним, доложил все начальнику разведки.

Еще из США, как было условлено, я направил лично Фитину шифртелеграмму с одной фразой: «Все в порядке, как планировалось. Клим». Павел Михайлович после моего доклада сказал, что он сразу сообщил Берии содержание депеши, так что идти к нему не потребуется. Да сейчас и не до того, началась война. На этом, подвел итог Фитин, для нас операция «Снег» заканчивается, а Ахмеров и я должны все забыть. Мы так и поступили, пока меня к этим воспоминаниям не вернули американцы. Но это случилось уже в наши дни.

Недавно в мои руки попала книга бывшего конгрессмена Гамильтона Фиша «Мемуары американского патриота», изданная в Вашингтоне в 1992 году. Читая ее, я в полной мере ощутил роль Гарри Уайта в возникновении американо-японской войны. Автор приводит два документа от 6 июня и 17 ноября 1941 года, составленные Уайтом. Их главное содержание вошло в меморандум министра Моргентау для Хэлла и Рузвельта от 18 ноября того же года. На основании последнего документа, пишет Фиш, 26 ноября японскому послу в США адмиралу Номуре был вручен ультиматум с требованием немедленно отозвать все вооруженные силы Японии из Китая, Индонезии и Северной Кореи. Японскому правительству предлагалось выйти из тройственного пакта с Германией и Италией, заключенного в сентябре 1940 года. Документ, который был назван «ультиматум Хэлла», по утверждению автора, спровоцировал войну между Японией и США.

Ссылаясь на американского историка А.Кубика, Г.Фиш пишет далее, что Г.Уайт – не только заместитель, но первое доверенное лицо министра финансов Г.Моргентау, занимавшего одну из ключевых позиций в администрации Рузвельта. Вместе с тем Уайт якобы был скрытым коммунистом и сотрудничал с советской разведкой. В свидетели Фиш призывает предателей и изменников – Бармина, Чэмберса, Бентли, Гузенко⁶. Все их показания в отношении Уайта тщательно проверяла американская контрразведка, но безрезультатно. Его «нелояльность» расследовала и комиссия конгресса под руководством Дайса. Психологическим террором она смогла добиться только одного: категорически отрицавший все обвинения Уайт не выдержал травли и после очередного допроса в августе 1948 года скоропостижно скончался. Дела на него, которые завели ФБР и комиссия конгресса, были закрыты: им не удалось доказать, что он был агентом советской разведки. Истина восторжествовала, хотя и очень дорогой ценой.

Со своей стороны, я, наверное единственный оставшийся в живых участник операции «Снег», могу засвидетельствовать: Гарри Декстер Уайт никогда не состоял с нами в агентурных отношениях.

Должен сказать и об удивительной нечистоплотности Г.Фиша. Этот потерявший всякую порядочность бывший конгрессмен-неудачник, выбитый из седла законодателя еще в 1945 году, мстит, спустя полвека, ненавистному ему Франклину Делано Рузвельту и всем, кто способствовал успешной деятельности администрации этого выдающегося американского президента. И тщась выдать себя за патриота, льет грязь на истинного сына Соединенных Штатов Гарри Уайта.

Теперь, зная всю подноготную подготовки японской агрессии против США и будучи причастным в известной мере к действиям Уайта в защите американских интересов на Тихом океане, я могу трезво оценить роль нашей внешней разведки в предупреждении японской агрессии против СССР в 1941 году. От одновременного с германской агрессией нападения на Советский Союз Японию удержала прежде всего неуверенность в успехе этой затеи после горького поражения при Халхин-Голе. Вторым фактором, безусловно, была превалирующая заинтересованность Токио в другом, южном направлении японской агрессии.

Состояние умов в японском правительстве еще до Пёрл-Харбора характеризует шифртелеграмма министра иностранных дел, направленная послу Японии в Берлине 22 ноября 1941 года, то есть до вручения «ультиматума Хэлла».

«Повстречайтесь с Гитлером и Риббентропом, – писал министр, – и в секретном порядке объясните им наши отношения с США… Объясните Гитлеру, что основные японские усилия будут сосредоточены на юге, и мы предполагаем воздержаться от преднамеренных действий на севере». Эти данные, полученные советской разведкой, позволили нашему правительству пока не беспокоиться за Дальний Восток.

Конечно же, объективно возможность японского нападения на наш тыл оставалась. Вступление США в войну с Японией устраняло подобную угрозу, поэтому любые действия для достижения такой гарантии были выгодны нам. С этих позиций операция «Снег» была полностью оправданна.

В связи с операцией «Снег» хочу подчеркнуть еще одно важное обстоятельство. Что бы ни говорили «эксперты» по вопросам внешней разведки из числа бежавших на Запад изменников, например О. Гордиевский, об И.А.Ахмерове и его деятельности, им нельзя верить. Они могут питаться только слухами, ибо сам Исхак Абдулович был человеком весьма скрытным и никогда не рассказывал о своей работе, тем более об агентах, с которыми был связан в США. Могу сказать: нет, не мог Ахмеров в своей лекции, как пишет Гордиевский, что-либо говорить о Гарри Гопкинсе⁷ или Олджере Хиссе⁸, которые не были нашими агентами (он, Ахмеров, никогда с ними не встречался). Все это чистый вымысел изменника, который лично с Ахмеровым не был знаком.

Как и вся наша внешняя разведка, Ахмеров отнюдь не стремился к тому, чтобы привлекать к сотрудничеству «высших государственных деятелей», хотя среди десятка наиболее ценных его агентов двоих можно было отнести к такой категории.

Наша разведка считала (думаю, считает и сейчас), что умный и способный помощник или секретарь крупного руководящего деятеля может добывать не меньшую (если не большую) информацию, чем его шеф.

Если говорить о втором периоде разведывательной деятельности И.А.Ахмерова в США (1941–1945 годы), то вся информация, которую добывала резидентура, была прежде всего «антигерманской» и «антияпонской» и отнюдь не использовалась против США. Наши источники – американцы, согласившиеся на сотрудничество с внешней разведкой на антифашистской основе, не причиняли какого-либо вреда своей родине. Скорее они помогали американской армии успешно сражаться против немецких фашистов и японских милитаристов.

Естественно, читателей может интересовать дальнейшая судьба тех агентов Ахмерова, которые служили в разведывательной организации Вашингтона военного времени – Управлении стратегических служб, предтечи ЦРУ. В американской печати в последние годы не раз появлялись сообщения, основанные на будто бы расшифрованной переписке нью-йоркской резидентуры нашей внешней разведки с Центром в период войны. В них утверждалось, что секретная служба Кремля имела в УСС семь агентов. Думаю, что в этих сообщениях верно только одно: да, мы располагали агентурой в разведке Вашингтона. Но, во-первых, агентов было не семь, а значительно больше (читатели должны понять, что даже сейчас точную цифру я не могу рассекречивать по своему желанию). Во-вторых, что касается «расшифровки переписки» наших разведывательных структур, я весьма сомневаюсь, что американцам удалось узнать хотя бы об одном из наших агентов в УСС. Более того, скажу следующее: некоторым нашим источникам, работавшим во время войны в разведке Вашингтона, удалось в 1947 году, когда было создано ЦРУ, перейти в эту организацию.

Конечно, обо всем этом я не могу рассказать более подробно: время еще не пришло.