– Главным образом приносим какие—ни будь жертвы и радуемся при этом. Праздник – это общая радость в честь кого-то, а этот, кто-то видимо очень много радости принёс, если уже после его смерти мы всё радуемся, вспоминая его, даже не зная его, а просто так по памяти. А когда мы вспоминаем умерших родителей или друзей радуемся ли мы? Нет, так почему мы радуемся рождению или смерти другого человека, незнаемого нами. Видно дела его дали столько радости людям, что мы чтим его дела и он при этом как бы становится олицетворением целого. Мы идём на праздник, встречаемся с друзьями, смеёмся, поём, приглашаем всех на пир. В сущности, мы не о себе думаем, о людях – люди всему мера.

– А может ли быть праздник на года, на всю жизнь, чтобы чувство нового осталось на каждый день, каждый час?

– Можно, если очень захотеть и видеть только хорошее в хорошем, плохое не преодолевать и не бояться, а понимать его сущность.

Идём по дороге. Дождь сверху. Хлюпаем по рыжей воде. Ещё далеко идти и неудобно, и холодно, и голодно, а больше всего хочется поскорей прийти домой, к печке, пить чай с хлебом и вареньем.

– Важно чтобы ты был кому-то нужен. От потребности в тебе всё, наверное, и понимается. Мы живём вечность и ещё собственную жизнь. Вечность дана нам, а жизнь мы отдаём, чтобы существовала эта вечность. А есть ли разница между жизнью и вечностью, похоже, что это одно и то же.

– Блюз или партита до—минор: музыка кто-то скажет, а я не о музыке, я о блюзе и партите. Человеческое деяние мелко и ничтожно лишь на первый взгляд, главным образом, когда не понимаем. Допущение в человеческие отношения равнодушия, а возможно ли такое? Конечно нет! Как можно не относиться никак к тому, что есть – это невозможно, а значит и нет понятия равнодушия. Относимся друг к другу как можем, как хотим – как нам позволяют относиться к себе. Закон законов: угол падения равен углу отражения – это прямое обращение к людям.

Идём по дороге, разговаривая с дождём.

– Здравствуй дождь, хотя ты давно здесь, а разговаривать начали только сейчас. Общение ли это, как с музыкой или людьми. Дождь шумен, он может мешать спать, есть, идти, жить, но он нужен всем, он нужен всему.

– Значит существование дождя необходимо вечности, и она без него не может, раз она его создала?

– Дождь вечен, он всегда был и всегда будет. И он сейчас разговаривает с нами, с листьями, а ветер замолчал, и музыка средневековья и я думаю, что всё это блюз, потому что я вырос в городе, хотя всё вместе это вечность и моя жизнь. А для чего мне вся вечность? И ты ответишь, что нужен ей, потому что она женщина. Она – вечность, а ты то, что есть между вечностью и движением – ты мир, человек, ребёнок, дворец, шалаш, театр… и дождь, огонь, хлеб и город, а потому и блюз.

– Музыка – это вечность этого мира, в котором все мы есть, а живём мы вечно: ни долго и ни коротко, а вечно.

– Ты не противишься злу! Сказали. Значит ты плохой! Сказали. И ты подумал: что есть зло? Просто я не отвечаю злом на зло, и потому я плохой?

– Они требую, чтобы ты думал и поступал так как они хотят.

– А как они поступают? Они, должно быть не знают, как поступают.

– Они поступают от эмоций и говорят, что так должны поступать все. Но когда к ним относятся так же как они к остальным, они считают это неправильным, потому что они воспринимают это не эмоциями, а сознанием и здесь происходит неприятие. Сознание не терпит пустых эмоций. Сознание хочет быть самостоятельным, само принимать решения.

– Ребёнка рождают для того, чтобы он был счастлив или для того, чтобы самим быть счастливыми? Он кричит, потому что ему плохо, он просит о помощи. А его бьют за то, что он просит о помощи, потому что ему плохо. Видимо тот, кто бьёт, посчитал, что раз его родили, значит он уже счастлив, а раз ему плохо, значит его надо уничтожить, он мешает, он не отсюда, он чужой в этом мире. Если он кричит, если ему плохо, то значит он противоречит этому миру, он отрицает принятое понятие счастья или разрушает его своим плачем и криком.

– А что такое оправдание? «Жизнь – это театр, а люди в нём актёры». Виват великим идеям!!! Есть великие люди и есть великие актёры. Актёры играют людей, сами при этом являясь людьми. Но видно они хотели бы хоть на миг не быть собой. А люди пишут для актёров пьесы, в которых себя представляют тоже не собой, а тем, кем им хотелось бы быть. Хоть на миг, хоть на миг. Оправдание – это то, что люди ходят смотреть на себя и думают при этом, что они были целый миг не теми, кем они есть.

– Глядя на экран думаю о себе. Смотрю на людей и думаю спросить ли себя или нельзя – верить ли всему, что видишь? Наверное, можно, но вот как быть с ответом и неизвестно. Подумав сказал, что всё зря. Живу вечно, а вот правда, можно ли жить вечно? Без времени, в пространстве, только смотреть, не ожидая от себя ничего, только от других. Жизнь без цели. Страх потери – цена – потеря жизни. Не думаю, что страх определяет всё в этом мире.

– Почему же тогда воюют, если боятся смерти?

– Смерти не боятся и потому жизнь не измеряется смертью.

– Значит – потерей жизни невозможно что-либо доказать. А общей потерей народа можно ли что-либо доказывать? Нет, неверно. Народ ведь ограничен рамками своей культуры, истории. Он неотделим от соседних народов. Своё национальное определяет и сохраняет в себе. Даже в период опалы.

– Люди умны, иначе они не были бы на этой земле в качестве людей. Слово «человек» очень сложное слово. «Чело» и «век» – сущности вне времени и пространства. И когда тебе говорят: «Ты – Человек», – это говорят не о тебе, это говорят о чём-то вечном, о том, что так далёко, но, это о том, кем мы и являемся, как ни странно. Мы являемся вечным и не знаем даже об этом.

– Точнее знаем, да боимся: «Как же так, зачем мне вечность, что мне с ней делать? Я так устал и хочу отдыха.». От чего «отдыха», от жизни? А жизнь, это не отдых – это движение. А вы скажете: «К смерти?», – и попробуй с вами поговорить, когда даже в собственную жизнь вы не верите.

– Это не от неверия, это от незнания и слабости.

– А что здесь знать и какая здесь нужна сила?

– Сила здесь не нужна, она только разрушает. Чтобы поднять камень с земли нужна сила, а зачем его нужно нести, если можно катить или тащить, если хочешь. А если его надо именно тащить волоком, то появляется ещё сила какая-то необходимая, которая зовётся долгом, но долги надо отдавать. Необходимость отдать рано или поздно то, что ты, когда-то брал.

– Что ты брал, когда рождаешься? Ты брал в долг своё рождение? Перед кем – перед собой?

– Долг перед вечностью в том, что ты рождён. Ты уже не тащишь камень волоком и не катишь, и вообще его не трогаешь, считая, что раз он здесь лежит, значит он должен именно здесь лежать.

– А камень тоже что-то должен? Уготовано уже и место, и время, но тогда что ты должен и в чём твой долг состоит? Перестать двигаться ты не можешь, а двигаться бесконечно не даёт время – оно неоднородно, хотя вечно и постоянно. Тогда ты должен умереть, но только тогда, когда наступит для этого своё время или твоё. Время твоё с тобой столько, сколько ты захочешь иметь.

– Только кто тебе его даст?

Вошла женщина и села напротив, смотрит всё время в окно. А я читаю, потом стал смотреть на неё.

– Простите, когда вы смотрите в окно, вы думаете о чём ни будь? И, вообще, можно ли так сказать: думаете о чём-то или про что-то, а ещё – когда?

– Нет, наверное, мысли сами собой, о чём-то в такт. Даже потом не могу вспомнить…, а вернее не хочу. Но, однако очень хорошо всегда думается. Но только не от головы, а от души. И переживаю, и плачу, и смеюсь, а это плохо, потому что не о настоящем думаю.

– Вот видите, вы сказали: не о том думаю. Значит мой вопрос правомерен лишь отчасти, ни про что, а о…, чём?

Замкнулся опять на вопросах, и ведь ни одного из них конкретного, а так просто, в области мыслей или отрешённого взгляда.

– А я вот не думаю, я смотрю и смотрю на лес, на огни, людей, города. А если читаю, то тоже ведь смотрю.

– Люда, зачем вы пришли? – Александр стоял напротив неё и сосредоточенно смотрел ей прямо в лицо.

– Я хочу вам рассказать кое-что…, просто потому, что мне некому рассказать. Вы видели, часто большая чёрная машина стоит у моей калитки, это машина старшего брата моего мужа. Он в ней сидит и не выходит, а только ждёт, что я подойду и спрошу его, зачем он здесь. Но я тоже не пойду, теперь уже никогда не подойду к нему…, никогда.

– Ему что-то нужно от вас?

– Вероятней всего да, иначе зачем он здесь? Я хочу вас спросить…, да вас обоих: знаете вы какое самое страшное оружие есть против человека?

– Равнодушие…, несправедливость, обман…? – мы гадали, поглядывая на её чуть улыбающееся лицо.

– Истерика! Обычная человеческая истерика. Только она способна разрушить жизнь человека до основания и ничто другое. Против неё человек безоружен, совсем беспомощен. Дай ей волю только один раз и жизнь твоя закончилась, так и знай. Я вам расскажу, потому что это очень важно. Мне осталось совсем немного, а он очень боится того, что я уйду и со мной, вероятней всего, уйдёт какая-то тайна, о которой я даже не догадываюсь. И «тень» он свою ко мне не пришлёт. Потому я пришла к вам. Я знала твою мать Александр много лет и сказала тебе тогда, что она была сильной женщиной, а потом дома опять задала себе этот вопрос, а в чём сила женщины? Почему так внезапно и мучительно умирала Надюша, разве она была слабой? Но она умерла, и кто мне ответит: почему именно она? Почему такой молодой, разве это справедливо, разве она в чём-то провинилась? Я отвечу – потому, что она помогала людям и потому умерла. Мне нестерпимо хочется проклясть того, кто допустил её смерть, разве Творец справедлив, что отнимает жизнь у добрых и отзывчивых людей, при этом наказывая их за их же доброту…!? – Я чувствовал, что у Люды совсем нет сил, она очень слаба, голова её раскачивалась из стороны в сторону и она с трудом уже руками старалась опереться из последних сил о подлокотники кресла чтобы не упасть…, наконец она откинулась на спинку и с облегчением вздохнула. – Она иногда неделями не появлялась дома, всё время проводила в больнице. У них там очень хорошие условия: есть где отдохнуть, переодеться, поесть, помыться…, я тогда и не ждала её, не беспокоилась. А она пришла где-то дней через пять или шесть днём, сказала, что подменили до утра, мол такой необычный больной, за которым нужен постоянный уход. А сама про себя улыбается, что-то о своём думает, ну я же вижу, что с дочерью что-то произошло. Уже вечером разговорились, по секрету: «Знаешь, мам, я его стесняюсь, – а сама краснеет и так смущённо улыбается, – не знаю почему, но стесняюсь. Он лежит пластом, ничего не говорит, даже глаз почти не открывает, ну я его обрабатываю, а сама глаза отвожу, – и хихикает, – прямо как будто в первый раз. Ну я стараюсь с ним вести себя так же как с другими больными, не показываю виду…, даже строже, чтобы он чего не подумал». «Да ты влюбилась в него». «Да…, наверное,». Проболтали мы с ней почти до утра, а утром она пошла на работу, как обычно. Вдруг неожиданно приходит домой днём, я смотрю, а она даже не бледная, а какая-то серая, прямо как смерть ходячая и глаза такие стеклянные, застывшие, испуганные, смотрит в одну точку и молчит. Потом легла так на бок и говорит: «Мама, он умер…, из-за меня умер…, это я убила его, я…, как же он мучился, а я смеялась, ругалась на него, мам…, что же это такое, как же так, ведь я его люблю…, и так…?». Потом она замолчала и всё, ни слова, вся дрожит и молчит. А незадолго до своей смерти опять начала повторять: «Мама, ведь каждое моё касание к нему приносило ему страдания, чудовищные страдания, а я даже не понимала этого…, я шутила, ругала его, при этом причиняя ему такую боль…, а потом я бросила его, оставила наедине с этой пыткой, даже не понимая, что же я творю…! Ну как с этим жить…, мама…!». Я всё время говорила ей, старалась убедить, что он на самом деле не чувствовал боли, его сознание как бы отделилось от тела и было «снаружи», потому не действовали никакие обезболивающие, что тело само по себе неосознанно не реагирует на боль, а только некая в нём остаточная память…, и всё в таком духе, но она не воспринимала мои, да и не только мои слова. Врачи за неё боролись до последнего, но она неумолимо таяла на глазах. Она просто ушла отсюда, просто ушла и ничто не могло изменить её решения. Разве в этом наша сила, для этого она нам дана? Но именно в этом была её сила. Это было её решением. Дети всегда проживут жизнь так как они решили, как бы она у них не сложилась, а не как мы думаем, что это за них решили родители.

Люда молчала. Мы долго сидели тоже погружённые в тягостные раздумья, потом она заговорила снова.

– Я не о том вам хотела рассказать, как-то само вырвалось. Я вышла замуж рано, на втором курсе. Мы с мужем полюбили друг друга с первого взгляда. Через год у нас родилась Надюша. Я не скажу, как его звали и как зовут старшего брата, это не имеет значения, у меня сейчас другая фамилия и пусть так останется. Я бросила институт, а муж мой окончил его и стал преподавать. У него была такая книга, знаете, толстая как ежедневник, так вот он постоянно в ней что-то записывал, но я никогда не заглядывала туда, а он мне и не читал из неё ничего. Родители его были очень против меня и женитьбы, вплоть до того, что полностью лишили его каких-либо средств к существованию, и мы жили только тем, что сами зарабатывали. Брат старше его на восемь лет, был женат, и тоже у них была дочь. С его семьёй мы дружили по-настоящему. Постоянно вместе проводили выходные, ездили за город, в гости друг другу и вообще жили замечательно. Но со временем старший брат поднимался по карьерной лестнице, лет через десять стал очень влиятельным человеком, и мы перестали встречаться. Можно даже сказать, что забыли о существовании друг друга. У моего мужа было очень слабое здоровье, часто болел, и вот, примерно лет за пять до смерти Надюши, он заболел надолго и его уволили, с того момента он уже не работал. Временно устраивался, но его быстро увольняли и потому я зарабатывала как могла, потом Надя стала зарабатывать, и мы кое как всё-таки сводили концы с концами. Я очень уставала, домой приходила и буквально падала от усталости. Как бы не было нам тяжело, но мы были по-настоящему счастливыми…, по-настоящему…. Где-то через месяц, после того как умерла Надя, на работе у меня случились неприятности, зарплату задерживали, я пришла домой уставшая, издёрганная, смотрю, а муж сидит и что-то записывает в своей книге. Я даже не поняла почему вдруг со мной произошла эта истерика, как она началась, отчего, я с трудом вспоминаю, что я ему кричала: будто он не мужчина, потому что неспособен даже как-то обеспечить свою семью, что он эгоист, никого ему не жалко, ладно я, но он даже свою дочь и то не любил никогда, а иначе не сидел бы на нашей шее…, я в него что-то кидала, рыдала и кричала…, кричала так, что от моего крика сбежались соседи. Знаете, у него глаза всегда были очень добрые, умные и немного смеющиеся, а тогда они стали грустными. Он не смотрел на меня, а куда-то внутрь себя… и такие грустные. На следующее утро его уже не было, он ушёл, ничего не взял, а собрал только небольшую сумку, свою книгу и ушёл, навсегда. С того утра в моей жизни только пустота. Минутная слабость способна разрушить до основания всю жизнь. Я через некоторое время поехала к его брату разузнать, может он чего ни будь знает, но меня даже не пропустили к нему. Раньше, когда мы приезжали к ним в дом, то всегда нас встречали улыбающиеся жизнерадостные люди, было весело, беззаботно, и как-то очень легко, а сейчас, как назойливую попрошайку просто прогнали от ворот. Через полгода я получила формальную телеграмму, что мой муж умер, но где похоронен, как, я до сих пор не знаю. Это его семья запретила выдать мне в любом виде эту информацию, ОНИ ЖЕ ВСЕСИЛЬНЫЕ. Вы знаете, я иногда пытаюсь представить, что я бы отдала только чтобы он остался тогда со мной и не знаю, не нахожу ничего. Всё так ничтожно по сравнению с тем, что я потеряла, когда он ушёл. Говорят, что тот, кого мы любим всегда с нами. Нет, не всегда, он может уйти, потому что я разрушила свою жизнь, там нет места для него, в пустоте ничего существовать не может, только пустота. И пусть физики, учёные говорят, что хотят, но я знаю теперь, что это именно так и никак не может быть иначе.

Люда встала с кресла и вышла из дома. Мы долго сидели молча, было как-то грустно и зябко, когда неожиданно раздался негромкий стук в дверь. На пороге стоял седовласый мужчина лет шестидесяти в строгом деловом тёмном костюме и с папкой в руке.

– Проходите…, присаживайтесь, – Александр открыл дверь, пропуская мужчину в комнату.

– Мы подождали пока она уйдёт от вас. Я действую по поручению старшего брата покойного мужа Людмилы, и являюсь его помощником, доверенным лицом.

– Что вы хотите, слушаю вас?

– Есть некий дневник, в котором младший брат моего хозяина иногда записывал свои мысли, соображения, некоторые наблюдения, он завёл этот дневник для себя ещё в молодости, так вот, так как он не представляет ни для кого практического интереса, кроме родных, то мы хотели бы забрать его, чтобы он хранился в семейном архиве.

– А почему вы ищете его здесь? Как он мог здесь оказаться, не пойму?

– Я вам поясню, мне даны широкие полномочия, потому имею право дать вам некоторые разъяснения. Я являюсь личным помощником старшего брата уже более тридцати лет, а также доверенным лицом от имени семьи, про меня даже уже сложилось некое условное имя, может вы слышали – «тень». Мы всегда контролировали жизнь младшего брата, независимо от того, что родители его лишили средств или он имел семью, жил самостоятельно, это совсем неважно, в любом случае он остаётся членом семьи, даже после своей смерти. По нашим наблюдениям состояние его здоровья было тяжёлым, года три четыре мы надеялись, что он ещё проживёт, но неожиданно он ушёл из семьи, поселился на окраине, в мансарде брошенного дома и прожил там только полгода. Мы постоянно контролировали его работу над книгой, никто не входил и не выходил из дома, он постоянно был один, но книга исчезла. Непонятно как, но сразу после смерти книги в доме не оказалось, а унести или уничтожить ни он, и никто другой её не мог. Тогда где она?

– А почему этот дневник, или как вы её называете – книга, так важна для вас?

– Нет, что вы, там нет ничего такого, что могло бы заинтересовать постороннего, не более чем любая личная переписка члена семьи, хранящаяся в семейном архиве. Просто она не должна попасть в чужие руки, мало ли что там написано, что может в какой-либо степени касаться семьи, какие тайны она возможно содержит, это никого не касается, это внутренний документ, только и всего. Семья очень влиятельна, одна из немногих обладающая реальной властью и потому никому не советую вмешиваться в её внутренние дела.

– А почему вы ищете её здесь, у нас?

– Потому, что вы здесь живёте и знакомы с Людмилой уже более тридцати лет. Может она что ни будь рассказывала, что-то могла оставить у вас? Я не настаиваю, просто предупреждаю, что книга ни при каких обстоятельствах не должна попасть в чужие руки, вы понимаете меня?!

– Она сказала, что её муж даже ни разу не читал ей что ни будь из своего дневника. Она совсем не знает, что он там записывал, она сама нам об этом сказала.

– Очень надеюсь, что это именно так, как вы говорите.

Мужчина ушёл, мы с Александром пили чай, потом сидели перед горящей печкой и рассуждали.

– Этот дневник видимо очень важен для семьи, настолько, что они контролировали всю жизнь младшего брата, более того, именно из-за книги ему было позволено жить так как он сам захотел.

– Я даже думаю, что это он сам порвал с семьёй, практически отказался от неё, а не родители, якобы, его лишили средств.

– Столько лет они были счастливы и всего за полгода его не стало.

– Это произошло потому, что он остался один…

– Один в пустоте, а там жизнь невозможна, потому он и ушёл, здесь явно не в его слабом здоровье дело.

– Ты хочешь сказать, что он ушёл вслед за дочерью. Может это и есть переход, о котором ты говорил?