Но когда некоторые закоренелые изуверы не только что не слушали увещаний Питирима, но еще старались увеличить как можно более число своих единомышленников, тогда Петр Великий принужден был сослать некоторых керженских раскольников в Сибирь и Пермскую губернию. Но в числе этих сосланных был лжеучитель их Власов. Он и клевреты его рассеяли гибельные семена раскола по Сибири и по Пермской губернии. Петр Великий в бытность свою в Астрахани отменил приказание это, узнав о следствиях, и повелел раскольников керженских впредь ссылать в Рогервик. Но зло, занесенное в Сибирь, развилось и только в нынешнее время почти кончилось[19].
Очевидно, что молодой историк мыслит в русле официальной государственной идеологии. Понимание раскола как одного из значительных явлений русской культуры придет к писателю со временем, в результате формирования широкого, художественного взгляда на исторические и общественные процессы.
Образ Другого в «Записках» Мельникова-Печерского строится на описании не столько местных инородцев, которое, кстати, не лишено романтического ореола («дикий сын дикой пустыни»), сколько специфического заводского населения. С осторожностью Мельников нащупывает определения для его характеристики, среди них наиболее частотные – «странные» люди, «чудна Пермия»… Ожидаемую симпатию вызывают только местные крестьяне и старинные предания, обращенные к героическому прошлому: «Надобно тому пожить в Сибири или в Пермской губернии, кто хочет узнать русский дух в неподдельной простоте. Здесь все – и образ жизни, и предания, и обряды – носит на себе отпечаток глубокой старины»[20].
Не понимая до конца современную жизнь горнозаводского Прикамья, Мельников с увлечением пишет о пермских древностях. Исторический вектор уральского ландшафта выстраивается писателем с огромной заинтересованностью и становится одним из самых ярких сюжетов «Записок».
Как профессиональный историк, подробно и обстоятельно, ссылаясь на многочисленные источники, в том числе свидетельства европейских и арабских путешественников, а также внимательно исследуя археологические находки, Мельников рассказывает об истории древней Биармии – просвещенного государства, которое существовало на территории Северного Урала и вело активную торговлю со своими соседями – волжскими булгарами, скандинавами и новгородцами. Не вступая в открытый спор с Берхом, который уже подверг критике биармийский сюжет уральской истории, Мельников старается опереться на известные факты: «Вместо того, чтобы говорить положительно о неведомой истории народа загадочного, мы лучше покажем здесь, во-первых, пути торговли Биармийцев, во-вторых, определим их образование, и, наконец, скажем о памятниках их, оставшихся до сих пор в Пермской губернии»[21].
Главными свидетельствами существования Биармии Мельников считает многочисленные чудские городища, подробное перечисление которых заканчивает одну из частей «Записок». Тем самым Мельников примыкает к тем исследователям, которые говорили о единстве уральской чуди и Биармии, чьими потомками являются проживающие на территории современного Урала финно-угорские народы – коми-пермяки, зыряне, вогулы и остяки. Из всех перечисленных народов в «Записках» Мельникова представлены только коми-пермяки. Правда, развернутого этнографического очерка не случается. Главный интерес исследователя скорее фольклористский и лингвистический: он приводит тексты песен и сказок, собранных во время путешествия, а также обширный словарь бытовой и топонимической лексики. Собственно, и общую характеристику народа он дает с опорой на лингвистическое наблюдение:
Умственное развитие у этого народа невысокое: они даже не умеют читать. Есть у них своя поэзия, которой образчики видели читатели, – поэзия безыскусственная, грубая, или, лучше сказать, такая же незамысловатая, как и самая жизнь пермяков. В ней не выражается высоких чувств, да они не знают их; посмотрите, у них даже нет слова «любить»…[22]
Понимая историческую важность темы Биармии для Урала и Российского государства в целом, Мельников эмоционально взывает к русским пермякам: «Непременно надобно исследовать пермские городища и замечательные урочища. Это разлило бы большой свет на загадочную Биармию!»[23]
Другим важнейшим сюжетом уральской истории в «Записках» Мельникова становится рассказ о «ермаковом оружии». Уже в первом очерке, посвященном Пермской губернии, Мельников останавливается на повсеместной популярности Ермака:
Надобно заметить, что Ермак живет в памяти жителей Пермской губернии; много преданий и песен о нем сохранилось до сих пор. В селах и деревнях у всякого зажиточного крестьянина, у всякого священника вы встретите портрет Ермака, рисованный большею частью на железе. Ермак изображается на этих портретах в кольчуге, иногда в шишаке, с золотою медалью на груди[24].
Используя для представления этой темы образ оружия, Мельников связывает в один смысловой узел несколько ключевых для уральской истории тем:
Приписывая своему герою чудесные деяния, сибиряки хотят освятить его именем всякую старинную вещь, и потому каждый из них, имеющий у себя старинную пищаль или какое-нибудь другое оружие, называет его ермаковым и готов пожертвовать всем, чем вам угодно, чтобы только уверить вас, что ружье, валяющееся у него в пыли, было прежде в руках Ермака, или, по крайней мере, у кого-нибудь из его сподвижников. Таким образом, 3 пищали, которые я видел в Кунгуре у купцов Пиликиных, выдаются тоже за ермаковы. Я не думаю даже, чтобы это оружие можно было отнести и к началу XVII века, – разве к концу его. Вероятно, оно было прежде в острожках и крепостях, во множестве находившихся в Пермской губернии для защиты от набегов башкирцев[25].
«Ермаково оружие» становится символом русской колонизации, актуализируя память о военном противостоянии русских и коренного населения Урала. Образ ермакова оружия будет подхвачен в травелогах первой половины XIX в., в частности П. И. Небольсиным, что лишний раз подтверждает его значимость для уральского ландшафта.
Создавая галерею уральских «героев», Мельников не мог пройти мимо имени Емельяна Пугачева, которое было живо в местной памяти. Начиная рассказ о противостоянии Кунгура пугачевским «мятежникам», Мельников пишет: «До сих пор сохраняется много преданий о страшном Пугачеве и его помощнике Белобородове, до сих пор старики со вздохом вспоминают ужасное время злодейств. Год возмущения сделался какой-то эрой в здешнем крае: старики обыкновенно говорят “я родился за столько-то лет до Пугачева года, это было в самый Пугачев год”»[26]. По свидетельству путешественника, во время ежегодного молебна и крестного хода «в воспоминание избавления Кунгура от мятежников» «носят и то знамя, с которым ратовали кунгуряки и жители Юговского завода против мятежников…»[27]. Обращаясь к этому эпизоду пугачевского бунта, Мельников отмечает: «Здесь я изложил подробно действия против мятежников около Кунгура более потому, что А. С. Пушкин совершенно почти не говорит о них»[28]. Ссылка на Пушкина как раз говорит о многом: о том, что Мельников занимался изучением истории пугачевского бунта, что он попытался продолжить работу Пушкина, но и не был с ним полностью солидарен. В отличие от Пушкина, который при написании «Истории пугачевского бунта» «старался в нем исследовать военные тогдашние действия и думал только о ясном их изложении»[29], Мельников усиливает негативные оценки бунтовщиков, опираясь на «страшную» память жителей Кунгура. Действительно, уральские заводы не поддержали бунта Пугачева. Однако, отразив эти настроения, Мельников не почувствовал их локальной специфики, связанной с тем, что для уральцев пугачевская осада совпала с угрозой башкирских набегов, от которых приходилось обороняться на протяжении всей истории освоения Урала.
Заметно, что обращение Мельникова к недавней истории Урала было ограничено рамками официальной государственной позиции и, наверное, поэтому не стало таким вдохновенным, как воображение Биармии. Тема Биармии была свободна от политических и стилевых установок и давала простор для верификации. Кроме того, можно предположить, что интерес Мельникова к биармийской теме стал результатом общелитературного влияния романтической традиции, опиравшейся на поэтизацию прошлого и особый интерес к мифу.
«Записки» Мельникова-Печерского тяготеют к разновидности экзотических путешествий: наиболее яркими оказываются страницы, посвященные историческому прошлому и национальной экзотике. В сочетании с фельетонными характеристиками провинциальных нравов пермского общества и рождается образ «русского Китая», которым путешественник заканчивает свои очерки.
Тем не менее нельзя забывать, что в очерках Мельникова происходит литературное открытие Урала, начинается поиск художественных подходов к его описанию. Одним из главных достижений Мельникова в этом отношении можно считать открытие уральского пейзажа, попытка отобразить в слове его особый напряженный колорит.
Смерклось. В воздухе тихо. Кама ровна, гладка, как стекло. Противоположный берег, покрытый пирамидальными соснами, отражаясь в воде, придавал поверхности реки вид огромного полированного малахита. В сумраке нельзя было различить границу между лесом настоящим и отражавшимся в воде: все сливалось в одну темно-зеленую массу; и этот берег, постепенно возвышавшийся с его видимой на реке половиной, представлялся одним громадным листом исполинского дерева.
В этой зарисовке писателю удалось найти выразительные образы, которые, помимо своей живописности, оказываются глубоко символичными: они связывают увиденный пейзаж с общими значениями уральского ландшафта. Малахит отсылает нас к семантике уральских недр и подземелий, а громадный лист исполинского дерева – к образам древнего Пермского моря, отзывающимся в уральском пространстве то в виде костей древних животных – «чертовых пальцев», то в виде отпечатков необычных растений на уральских камнях.
Противоречивая оценка Урала, представленная в очерках Мельникова, нисколько не умаляет их значения для русской литературы. Начинающий очеркист попытался не только подробно описать Уральский край, но и создать его живой образ, в основе которого лежит настоятельное желание разгадки, узнавания этого древнего, сурового и загадочного места.
В подготовке текста П. И. Мельникова-Печерского к публикации приняли участие к. ф. н., старший преподаватель кафедры журналистики и массовых коммуникаций ПГНИУ З. С. Антипина, инженер Лаборатории политики культурного наследия ПГНИУ М. Г. Артёмова, а также магистранты кафедры журналистики и массовых коммуникаций В. С. Бычина и Э. В. Нечаева. Большую благодарность за помощь в подготовке книги выражаем д. ф. н., профессору, зав. кафедрой журналистики и массовых коммуникаций В. В. Абашеву, директору издательства «Маматов» И. Ю. Маматову, к. пед. н., старшему научному сотруднику Российской национальной библиотеки Д. К. Равинскому.
Текст «Дорожных записок» приведен в соответствие с нормами современной орфографии. Пунктуация в основном сохранена, редактировались только случаи, затрудняющие восприятие текста. Приведены в соответствие с современным написанием отдельные топонимы. Каждый случай изменения был отмечен в комментариях, которые сопровождают издание.
Е. Г. Власова
О проекте
О подписке