Третья верста

Похоронная процессия поравнялась с Пашковым домом. Строгий, с бельведерами и лестницами «волшебный замок», возвышавшийся на насыпи, казалось, бросал вызов самому Кремлю с его византийскими башнями. Словно в этом месте Москвы, благодаря причудам архитектуры, соперничали Восток и Запад, Москва и Петербург. А между ними открывался спуск на Каменный мост через Москву-реку, резкий и крутой, словно тот самый особый российский путь, споры о котором то затухали, то возобновлялись с новой силой в московском обществе.

Только местным мальчишкам, облюбовавшим для катанья на салазках горки, всё нипочём! Лихо мчались они от кремлёвских стен и от ограды Пашкова дома навстречу друг другу, соединялись на повороте и ещё с большей скоростью неслись вниз к реке.

– Эй, посторонись!

И свистит ветер, и дух захватывает, и щиплет щёки мороз! И смех, и визг! Толкотня!

Похоронная процессия остановила детский гвалт. Наступившая тишина, казалось, прервала саму жизнь. Но это длилось мгновенье.

– Эй, покойника везут! – крикнул кто-то из ребятишек.

– Тише, Микитка!

– А чево?

– Разбудишь! Будет шляться, ночами пугать!

– Ой-ой! – храбрился мальчуган. – Не боюсь! Не боюсь!

И он стремглав спустился с горы, срезав на салазках перед самым гробом.

– Вот пострелёнок! – незлобно погрозил жандарм.

– Александр, посмотри! Не правда ли, какая глупая спекуляция эта литография? – Николай Берг подал листок Островскому. – Ты только глянь: Гоголь – перед камином, в халате… мрачный, с впалыми глазами… позади Семён. Одно все твердят, что Гоголь сошёл с ума! И этот жалкий рисунок, прямо издевательство!

– Да, карикатура прескверная! – согласился с приятелем Островский. – И всё же странная болезнь с Гоголем вышла. Я его несколько дней назад видел, был вполне здоров… и вдруг… Невольно подумаешь о сумасшествии. Говорят, он умертвил себя постом и воздержанием.

– Я слышал, что у него случился очередной приступ малярии. Он и прежде страдал ею.

– Отчего же прежде не умирал от приступов? И зачем сжёг второй том «Мёртвых душ»?

– Может, предчувствовал смерть? Минута просветления нашла перед кончиной! Такое бывает, говорят. Понял, прозрел. Великий художник в нём, умирающем, проснулся. «Сожги! – сказал он себе. – Это не то, что нужно!»

– Красиво! Романтично! Ты, Николай, – поэт! – улыбнулся Островский. – Ну, а зачем он оставил множество черновиков? Мне Шевырёв показывал. Чтобы все знали, что был второй том! Был и сгорел! Теперь по Москве только все и сожалеют о сгоревшей рукописи. А может, он и умер из-за того, что рукопись сгорела? Во всяком случае, этот его поступок – загадка на века, я тебе скажу.

Островский скомкал литографию, хотел выбросить, но увидел неподалёку костёр. Возле костра грелись мальчишки. Островский подошёл и бросил бумагу в огонь.

– Как просто, сгорело, и всё! А от второго тома такие следы остались! Что-то в этом сожжении есть дьявольское. Наверное, тяжело ему будет там!

Берг и Островский перекрестились.

– Господи, упокой его душу!

– Александр Николаевич, ау!

Возле Островского и Берга остановилась повозка. Актриса Любовь Павловна Косицкая помахала рукой. При виде молодой женщины Островский заулыбался и бросился к саням.

– Александр! – пытался удержать его Берг. – Если ты сейчас с ней поедешь, – зашептал он, – то скомпрометируешь её в глазах общественности… Опомнись! Как вы оба будете выглядеть? Она – замужняя женщина, ты – также женат. И на виду всей Москвы!

– Ты ж сам и разрешил возможные сплетни, – ответил Островский. – Мы оба несвободны! Значит, можем быть вместе. Ничего предосудительного и драматического. Вот если бы она была замужем, а я холост – это бы, брат, действительно была драма! Поверь мне!

– Александр! – Берг ещё раз попытался удержать друга.

– Я к Данилову монастырю подъеду! – решительно произнёс Островский и устремился к саням Косицкой.

Разгорячённая от быстрой езды и мороза, Косицкая была удивительно хороша.

– Рад вас видеть, Любовь Павловна! – сказал Островский.

– А я вас, Александр Николаевич! – игриво ответила Косицкая. – Извольте подвезу!

– За счастье почту! – также игриво и многозначительно ответил Островский и по-молодецки прыгнул в сани. Косицкая велела трогать. Сани помчались по мосту и вскоре скрылись в переулках Замоскворечья.

– Чёрт побери! – в сердцах воскликнул Берг. – Ах, Александр! Я вот так не могу увлечься, сломя голову! Не дано. – Берг вздохнул, затем бессмысленно начал разглядывать появившийся вдруг гроб с Гоголем, словно недоумевая: а это ещё что такое? И зачем это? И что это за мрачность? И как всё это неуместно, если только что здесь были красивая женщина и полный сил и энергии его друг.

– О чём задумались, Николай Васильевич? – спросил подошедший Шевырёв.

– Степан Петрович, – воспользовался Берг встречей с Шевырёвым. – А правда, что у вас остались черновики второго тома «Мёртвых душ»? Мы с Островским сейчас спорили. Выходит, ничего не сгорело? Не горят, выходит, рукописи?

– Что вы, Николай Васильевич! – добродушно протянул Шевырёв. – Всё уничтожено! Передал мне граф Александр Петрович Толстой кое-какие бумаги… да несерьёзно всё это. Не верьте слухам!

– Знаете, – ответил Берг, – я рад, что нет второго тома, что от него только легенда останется. Сам не пойму, отчего такое отношение у меня к этому поступку Гоголя.

– Скажу по секрету, – Шевырёв нагнулся к Бергу и покосился на гроб с Гоголем, словно боялся, что покойный его услышит, – я тоже рад. Хотя многие принуждают меня к публикации оставшихся набросков. Я, право, в затруднении. Да-с! А где ваш приятель, господин Островский?

– Отлучился! – смутился Берг. – В Свято-Даниловом будет.

– Нехорошо! Суетливость вокруг… Публика то сойдётся, то разойдётся. Надо бы в церкви всё сделать и без промедления захоронить. Все эти путешествия, а точнее, прогулки с гробом ни к чему хорошему не приведут. – Как один из организаторов похорон и близкий поверенный в делах Гоголя, Шевырёв явно нервничал. – Смотрите, народ растекается по переулкам. А вон Чаадаев вообще идёт по набережной! – Шевырёв указал на одинокую фигуру опального философа. – Ах, как скверно, что все расходятся!

– Да не волнуйтесь, Степан Петрович! – успокоил его Берг. – Всё идёт своим чередом. Это же похороны! Отлучайся, не отлучайся – всё свершится в срок.

– Метко вы подметили! Действительно, всё свершится в срок. – Шевырёв держался наособицу от своих коллег, вольнодумствующих профессоров Московского университета. И сегодня на похоронах, на которые он, в отличие от Аксаковых, не мог не прийти, Шевырёв чувствовал себя неуютно. Но скорбь по Гоголю не позволяла ему отвлекаться на постороннее, суетное. Шевырёв тяжело переживал кончину писателя, и чуткий Берг взял своего недавнего учителя под руку и не отпускал боле, и шли они вместе за гробом до самого Данилова монастыря.

А похоронная процессия медленно взбиралась на дугу Каменного моста. Пронизывающие ветры с Москвы-реки гуляли на просторе: ни стены Кремля, ни Боровицкая башня не могли сдержать студёные порывы. Сопровождающие гроб с Гоголем заторопились. Господа кутались в меха, студенты да простой люд подтыкали одежонку. Говор притих, шаг ускорился.

Возле Каменного моста стоял трактир. Небольшой деревянный форпост купеческого Замоскворечья. Именно сюда, ловко улизнув из-под опеки Соловьёва, зашёл Грановский. Он заказал рюмку водки.

– Тимофей Николаевич, разрешите и нам.

За столик к Грановскому сели два прилично одетых господина. Вели себя они нервно. Один слащаво улыбался, его приятель, в противоположность, был хмур и постоянно оглядывался. Грановскому общество их не понравилось, хотя показались они ему знакомыми, где-то он уже встречал их.

– Тимофей Николаевич! – начал «слащавый». – Мы с Потапом Евсеевичем за вами наблюдаем всю похоронную процессию. И вот улучилась минутка спокойно переговорить.

– Чем обязан, господа? – с раздражением спросил Грановский. «Господи, в этих трактирах всякая публика шляется, куда запропастился половой?»

В это время принесли водку. Грановский выпил рюмку, закусил. На душе потеплело, и он позабыл о двух неприятных типах. Те терпеливо ждали.

Наконец Грановский поднял голову и уже без прежнего недовольства повторил:

– Так чем обязан, господа?

– Дело у нас деликатное, Тимофей Николаевич!..

– По картёжной части мы! – резко произнёс «угрюмый».

Грановский насторожился.

– Как бы мягче сказать, – вёл разговор «слащавый», – мастера карточной игры.

– Шулера то есть! – Грановский выпил ещё водки. «О Боже, до чего я докатился, раз позволяю подобное общение!»

– Вы не волнуйтесь, мы специально улучили момент, чтобы никого рядом не было, – продолжал «слащавый», не обращая внимания на оскорбительный тон Грановского. – Тимофей Николаевич, выслушайте нас. Карточным искусством, к которому и вы неравнодушны, мы с Потапом Евсеевичем сколотили приличный капитал. Мы тут, в Замоскворечье, живём. Сами понимаете, публика не та-с… особенно для такой умственной игры. А в приличные дома пробраться трудно.

– Я попрошу меня оставить! – возмутился Грановский.

– Погодите, Тимофей Николаевич, не спешите! – невозмутимо продолжил «слащавый». – Нам известно, что вы крупно задолжались-с при игре в карты, что долг ваш очень велик. Поэтому выслушайте наше предложение, будьте добры.

Грановский подчинился. «Угрюмый» налил себе водки.

– Вот так-то лучше, господин профессор!

– Тимофей Николаевич, в обмен на ваше протеже и ввод нас в лучшие дома Москвы мы с Потапом Евсеевичем берёмся оплатить ваш долг. И немедленно!

– Хоть сейчас! – «Угрюмый» достал пачку купюр и положил на стол.

Грановский молча смотрел на деньги и на своих собеседников.

– Даже больше, – обрадовался его молчанию «слащавый», – не только нынешний долг, но все последующие мы обязуемся оплачивать незамедлительно. Можете впредь играть в своё удовольствие без опасений.

– Н-да! – прервал паузу Грановский. – Никогда не предполагал, что моё имя и честь, оказывается, продаются. Московские шулера в друзья набиваются! До чего я опустился! Даже прогнать не смею! Боже, какой сегодня тяжёлый день!

– Да вы не торопитесь, Тимофей Николаевич! Мы понимаем, что нелегко сразу-то решиться… мы вас не торопим. Если кредиторы ваши подождут, то и мы обождём.

«Слащавый» и его компаньон поднялись из-за стола, «угрюмый» сгрёб деньги. Они молча откланялись и вышли.

И тут Грановский вспомнил одного из них. Да, точно… встречались за карточным столом… было дело. Ужас охватил Грановского. Как низко он пал! Ещё никогда не был он так близко к пропасти, к бездне. Что делать? Где выход? Грановский не знал. Он вышел из кабака и медленно отправился догонять похоронную процессию.

«Хорошо Гоголю! – Грановский остановился на середине Каменного моста возле перил. – И мне бы за ним вослед! Опять тоска мучает! Разрешить бы разом все свои проблемы. Заманчивое, дьявольское, метафизическое во мне сидит. Вон, дьявол искушает: прыгни вниз с моста! О жене своей доброй, о детишках позабудь! Тебя не будет – и всё кончено! Манит… манит нечистый!»

Грановский склонился с моста. По льду кто-то протоптал тропу, но снежная позёмка перекрывала её, и только где-то вдали тропа вновь выныривала из-под снега. Грановский усмехнулся: «Вот и жизнь моя так же: то закроется снегом, то вынырнет к солнцу. У других людей ровно течёт, а у меня как эта тропа. А что в конце, за горизонтом», – Грановский прищурился от солнца, глянул на ту сторону Москвы-реки и… увидел гроб с Гоголем.

«Ну да! – мрачно согласился он. – У всех один конец, который можно и… ускорить». Грановский всё ниже и ниже свешивался с перил. Апатия и безразличие к жизни настолько овладели им, что уже перешли черту, называемую здравым смыслом, и, казалось, забыто всё: не только обязательства перед близкими, но и те жизненные невзгоды, которые, собственно, и толкали на самоубийство, – они тоже позабылись, и влёк в бездну уже азарт неизвестности, пропасть расширялась… снег внизу насыщался красками и чернел, ещё мгновение и…

– Тимофей Николаевич! Голубчик! Что с тобой! – Василий Петрович Боткин схватил Грановского за рукав. Бледное лицо профессора и отрешённый взгляд поразили его.

– А… а… это ты, Василий, – наконец очнулся Грановский. И сразу же ему стало мучительно стыдно за минутную свою слабость. – А я… вон тропу разглядываю… Видишь?

Боткин всё понял. Он бережно обнял Грановского за плечи.

– Тимофей Николаевич, ты о глупостях-то не помышляй! Расскажи-ка лучше, как старому другу: что случилось?

Грановский словно ждал этого. Он всё рассказал: и про долг, и про шулеров московских, и про состояние своё, безысходность. Боткин слушал внимательно, не перебивал.

– Да-а, Тимофей Николаевич! – наконец произнёс он после рассказа Грановского. – Я вот что скажу: это на тебя так похороны воздействуют… мрачные мысли наводят. Покойничек-то, поговаривают, с чертями знался… Вот его дух в прелесть тебя и вводит. Не бывает, дорогой, безысходных положений, есть только временные трудности. Время пройдёт, и невзгоды вместе с ними. Оплачу я твой долг!

– Вася, сколько можно у тебя одалживать. Ты – добрая душа! Но у тебя малолетние братья на попечении.

– Ах, оставь, всем хватит! И давай так, по-христиански, без всяких условий, чтобы никто не знал… между нами. И волен ты дальше жизнью распоряжаться как вздумается.

– Тебя, Василий, ангел ко мне послал! Ей-Богу! – перекрестился Грановский.

– И вот, без восхвалений. Жене твоей, Елизавете Богдановне, мой нижайший поклон! – прервал разговор Боткин.

По мосту ехала чья-то повозка. Боткин по-купечески властно остановил её, усадил Грановского, а сам сел рядом с возницей, и отправились они догонять процессию.

Сено вперемешку со снегом обдало неповторимой смесью запаха зимы и лета. Грановский вздохнул полной грудью, и жизнь ему представилась не такою уж мрачной.