Посвящается Ангелу,

что ворвавшись в мою жизнь,

изменила всё кардинально

и стала моей семьёй,

хоть теперь и не со мной…

Моя вечная любовь, Анастасия.

I

Жизнь есть субстанция что течет безмятежно и безмерно быстро, будто песчинки, ускользающие меж пальцев рук, это известно каждому на этом белом свете, но лишь единицы верят в сущность сего бытия. Кому как ни солдатам знать всю сакральную тайну этого мира, лишь им, лишь людям тех тяжелых периодов.

Война – это не политическая подоплека правителей, а глубокая метафизическая сущность жизни, её некое следствие, которое позволяет человеку жить по-настоящему, жить той самой сущностью, где всё решается волею судьбы, где есть два расклада событий: жизнь или смерть. Но даже здесь, на войне, в корне стирается грань между жизнью и смертью, между светом и тьмой, меж Ангелом и Дьяволом. Лишь судьба решает в этот момент кто будет на коне, а кто падет смертью бравого либо же смертью изгоя и врага для обеих сторон этого противодействия. Врачи в этом пекле были той самой третьей силой, чья гибель значила бы предательством и своего батальона в том числе. Ведь именно они, обладая необходимым складом ума и определенными навыками могли бы привести свою армию к победе в битве, ведь умение спасать жизни солдат, находить их тела на ратных полях приносили невероятную силу и мощь боевого духа, укрепляя его и вдыхая всё новые и новые силы. Именно поэтому их смерть была наказанием Господа за грехи и многочисленные предательства солдат, что оставляли свои семьи, своих детей и жён уходя на фронт. Естественно, это была порой вынужденная мера, порой некое проявление благородства, в ряде же случаев отчаянное бегство от боли повседневного мира.

Я пошел на войну не для того чтобы доказать кому-то благородные намерения, либо же изъять выгоду от работы в батальонном госпитале, я был из числа тех самых ребят, что в здешних местах звали самоубийцами. У меня не было семьи, не было жены и не было детей, но моя жизнь уже к двадцати двум годам была отравлена горечью этого порочного и скверного мира, я был беглецом, что хотел скрыться от мира и впасть в состояние безмятежности и тяжелых адских будней. Говоря простым языком, моя душа совершила самоубийство, тем самым покинув мир полный красок, очутившись в аду, в бесконечном и безмерном океане крови и огня, что я видел на протяжение вот уже целого года. Я никогда не был военным врачом, никогда не стремился стать военно-полевым хирургом, но судьба уготовила мне именно такую сакральную смерть, я, будучи молодым, быть может перспективным, челюстно-лицевым хирургом оставил тыловые позиции и отправился на фронт, в очаг боевых действий, под пули пулеметов, зенитки и ракеты вражеских истребителей. Быть может пару лет назад я и пожалел бы об этом всём, но не сейчас, в данный момент я был чётко уверен в том, что совершил правильный шаг, закономерный шаг, который привел бы меня к какому-то исходу, к какой-то определенности, которой я ждал всю свою жизнь. Я остался физически жив вот уже целый год, но в тоже время душа моя была уже год мертва, ведь война – это не то место где превосходят чувства и эмоции, война – это то место, где первостепенна биологическая составляющая человека, его животное естество, а именно выносливость, сила и проворливость.

Пройдя месячный курс молодого бойца мне выдали кольт и распределили в специальный мобильный нейрохирургический госпиталь где-то за Лондоном, что располагался прямо в ста километрах от линии фронта, здесь я был никем, лишь молодым хирургом, с которым ни один военно-полевой врач не считался и даже не ставился в сравнение, работал я, основываясь на своих взглядах я более чем достойно, были пару случаев смерти, но смерть на войне явление закономерное, собственно как и жизнь, которая являлась неким Божьим даром, исполненным нашими руками, руками хирургов что трудились в этом госпитале, руками хирургов что трудились в других госпиталях Соединённого Королевства, которых к моменту начала войны насчитывалось более сотни. Врачебная практика на войне являлась чем-то крайне огромным и уважаемым во всем мире, но, признаться честно, врач побывавший на войне никогда не сможет с такой же чёткостью и мастерством совершить в повседневной мирской жизни то, что он творил здесь, в этом несусветном хаосе и огне. Такова жизнь и таковы её секреты, в этом я убедился лишь после войны…

II

–– Джонатан, чёрт тебя возьми, где тебя бесы носят, проклятый ты щенок, – раздался грозный крик капитана Корнуэлла, что мог услышать весь гарнизон, это был один из самых циничных, жестоких и грубых людей, каких я только встречал в своей жизни, но я его любил. По совместительству, к должности "тирана и деспота" капитан Корнуэлл являлся начальником госпиталя, в котором я работал.

–– Сэр, Уильямсон в общей палате, у солдатика начался болевой шок, доктор ему вводит морфий, – сообщила медсестра Маргарет, что являлась местной сплетницей и крайне позитивной женщиной сорока лет, это был один из немногих людей в этом госпитале, кто мог ужиться, наверное, с каждым и даже самым свирепым зверем, коим являлся капитан. – Мне позвать доктора Уильямса, сэр?

–– Срочно, Маргарет, срочно его в операционную, новая партия мяса прибыла со скотобойни, и каждая туша нуждается в тщательной обработке с последующей сортировкой, дабы привести к товарному виду. – проговорил капитан, поспешно удаляясь из виду по длинному коридору, что вел к сортировочному пункту. Многие врачи боялись его, ведь он поистине был грозен и зол будто бы на весь мир, но никто и никогда так и не смог понять его тайны, той самой тайны, что скрывала маска тирана, навешенная на его морщинистое, но в то же время крайне инфантильное лицо. Это был своего рода ребенок, в обличии старика и с характером тигра, его никто не понимал, наверное, лишь я в глубине своих чресл мог объяснить весь его цинизм, но я всё равно был крайне запутан и потерян от тяжести будних дней, поэтому и не пытался вникать.

–– Джонатан! Джонатан! – кричала Маргарет мне вслед, когда я удалялся в ординаторскую, я был до такой степени погружен в свои размышления, что не находился в этом мире, от чего мой слуховой анализатор просто не реагировал на побочные шумы извне и почувствовал свою необходимость в этом мире лишь когда женщина догнала меня и потянула за край халата. – Боже, Джонатан, что за скверная привычка гонять за собой уставшую без того женщину. Капитан велел срочно тебя отыскать и отправлять в операционную, поступило много солдат после бомбежки, необходима твоя помощь. – сбитым от небольшой "пробежки" голосом, проговорила женщина, увлекая меня за собой. Хоть она и имела лишний вес, но одно делало её сильнее многих других медсестер, что трудились здесь, это способность делать добросовестно свою работу превозмогая своими силами и усталостью и именно поэтому я всегда работал лишь с ней в паре во время перевязок, либо многочисленных поступлений тяжелых пациентов.

–– Что же, в таком случае идем на эшафот, нас ждет прекрасный вечер. – рассмеявшись проговорил я, толкая её дружески в плечо. С ней у меня всегда не получалось быть настоящим, она обладала способностью сделать даже самого унылого и скучного человека в такого же жизнерадостного и веселого, как и она сама. Мы последовали вперед по этому длинному коридору, который озаряли огромные белоснежные окна, располагающиеся тесным рядом по одной из стен этого корпуса. Моему батальону крайне повезло, ведь работать мне пришлось, пожалуй, в самом лучшем госпитале, как по оснащению, так и по интерьеру, по крайней мере так нам рассказывал старик Мюллер, пристаревший немец, который перебрался в Англию вот уже тридцать лет назад и ставший уже давно чистейшим англичанином. Он работал с нами не покладая рук, штопая шеи и лица солдатиков, что пострадали от рук его соотечественников. За свою жизнь Мюллер успел поработать во многих госпиталях Великобритании, в том числе и в Эдинбурге, и с его слов, нигде не видывал такой обстановки как в нашем госпитале.

Мы спустились с Маргарет вниз, на первый этаж, где располагался сортировочный пункт, заполоненный десятками раненных истекающих кровью солдат и не меньшим количеством хирургов, которые развернули операционные прямо здесь, не транспортируя пострадавших наверх, что естественно, принесло бы лишние затраты во времени, а нам этого было не нужно, ведь счет жизни этих людей шел на минуты. А мы, соответственно, были теми, от кого зависела их жизнь, капитан Корнуэлл всегда был крайне позитивно настроен в такие минуты, кто знает, быть может это комплекс неполноценности, заставлял его радоваться над горем, представляя, что от его рук будет зависеть выживет человек, либо же нет или это было что-то иное, что скрывало его черствое сердце, ведь всегда, где есть твердость, внутри есть нечто антагонистическое ей. Мягкость, добродушие, человечность. Никто не знал и не понимал его сути и, наверное, не понял бы уже никогда.