КОСМИЧЕСКАЯ РУЛЕТКА

Вот и снова весна – весна 1992 года.

Целый месяц прошел после бесславного возвращения из Звездного городка. Все, что осталось от трехлетней кампании запуска в космос представителя Союза журналистов СССР, так это несостоявшаяся гуманитарная программа, шестеро подготовленных космонавтов-исследователей – журналистов (Светлана Омельченко, Валерий Шаров, Юрий Крикун, Валерий Баберлин; Александр Андрюшков и я, Павел Мухортов) и огромный, красный с гербом СССР диплом-удостоверение космонавта от 7 февраля 1992 года. Нет уже СССР, нет Союза журналистов, нет космической комиссии СЖ СССР, нет программы полета в космос гуманитария, нет места в космическом корабле, нет Михаила Горбачева в президентах, устами которого полет был обещан. Сколько перемен за такой короткий период!

И целый месяц я ставил перед собой печатную машинку, собираясь писать книгу об ушедшем времени, я никак не мог начать, спрашивая себя: “А о чем твой рассказ будет? И не находя ответа, иронизировал: “Да ни о чем!” За этой проблемой издымилась ни одна пачка сигарет. И, в конце концов, поняв, что первый ответ самому себе оказался самым верным, принялся за дело.

Это будет рассказ о том, из чего складывается подготовка космонавта. Обобщать, конечно, на всех астронавтов повествование нельзя, это только наш журналистский путь, хотя в деталях он сходен с подготовкой и жизнью профессионалов. Чуть меньше будет написано о Звездном городке и жизни космонавтов, еще меньше о чрезвычайных происшествиях на орбите и на Земле, еще меньше о всяких забавных “космических” казусах, совсем немного о самой космонавтике и ее проблемах, и уж совсем мало будет названо истинных имен в некоторых щепетильных историях. В общем, далее будет самый настоящий ералаш из отношений между конкурентами на космический полет, из судеб слетавших и неслетавших космонавтов, из тренировок, впечатлений и собственных мнений.

А вообще это был уже “второй крестовый поход” журналистов на империю космических ведомств и ее главного монополиста НПО “Энергия”. Осенью 1965 года Сергей Павлович Королев разрешил пройти медицинский отбор в отряд космонавтов Ярославу Голованову – спецкору “Комсомолки”, Юрию Летунову – корреспонденту Всесоюзного радио, Михаилу Реброву – журналисту. “Красной звезды”, Но неожиданная смерть главного конструктора отменила пассажирский полет.

Спустя четверть века журналисты попытались взять реванш. Поводом послужил контракт между Главкосмосом и японской телекомпанией Ти-би-эс. Еще не были отобраны Тоехиро Акияма и Риоко Кикути, а Союз журналистов срочно создал космическую комиссию и объявил о конкурсе среди корреспондентов, желающих попасть на станцию “МИР”. Впервые в стране появилась возможность отобрать будущих космонавтов на основе общенационального конкурса. Объявление появилось в центральных газетах 5 апреля 1989 года.

Написал конкурсную работу и я. Впрочем, никакой работой это не было: на одном листочке, пытаясь ответить на вопрос, почему хочешь лететь в космос, я “нацарапал” о желании понять, за что получают космонавты “героев”, и не опаснее ли летать пассажирам нашего “Аэрофлота”?! (Не смейтесь, мир космонавтики был совершенно мне не ведом, и не только мне, поэтому я был вправе задать любой вопрос). Отношение мое было к этой акции «спустярукавным», никаких перспектив и надежд не строил, прекрасно понимая, что кандидаты давно уже отобраны из нужных людей (надо же было так ошибаться), прикинув, сколько заявлений посыпется со всей страны (в своих расчетах я тоже ошибся: пришло чуть более тысячи конкурсных работ, а я думал, будут десятки тысяч, математически вычисляя свой шанс), и осознавая, что даже в самом невероятном случае – победи в конкурсе, – анкетные данные меня завалят. И о своем послании я забыл.

Да не гадайте об этих таинственных моментах прошлого, которые, по моему мнению, перечеркивали космическую стезю. Сейчас расскажу сам.

Не скрою, глядя на выступающих с экрана телевизора космонавтов, в груди что-то скручивалось и сжимало сердце. Очевидно, это была заложенная в генах человека непреодолимая тяга к тайнам и опасностям, ко всему загадочному, так как идентичные ощущения вызывали картины из жизни океанологов -глубоководников, спелеологов или, например, кадры из фильма “Ошибка резидента”. Но космос казался самым загадочным. Тем более, рос я в семье летчика, и другого пути, как военная авиация для себя не видел. Конечно, с не скромной надеждой, что смогу перебраться в отряд космонавтов.

Хотя абсолютной загадкой было, как это делается. И те бортинженеры и врачи, которые летали в космос, все равно казались мне в первую очередь военными и даже летчиками, хотя бы в прошлом. Думал даже, что об этом просто умалчивают в биографических сообщениях. Чуть став взрослее и осознав, что в космонавтику можно прийти разными путями – через медицину, через гражданскую специальность инженера на НПО “Энергия”, через военную и испытательную авиацию, – остановился все же на авиации, как самой близкой к сердцу из всего остального. Как раз это был последний год учебы в школе. Я подал рапорт в военкомате с просьбой для поступления в летное военное училище. И вдруг на медицинской комиссии мне заявляют, что для летной работы в истребительной авиации я не годен и могу только попробовать поступить в вертолетное училище, но, мол, не исключено, что и там признают не годным, так как желающих учиться много и с крепким здоровьем. И поскольку “баловался” я тогда журналистским пером, немного печатался в газетах, посоветовали мне поступать во Львовское военно-политическое училище на факультет журналистики, мол, туда даже инвалидов берут. Уже тогда о космонавтике я думать перестал. И в рекомендованное училище поступил. И здоровье свое совсем не берег – и курил, и, было дело, “культурно” выпивал, спортом не занимался, – беречь-то все равно нечего!

Так что, кроме везения, проблемой было здоровье. (Я отбрасываю все нюансы своего морального облика с точки зрения, как бы на него посмотрели при отборе в отряд космонавтов. Об этом можно было бы говорить, но так как я совсем не “пережевывал” этот аспект при написании конкурсной работы, то и теперь нет смысла это делать). Конечно, здоровье могло взять и поправиться само собой, тем более что о попытке попасть в авиацию, кроме меня и врачей военкоматовской комиссии, давно забывших об этом, никто не знал. И медицинское обследование в Институте медико-биологических проблем пройти шанс бы был (другое дело, какое дали бы заключение “космические” врачи), но, как я рассуждал, следующий анкетный факт моего исчезновения из офицерского корпуса Министерства обороны по состоянию здоровья (чуть ли не по легкой степени инвалидности), – без всяких сомнений, перекроет все пути. Ведь словами не докажешь, как было дело на самом деле, если есть акты экспертных врачебных комиссий уровня Военного округа. (Но была приятная неожиданность: ИМБП доверяет только себе). Однако неожиданность эта ожидала меня много позже. Пока же я даже не мечтал о ней, имея в биографии “офицерско-дезертирский” этап.

Будучи курсантом Львовского военного училища, я женился. А не задолго до выпуска вопрос о разводе перестал быть вопросом, а лишь оставался проблемой времени. И где-то за месяц до того счастливого момента, когда мы попрощались бы со Львовом и разъехались офицерами в войска, в штаб училища на беседу меня вызвал полковник из отдела кадров погранвойск КГБ, специально прибывший из Москвы для утверждения кандидатур, отобранных для службы в данном ведомстве. Кандидатом был и я, проходя все стажировки в редакциях газет погранвойск. Но на беседе полковник недвусмысленно и ни сколько не лукавя спросил, как идут мои дела семейные и действительно ли я развожусь? Нисколько не удивляясь осведомленности органов, я сказал, что это так. Мне предложили подумать денек, поскольку для работы в погранвойсках при разводе я автоматически становился не пригодным. Я ответил, что думать бессмысленно, и уходил от полковника уже в лучшем случае будущим офицером сухопутных войск, не исключая и самого позорного варианта карьеры (по нашим, курсантским понятиям) – службы в железнодорожных войсках. В принципе, это уже меня не беспокоило, поскольку для себя я однозначно решил в армии долго не служить и уволиться при любом удобном случае, а точнее – как можно скорее и любым способом. Причиной этого решения послужил отнюдь не разговор с полковником из кадров, а… трудно точно сказать, что именно. Наверное, характер, всегда желающий нового.

И когда попал с легким недомоганием в госпиталь Среднеазиатского военного Округа, куда занесла лейтенантская служба после училища, решил, что уволюсь именно по состоянию здоровья. Хотя слухи уже ходили, что скоро можно будет увольняться по собственному желанию. Но доверять слухам судьбу – это уж слишком!

Позиция симуляции выработалась стихийно: мне плохо, скачет давление, нет аппетита, и никакие лекарства не могут заставить уснуть. Ничего не болит, просто чувствую себя плохо и беспокойно.

Я определил для себя ежедневную норму питания – почти концлагерную, – пару кусочков хлеба, котлету и чай в сутки. (Однажды, будучи курсантом, на пари – ящик пива – я не ел трое суток, и уже знал, что трудно выдержать лишь пару дней, затем к пище наступает безразличие). Медперсонал, конечно, сразу заметил мою голодовку, но заставить меня есть не смог. Я же делал вид, что от пищи меня тошнит. За неделю к такому рациону я привык, но исхудал за три месяца пребывания в госпитале, конечно, до костей.

В первую же неделю я научился и управлять своим сердцем, задавая ему любой ритм: так что врачи при ежедневных осмотрах недоумевали – за одну минуту мой пульс мог опускаться до пятидесяти ударов и подскакивать, переваливая за полторы сотни, а внешне я оставался безразличным к этому. Тоже я проделывал с давлением, но чаще старался при контрольных замерах держать его гипертонически огромным.

Сложнее пришлось привыкнуть к новому режиму сна. Ночью я старался не спать, а ходить по коридору отделения, надоедать «космически-сумасшедшими» разговорами о Вселенной дежурным сестрам. Днем тем более не ложился. Но спать-то было нужно, и выход нашелся: я научился перебиваться сном так – час под утро в своей кровати, затем, выходя с сигаретой посидеть на лавочке госпитального парка, спал с открытыми глазами по несколько минут, пока истлевающий окурок не начинал обжигать пальцы. Выдаваемое снотворное, конечно, попадало только в рот, а затем в унитаз или в окно. Но несколько раз из-за более строгого контроля пришлось таблетки и микстуру проглотить. Как удалось перебороть до одури душивший меня сон и слабость – не ясно до сих пор!

Пару раз в неделю меня водили на энцефолограммы. Оказалось, что токами в собственном мозге тоже можно управлять. В эти минуты я представлял себе самые безобразные картины собственно сочиняемых книг ужасов, и врач после процедуры всегда соболезнующе советовала постараться бросить курить, читать, думать и стараться больше спать.

В первые три недели, которые я провел в нейрохирургии, врачи, как мне кажется, ничего не подозревали о моей симуляции. И даже рискуя моей двигательной функцией, которой можно было лишиться в результате их исследования, все же взялись делать рентгеновские снимки головного мозга при помощи контрастного вещества, загоняемого в шейную артерию, ведущую кровь к голове. Врачи подозревали самое страшное – опухоль в головном мозге. На процедуру я согласился, так как совсем не подозревал насколько это опасно и больно, тем более что отступать было нельзя. Поставленная цель уже управляла моими поступками, доказывая лишний раз, что идея – самая сокрушительная стихия.

Меня попросили раздеться донага, уложили на больничный стол-коляску, отвезли в стерильную операционную, где переложили на специальный стол, крепко привязав к нему ноги, руки, торс. Осознав собственную беспомощность и безысходность, я осмотрелся: рядом стоял устрашающий своими размерами рентгеновский аппарат. Вокруг собрались несколько врачей и медсестер. Опытный нейрохирург, огромного роста, весомой комплекции и добрейшего облика, как я звал его в тайне Дядя Володя, обколол мне шею, делая анестезию, и взяв длинную и толстую иглу начал вводить в тело над ключицей, отыскивая шейную артерию. Когда, по его мнению, я был готов к впрыскиванию контрастной жидкости, к игле присоединили пластиковую прозрачную трубку и огромный шприц на пол-литра минимум, заполненные контрастом. До этого момента все происходило чинно, по-человечески, морально терпимо для пациента, то есть для меня. Теперь же возникло некоторое напряжение. Дядя-Володя попросил меня крепко сжать зубы и не открывать рот ни при каких ощущениях, а кроме этого – ни в коем случае не шевелиться.

Медсестра, с сильными мужскими руками, обхватила мою голову и придавила ее к столу, навалившись на меня всем своим телом. Одновременно на меня навалилось и беспокойство. Вторая медсестра застыла у пусковой кнопки рентгена. Глаза меня попросили не закрывать, и я с ужасом увидел, как руки нейрохирурга напряглись, и он, словно делая насосом заключительный качок воздуха в волейбольный мяч, с криком “Давай” и крепким матерком выдавил содержимое шприца в меня. Одновременно защелкал рентгеновский аппарат, и одновременно голова моя все же справилась с силой и массой “державшей ее женщины, из-за неожиданного ощущения, что внутри моего черепа вспыхнул обжигающий огонь, и одновременно я раскрыл челюсть и сделал выдох, как мне показалось, пламенем. Словно я на мгновение превратился в сказочного змея-горыныча! Затем внутренний огонь начал обжигать район ключицы, заныла правая рука, а затем мне показалось, что боль как будто парализовала мне половину тела. Пока минут пять проявляли пленку, боль стихла, но меня не отвязывали, оставляя возможность для повторной процедуры, если снимок окажется смазанным. Так оно и получилось. Правда, не ясно, от того, что я дернулся, или от того, что контраст в основной своей массе попал не в артерию, а под кожу, так как игла из моей шеи почему-то выскочила. И процедуру повторили еще раз, а затем и еще.

Меня отвезли в палату. Пару дней я еле ходил и еле говорил. Все движения были парализованы опухшей шеей, распространяющей по телу импульсы боли. Зато врачи были счастливы – их подозрения на опухоль в мозге не подтвердились. И через неделю меня выписали из нейрохирургии и перевели в неврологию.

Здесь, конечно, максимум через месяц меня раскусили, как симулянта. Но стойкость моя, очевидно, воодушевила врачей пойти навстречу моему желанию. И еще через месяц экспертная комиссия меня комиссовала. За что ей я говорю до сих пор огромнейшее спасибо.

И повторюсь еще раз, надежд пройти медицинское освидетельствование в Институте медбиопроблем на пригодность к космическому полету я не лелеял, но оказалось, что там факту увольнения из вооруженных сил по состоянию здоровья значения не придали, прекрасно понимая, что в 1987 году иначе из армии уйти было практически невозможно.

И еще об одном препятствии хочется рассказать: это увлечение парапсихологией и уфологией. О моем участии в различных экспедициях энтузиастов, гоняющихся за чудесами и летающими тарелками, психологи ИМБП знали. И читали, оказывается все мои публикации в газете “Советская молодежь”, которая расходилась миллионным тиражом, хотя издавалась в Риге. А читая эти материалы, нельзя не заподозрить, что их автор с головой “не дружит”. Это я и сам прекрасно понимал, просматривая собственные статьи с позиции здравомыслящего атеиста.

Но и здесь я ошибся, поскольку и психологи, и психиатры ИМБП доверяют только своему личному общению с обследуемым, и не исключено, занимаются исследованиями в области аномальных возможностей человека, так как раз мне пришлось выступить перед ними, отвечая на дотошные вопросы,

Устраивали допрос и мои коллеги, с которыми лежал на обследовании.