Иногда звук плыл, иногда его перекрывал какой-то посторонний шум, но я слышал звон и только звон, как если бы колокола надрывались прямо в голове. Быть может, они и пробудили меня к жизни? Я этого не знал. Я плыл в беспредельной черноте, не чувствуя собственного тела, не способный пошевелить ни рукой, ни ногой, и мог только слушать. Вся моя жизнь была одним сплошным звоном.

Бом! Бом! Бо-о-ом!

А потом вернулось обоняние. Сквозь дурман забытья пробился резкий запах нюхательной соли, и тут же накатили все остальные ароматы. Пахло медикаментами и антисептиком, к ним добавлялась вонь человеческих испражнений и гниющей плоти.

Больница?!

Запахи пробудили память; вспомнилось, как на Римском мосту кто-то всаживал в меня пулю за пулей, и немедленно навалилось головокружение. Головокружение? О нет! Закружило меня всего целиком! Закружило и потянуло в безмолвие и тьму.

На миг пропал даже неизменный колокольный звон, но тут выяснилось, что осязание оставило меня не в полной мере. Резкие шлепки пощечин пробились даже через онемение забытья.

– Нет! Нет! Нет! – послышалось откуда-то из беспредельного далека. – Не покидай нас! Этот бренный мир еще не готов распрощаться с тобой!

И вновь в нос ударила едкая вонь нюхательной соли. Я на миг задохнулся, потом закашлялся и задышал.

О дьявол! Я же под наркозом!

Морфий? Похоже на то…

И сразу перестали звонить колокола. Взамен пахнуло дешевым табаком и перегаром.

– Ну наконец-то заткнулись! – недовольным тоном произнес кто-то поблизости. – У меня от этого паршивого трезвона голова разболелась!

Собственного тела я по-прежнему не ощущал, сознание мягко покачивалось в беспредельной черноте, и даже думать не хотелось, что станется со мной, когда отпустит наркоз.

Сколько было попаданий? Три, четыре? А ведь еще я сверзился с моста…

– И главное, было бы ради чего трезвонить! – вновь нарушил тишину невидимый жалобщик.

– Уймись! – одернул его голос грубый и недобрый. – Не каждый день императрицы умирают.

– Давно старуху черти в аду заждались.

– Уймись, я сказал!

Почудилось легкое покачивание, а потом толчок, как если бы с носилок меня переложили на больничную койку. Санитары удалились, и я остался в тишине, темноте и одиночестве. Но ненадолго.

Слух почти полностью восстановился, и потому я расслышал и скрип двери, и стук подошв по каменному полу.

– Ну и что тут у вас? – с протяжной вальяжностью поинтересовался кто-то пару секунд спустя.

– Сиятельный, – прозвучал быстрый ответ с легкими нотками заискивания. – Доставлен без документов, в сознание не приходил. Пулевые ранения в предплечье и бедро сквозные, пулю из внутренностей мы извлекли, еще остается одна в спине.

Профессор, почему-то я подумал именно так, фыркнул и с недоумением спросил:

– Почему вы решили, что этот случай меня заинтересует?

И вновь местный врач ответил без малейшего промедления:

– Сиятельный и христианин. Вам такое нравится, профессор.

– Откуда вы это узнали, если он не приходил в сознание? Он что же, разговаривал под наркозом?

– Посмотрите сами, господин Берлигер.

Почудился порыв воздуха, словно с меня сдернули простыню, а потом профессор озадаченно протянул:

– Да, это многое объясняет.

– Я, как только увидел татуировки, сразу вспомнил о вас, господин Берлигер.

– Но полумертвый сиятельный, пусть даже и христианин…

– Состояние пациента стабильное, – уверил собеседника врач.

– А пуля в спине?

Вопрос застал медика врасплох, и он замялся.

– Скрывать не буду – ранение серьезное. Подозреваю, пуля застряла в позвонке. Я за столь сложную операцию не возьмусь, но вы и ваш ассистент творите настоящие чудеса!

– Не надо лести, – с легкими нотками брезгливости ответил господин Берлигер. – Лесть – это лишнее.

– Ваш ассистент – лучший хирург, которого я знаю!

Нестерпимо захотелось, чтобы мной занялся столь опытный врачеватель, но, как ни тужился, я не смог выдавить из себя ни слова.

Проклятье! Да что за напасть?!

А профессор явно сомневался, стоит ли ему браться за мой случай.

– Даже не знаю, – задумчиво протянул он. – Пусть нам и доводилось оперировать сложных пациентов, но нет никакой гарантии, что его получится довезти до клиники живым.

– Но это уникальный случай!

– И чем же он так уникален? Сиятельные христиане вовсе не редкость.

– А вот, поглядите! – загадочно произнес врач, и послышался странный звон, словно в стеклянной баночке стучал о стенки комочек металла. – Это пуля, которую я извлек из брюшной полости пациента.

– Серебро? – опешил профессор. – Его пытались застрелить серебряной пулей?!

– Так и знал, что вас это заинтересует!

– Тут вы, безусловно, правы! – признал господин Берлигер. – Так, говорите, у него при себе не было никаких документов?

– Никаких.

– А родственники?

– Какое это имеет значение? – фыркнул врач. – Обратите внимание на его ладони.

– Что это?

– Следы краски для снятия отпечатков пальцев. Судя по всему, перед нами – закоренелый преступник, никто не станет его искать.

– И вновь ваша логика безупречна, коллега, – согласился с медиком профессор и зашуршал банкнотами, а на меня сквозь ватную апатию наркоза накатила волна дикого ужаса.

Что происходит?! Почему меня не должны искать?!

Кто такой этот профессор Берлигер?!

– Но сначала – небольшая проверка, – заявил профессор, а потом мое веко приподняли, и в глаз ударил ослепительный луч карманного фонарика. – Отлично! Зрачок реагирует на свет. Я его беру.

– Сделать дополнительную инъекцию морфия?

– Будьте так любезны, коллега. Путь нам предстоит неблизкий…

2

Чем плох морфий, так это отсутствием выбора.

Поначалу вам вкалывают эту гадость, чтобы унять боль, но очень скоро болью становится пропуск очередной инъекции. И не поможет никакой самоконтроль, слишком сильно привыкание. Физиология и психология свиваются в единую удавку, которую обычному человеку так просто не снять.

Сиятельному – тоже. Особенно мне.

Морфий воздействовал напрямую на мой талант, заставлял видеть то, чего не существовало на самом деле, и путать реальность с наркотическим бредом. И нет бы грезились райские кущи! Будто нарочно видения оказывались одно хуже другого. Под воздействием морфия в памяти всплывали странные и страшные события прошлого. Я вновь и вновь переживал те жуткие мгновения, только теперь они были во стократ реальней и ярче действительности.

Я бы даже наплевал на боль и потребовал прекратить колоть мне наркотики, но не мог вымолвить ни слова. Тело мне больше не повиновалось.

Впрочем, обо всем по порядку. Сначала была тьма, ничто, пустота.

Как долго – не знаю, ведь времени не было тоже. По-крайней мере, для меня.

Да и был ли я сам? Не уверен. Вовсе нет…

Слишком путано? Но как иначе, если сначала меня накачали морфием, а сознание вернулось уже в палате с белыми стенами и гирляндой фонарей под потолком. Обнаженный, я лежал на спине и пытался вспомнить, где нахожусь и как сюда попал. Пытался – и не мог.

«Операционная!» – понял вдруг я.

Но где тогда врачи? Почему меня бросили на операционном столе одного?

А потом лязгнул ящичек с инструментами и холодно прошуршал металлом о металл скальпель. Хирург склонился надо мной, и я его узнал. Узнал врача и сразу вспомнил операционную. Дернулся, но тщетно, руки и ноги были притянуты к столу прочными кожаными ремнями.

– Нет! – заорал я. – Ты мертв! Я убил тебя!

– Чепуха! – с холодной улыбкой ответил маэстро Марлини, упер острие скальпеля в мою грудь, и только вспорол кожу, как из разреза забило жгучее жидкое пламя!

«Совсем как кровь падшего…» – мелькнула пугающая мысль, а потом рана взорвалась нестерпимой болью, и меня вышвырнуло из кошмара в непроглядную тьму.

Второе пробуждение оказалось уже не столь быстрым и куда более болезненным.

Я лежал на панцирной кровати в какой-то комнатушке, которую даже не мог толком разглядеть. Перед глазами все плыло, тело грызла боль, тошнило. И хоть лежал я полностью неподвижно, меня раскачивало, словно находился в каюте морского судна.

На приставленном к койке стуле сидел кто-то в белом халате; я облизнул губы и хрипло выдохнул:

– Что со мной, доктор?

– С тобой все хорошо, Леопольд. Все просто замечательно. Пока.

Врач склонился надо мной, и я разглядел темно-синие отпечатки ладоней на его шее. Отпечатки своих собственных ладоней!

Маэстро Марлини выдернул у меня из-под головы подушку, накрыл ею мое лицо и всем весом навалился сверху. Задыхаться было мучительно больно.

Вновь сознание вернулось ко мне в полной темноте. И я не лежал. Я стоял и боялся шевельнуться. Потому что рядом во тьме был кто-то еще. Кто-то большой и страшный. И он меня искал.

Кто-то? О нет! Я прекрасно знал кто. И потому неподвижно стоял, не смея даже вздохнуть. Ноги по колено провалились в ледяное крошево, оно осыпалось и шуршало, выдавая мое присутствие, а потом во мраке мелькнул огонек зажигалки. Неровный отблеск осветил подвал фамильного особняка и темную фигуру с разделочным ножом в руке. Но фигуру неправильную, совсем не того человека, которого я страшился увидеть.

– Очень интересно… – задумчиво протянул маэстро Марлини, и лишенный последних остатков логики кошмар начал рассыпаться, будто разрушенный сквозняком карточный домик.

Меня утянуло под лед, до костей ободрав при этом с них плоть.

Та еще смерть.

Паскудная.

Вы когда-нибудь жаждали кого-нибудь убить?

Взять и удавить человека собственными руками без какой-либо корысти для себя, просто потому что накатило?

Если желали, то, без сомнения, знаете, насколько это неправильно. Страсть оставляет пробоину в душе, изменяет вас и делает другим человеком. Тянет на дно и не отпускает уже никогда.

Я знал это наверняка, ведь я не просто хотел убить, но и сделал это. И готов был убить вновь! Мои ладони стиснули шею маэстро Марлини, и пальцы дрожали от желания сжаться и удавить гипнотизера, который не оставлял меня в покое даже после смерти. Своей смерти, разумеется, не моей.

Привязанный к спинке широкой двуспальной кровати гипнотизер смотрел без всякого страха. Прежде он не верил, что у меня хватит решимости отправить его на тот свет, а теперь знал все наперед и потому нисколько не боялся развязки. Мертвецы – бесстрашные ублюдки, худшее с ними уже произошло. Они так думают.

– Ты мертв! – прорычал я.

– Разве? – удивился гипнотизер и рассмеялся бы, но я стиснул пальцы, не дав ему этого сделать.

– Ты мертв! Я убил тебя! Убил!

И я сделал это снова, для надежности на этот раз полностью смяв неподатливую гортань. Это непросто с непривычки, но у меня большой опыт в подобных делах.

Хрустнули косточки, и летний день тотчас налился зноем, с улицы дыхнуло жаром преисподней, нестерпимо завоняло серой. Я обернулся к окну и поспешно прикрыл ладонью лицо. Объятая пламенем фигура, размытая и ослепительно-белая, ступила в комнату, и вслед за ней в сон ворвался пылающий дождь. Яростный пожар в один миг пожрал мой кошмар, и, опаленный до костей, я пламенной кометой рухнул в бездонную пропасть раскинувшейся кругом тьмы.

Наверное, боль от ожогов и вырвала меня из забытья.

Да, я очнулся. И не могу сказать, что кошмары по сравнению с явью были так уж плохи…

Неприятно это признавать, но наша реальность может быть неизмеримо хуже любого, пусть даже самого жуткого кошмара. Сновидения обычно усиливают лишь одну из граней бытия, доводят ее до абсурда и тем самым вгоняют жертву в ступор, а окружающая действительность страшна своим широчайшим охватом всяческих мерзостей.

Шум тяжелого дыхания и отдаленные вскрики, испуганные и обреченные.

Едкая вонь мочи и удушающий запах хлорки.

Ноющая боль во всем теле и безмятежность, навеянная инъекцией морфия.

Постепенно все это слилось в единое целое, и тогда я впервые за долгое время совершил осознанное действие: открыл глаза.

Мягкий полумрак больничной палаты поначалу ослепил нестерпимым сиянием, и хоть я поспешил зажмуриться, в голове намертво засели обрывки деталей обстановки: белый силуэт закрытой двери, серые стены, крюк демонтированного газового светильника. Тусклые лучи осеннего солнца высвечивали на полу клетчатый прямоугольник, но само окно осталось вне поля зрения.

Я захотел повернуть к нему голову – и не смог. Ничего не смог. Только и получилось, что облизнуть пересохшие губы да моргнуть.

Что происходит?!

Изо рта вырвался едва слышный сип, но меня никто не услышал. Да никто и не мог услышать: койка у противоположной стены пустовала.

В попытке подавить приступ паники я несколько раз глубоко вздохнул, и сразу закружилась голова, зашумело в ушах. Какое-то время мне удавалось балансировать на самой грани забытья, но не слишком долго. Вновь накатило беспамятство…

Второй раз я очнулся, когда повеяло свежим воздухом.

Оставив входную дверь распахнутой настежь, крепкий санитар в расстегнутом белом халате поменял стоявшую под моей койкой утку и двинулся на выход.

– Стой! – просипел я ему вдогонку.

– Ого! – удивился парень, из закатанных рукавов халата которого торчали мускулистые волосатые предплечья. – Очухался!

– Стой! – потребовал я, но санитар вышел в коридор и захлопнул за собой дверь, а потом послышался скрежет, с которым провернулся в замочной скважине ключ.

Я беззвучно выругался и попытался приподняться, но даже не шевельнулся. И дело было вовсе не в притянувших запястья к койке тряпичных жгутах – высвободиться из столь несерьезных пут мог и ребенок. Тело просто-напросто отказалось повиноваться. Я не смог заставить себя сесть, не сумел согнуть ногу, не получалось даже элементарно пошевелить пальцами.

От паники удержало лишь навеянное морфием спокойствие. Я лежал, отрешенно смотрел в потолок и безучастно ждал дальнейшего развития событий.

Сейчас непременно кто-нибудь придет и все мне объяснит, для беспокойства нет причин. Скоро все разрешится само собой. А что касается странной слабости – так в этом нет ничего необычного. Последствия ранения, долгая неподвижность, вколотый морфий. Просто атрофировались мышцы, только и всего. Тело я чувствовал: полностью погасить дергавшую нервы боль не могла даже лошадиная доза наркотика.

Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо.

Проклятье! Да все уже хорошо! Для человека, поймавшего четыре пули, остаться в живых дорогого стоит. Я жив, а это главное!

Но на самом деле этими рассуждениями я попросту успокаивал себя и вполне отдавал себе в этом отчет. Но что еще остается, когда не способен пошевелить ни рукой, ни ногой. Только сохранять спокойствие и надеяться на лучшее. Только так, чтоб вас всех разорвало…

Врач явился, когда я уже окончательно уверился, что санитар мое пробуждение попросту проигнорировал. Эскулап был молод и растрепан; из-под распахнутого халата проглядывал недорогой костюм, испещренный темными отметинами брызг, словно доктор недавно попал под дождь. Пахло от него осенней непогодой, сигаретным дымом и медикаментами.

– Замечательно! – с порога объявил он. – Вы очнулись, это просто замечательно!

– Где я? – хрипло выдохнул я.

На покрытом оспинами плоском лице врача отразилось замешательство. Он потеребил золотую заколку галстука и поинтересовался:

– Вы знаете, что с вами произошло? Что последнее вы помните?

– В меня стреляли.

– А свое имя? Назовите его!

Я надолго задумался, как именно представиться, потом сказал:

– Меня зовут Лев Шатунов.

– Русский? – уточнил врач, доставая из кармана халата потрепанный блокнот.

– Да.

Врач записал имя и задумчиво почесал карандашом кончик крупного носа.

– Где я? – повторил я свой вопрос, так и оставшийся без ответа.

– Что? – встрепенулся медик. – А! Вы в больнице.

Я шумно вздохнул и уставился в потолок.

– Что со мной, доктор? – спросил, заранее ожидая услышать какую-нибудь неудобоваримую медицинскую терминологию, но вместо этого врач спросил:

– Можете пошевелить рукой или ногой?

– Нет.

Медик нервно потупился.

– Одна из пуль попала в позвоночник. Вероятно, был поврежден спинной мозг, и вы останетесь парализованным до конца жизни.

– Чушь! – выругался я и зашипел от всколыхнувшейся в голове боли.

– Сохраняйте спокойствие! – потребовал врач. – Диагноз еще не окончательный!

– Я должен связаться с поверенным. Я достаточно состоятелен и могу позволить себе лучших специалистов!

– Вам придется поговорить об этом с профессором.

– Вы должны передать мое сообщение поверенному!

– Единственное, что я должен, – перебил меня врач, – это осмотреть раны и скорректировать курс лечения. Только и всего! Все остальное вам предстоит обговорить с заведующим отделением!

– Так позовите его! – сорвался я на крик.

– Профессор осмотрит вас, как только у него появится свободное время, – объявил медик и распахнул дверь, позволяя санитару закатить в палату тележку с хирургическими инструментами, бутылочками с лечебными растворами и мотками бинтов.

– Я хочу видеть профессора немедленно! – потребовал я, срываясь на крик. – Прямо сейчас! Ясно вам?!

– Всему свое время, – отрезал медик, взял железную кружку и поднес к моим губам: – Пейте! Вы должны выпить это!

– Что это?

– Пейте!

Сложно сопротивляться, когда не чувствуешь собственного тела. Санитар слегка приподнял мою голову, и волей-неволей пришлось глотать влитую врачом горькую микстуру. Плеваться и давиться из одного только желания показать собственную независимость я не стал. Лишь пожалел с какой-то нечеловеческой даже тоской об утраченной возможности оборачиваться зверем.

Впрочем, в этом случае серебряные пули прикончили бы меня прямо на мосту…

В лекарство был добавлен какой-то наркотический препарат; очень скоро накатило ватное оцепенение и нестерпимо захотелось спать. Наверное, это было и к лучшему: санитар себя долгим отмачиванием бинтов не утруждал, и, оставайся я в сознании, перевязка стала бы сущей пыткой…

Очнулся я с головной болью и лихорадочным сердцебиением. Во рту пересохло настолько, что едва ворочался распухший язык. И, ко всему прочему, очнулся я полностью дезориентированным в пространстве и времени.

Не знаю – где, понятия не имею – когда.

Что за больница и как долго я в ней нахожусь?

И выяснить это было не у кого. Да и смогу ли выдавить из себя хоть слово?

А если паралич распространится выше и затронет речевой аппарат?!

Мысль эта пронзила смертельным ужасом, я глубоко задышал, потом расплылся в механической улыбке и почувствовал, как лопнула пересохшая губа.

Так себе утешение, но, по крайней мере, собственной мимикой я еще владел.

После этого я попытался согнуть пальцы правой руки и неожиданно легко сделал это.

В изумлении приподнял голову, посмотрел на кисть и досадливо выругался: все пальцы до единого оказались разжаты. И, сколько ни пытался ими пошевелить, ничего из этого так и не вышло.

Вновь с головой захлестнула волна липкого колючего страха.

Беспомощность – это ужасно. Ты целиком и полностью зависишь от других людей и никогда не знаешь наперед, как они решат с тобой поступить.

Меня затрясло, и тотчас послышался легкий шорох, будто кто-то легонько поскребся в дверь. Кто-то с длинными острыми когтями и очень-очень голодный. Дверь дрогнула, скрипнула и вдруг толчком распахнулась.

Сердце сжалось, на висках выступил пот, но уже миг спустя накатило несказанное облегчение. Это не мой талант сиятельного сорвался с цепи, а просто наступило время перевязки и пришли санитары.

На этот раз их было двое: знакомый уже бугай с обезьяньими длинными руками и новенький – морковно-рыжий и с бугристым лицом, по форме напоминавшим орех кокоса.

Мне смочили губы и дали напиться, а потом в четыре руки аккуратно и вместе с тем уверенно переложили с койки на каталку.

– Тяжелый! – удивился рыжий.

– Усохнет, – со знанием дела ответил бугай.

Меня от этих слов откровенно покоробило.

– Куда? – спросил я. – Куда вы меня везете?!

– К патрону, – ответил санитар, вероятно имея в виду профессора.

...

5 6 7

...

Стандарт

4.55

(462 оценки)