Совершенно иной характер носят письма и занятия студента Маркса. Свою невесту он засыпает письмами чисто лирического характера и даже целыми тетрадями своих стихотворений, в письмах к отцу он вновь и вновь возвращается к вопросам о выработке своего общефилософского миросозерцания; а в Берлине среди его друзей мы встречаем людей на несколько лет старше его и уже закончивших свой период бури и натиска. Маркс-студент, очевидно, принадлежал к тому типу людей, которые не могут заняться практическим делом или даже вопросами практики, не уяснив себе предварительно «проклятых» вопросов теории, вопросов общего мировоззрения. Ночи напролет просиживал Маркс над книгами и мучительно метался от одной теории к другой, от одной науки к другой, крайне неохотно и неаккуратно посещая университетские лекции. Из этих лекций Маркс охотно слушал знаменитого Савиньи и в особенности Ганса, оказавшего на Маркса очень сильное влияние. Ганс в своих лекциях метко и зло бичевал крайнюю историческую школу юристов, Ганс отмечал «узость, ограниченность и мумиеподобность этой школы, ее вредное влияние на законодательство и право, жалкое чванство, с которым она покрывает свои тощие члены государственной тогой». Кто знаком со знаменитой статьей Маркса «К критике гегелевской философии права», тот легко проследит по ней, какое глубокое впечатление произвели на Маркса лекции гегельянца Ганса.

Для периода студенчества Карла Маркса наибольшую биографическую ценность представляет письмо Маркса к отцу, относящееся к ноябрю 1837 г. и впервые опубликованное дочерью Маркса в 1897 г. в журнале «Die Neue Zeit».

«Когда я покинул вас, – пишет здесь Маркс, – для меня раскрылся новый мир, мир любви и притом страстной, безнадежной любви. Даже поездка в Берлин, которая, вообще говоря, привела меня в восхищение, возбудила во мне наслаждение природой, доставила мне радости, – и эта поездка в конце концов оставила меня равнодушным и угнетающе на меня подействовала, ибо скалы, на которые я глядел, не были сильнее и величественнее, чем чувства моей души; обширные города не были более живы, чем моя кровь, меню трактиров не были более разнообразны и неперевариваемы, чем продукты моей фантазии, и, наконец, искусство не было так прекрасно, как моя Женни. Приехав в Берлин, я порвал со всеми своими прежними знакомствами, неохотно делал редкие визиты и пытался уйти в науку и искусство.

При моем тогдашнем настроении я прежде всего должен был, конечно, броситься на лирическую поэзию, и в связи со всем моим развитием эта поэзия могла быть лишь чисто идеалистической. Таким же далеким, потусторонним миром, каковым тогда была моя любовь, было и мое небо, мое искусство. Всякая действительность исчезала, и все исчезнувшее размывалось в безграничном пространстве, не находясь ни в какой связи с настоящим, принимая характер расплывчатого и бесформенного чувства, лишенного всякой естественности. Все совершилось точно на луне; между существующим и тем, что должно быть, зияла полная противоположность, риторические рассуждения заменяли поэтические мысли…

Однако, поэзия была лишь второстепенным делом, я должен был изучать юриспруденцию, и прежде всего я чувствовал стремление посчитаться с философией. Эти занятия так переплелись друг с другом, что я вынужден был частью без всякой критики, чисто ученически, воспринять Гейнециуса, Тибо и источники. Две первые книги пандектов я перевел на немецкий язык и пытался изложить философию права. В качестве введения я предпослал несколько метафизических тезисов, и этот злосчастный Opus я довел до публичного права. Эта работа заняла почти триста (?) листов.

Здесь у меня прежде всего резко выступило присущее идеализму противоречие между миром действительного и миром должного и повлекло за собою безнадежно ошибочную классификацию. Прежде всего, милостиво окрещенная мною метафизика права, т. е. основные начала, определения понятий, не находилась у меня ни в какой связи с действительным правом и его реальными формами. Я повторял этим Фихте, но придавая рассуждениям более современную и вместе с тем более бессодержательную форму. При этом ненаучная форма математического догматизма заранее воздвигала препятствие для истинного познания, так, как здесь субъект вертится вокруг вещей, рассуждает о них и так и сяк, вместо того, чтобы понять вещи в их саморазвитии, как живущие своей жизнью.

Математик строит треугольник и доказывает, что этот треугольник есть простое представление в пространстве, из него само по себе ничего не развивается, он становится в различные отношения и раскрывает различные истины в зависимости оттого, что мы в него привносим. Но в конкретной форме живого мира идей, каковым является право, государство, природа, вся философия, здесь сам объект должен быть понят в его развитии, здесь произвольные классификации не должны привноситься; разум же самих вещей должен разрываться во внутренних противоречиях и в самом себе отыскивать свое единство…

Понятие служит посредствующим звеном между формой и содержанием. В философском развитии права форма должна входить в содержание, форма должна быть лишь простым продолжением содержания».

Далее Маркс излагает свою классификацию юридических наук, не представляющую интереса и которую он уже сам отвергает.

Только что успев закончить свою систему, «положительную теорию права», Маркс уже видит всю ее непригодность и безжалостно разрушает ее сверху донизу. «Мне снова стало ясно, что без философии далеко не уедешь. Я вновь бросился в ее объятия и вновь создал новую метафизическую систему, закончив которую я вновь должен был признать ее ошибочность и вообще ошибочность всех моих прежних попыток».

«Я усвоил себе привычку делать выписки из всех читаемых мною книг, напр., из «Лаокоона» Лессинга, из «Эрвина» Сольгерса, из «Истории искусства» Винкельмана.

В то же время я переводил «Германию» Тацита, libri tristium Овидия, занимался английским и итальянским, не сделав пока в этом успехов, читал уголовное право Клейна и его анналы и все новости литературы.

Все эти занятия заставляли меня просиживать многие ночи напролет, перестрадать внутреннюю борьбу, из которой я в конце концов вышел не слишком-то обогащенным, забросив при этом природу, искусство, мир, оттолкнув друзей, подорвав свое здоровье, так что врач посоветовал мне отправиться в деревню, и я впервые пропутешествовал через весь город в Штралов (предместье Берлина).

Занавес опустился. Моя святыня была разрушена, и я должен был приняться за создание новых богов.

От идеализма, который я, к слову сказать, уподоблял кантовскому и фихтевскому, я пришел к заключению о необходимости отыскивать идеи в самой действительности. Если прежде боги жили над землею, то теперь они переселились в ее центр.

Я прочел фрагменты гегелевской философии, фантастические горные мелодии которой мне не понравились. Вновь я хотел окунуться в стихию, но уже с определенным намерением понять духовный мир, как столь же необходимый, конкретный и определенный, как и физический. Я не хотел заниматься дольше фехтовальным искусством.

Я написал диалог приблизительно в двадцать четыре листа: «Клеантус, или об исходной точке и необходимом развитии философии». Здесь до известной степени объединились искусство и наука… Моим конечным тезисом было начало гегелевской системы, и эта работа, ради которой я должен был ознакомиться с естествознанием, Шеллингом и историей, причинила мне бесконечную головоломку и при этом так была написана, что я теперь не могу в ней разобраться. Это мое любимое детище, точно фальшивая сирена, завлекло меня в руки врага.

Со злости я несколько дней совершенно ни о чем не мог думать, точно сумасшедший бегал по саду, по берегу грязной Шпрее, даже отправился на охоту со своим хозяином. После этого я занялся исключительно положительными науками».

Эти письма юного Маркса, напряженно и страстно строившего философские системы и тотчас же с отчаянием их разрушавшего, чтобы строить вновь, доставляли его положительному отцу глубокое огорчение.

В своем ответном письме Маркс-отец раздраженно обвиняет сына в «беспорядочности, нелепой суете по всем отраслям науки, коптении при тусклой лампе, одичании в ученом шлафроке с нечесаными волосами, вместо одичания за кружкою пива… искусстве вращаться в мире, ограниченном стенами грязной комнаты». Достается при этом юному философу и за невнимательность к финансам. «Точно мы богачи, господин сын позволяет себе в течение одного года истратить почти 700 талеров, вопреки всем условиям, вопреки всем обычаям, и это в то время, как самые богатые тратят не более 500. И почему? Я знаю, что мой сын не мот. Но, помилуйте, как же господин, каждую неделю или каждые две недели изобретающий новые системы и уничтожающий всю прежнюю, с таким усилием исполненную работу, как может такой господин заниматься мелочами? Как он может думать о таких мелочных вещах, как порядок?

Другие– «обыкновенные», конечно, студенты, – продолжает отец язвить сына, – по своей простоте душевной посещают лекцию, ночью спокойно спят и завязывают знакомства. Амой славный, талантливый Карл по целым ночам не спит, истощает дух и плоть в серьезных занятиях; отказывается от всяких удовольствий, чтобы отдаться абстрактным наукам, и то, что он сегодня создает, он завтра разрушает. В конце концов, все свое он разрушил, а чужое не усвоил. В результате – тело оказывается изнуренным, а ум совершенно сбитым с толку, в то время как обыкновенные, маленькие люди спокойно идут своею дорогой и порою лучше или во всяком случае спокойнее достигают своей цели, чем те, которые отказываются от всяких юношеских радостей и расстраивают свое здоровье ради тени учености».

Переписка между сыном и отцом дает очень ценный материал для характеристики Маркса-студента. Карл Маркс, подробно описывая весь ход своих дум и занятий, сообщая о своих неудачных попытках литературного творчества, о своих личных делах, о своих друзьях, при этом ни одним словом не касается ни событий тогдашней жизни, ни вообще каких-либо социальных или политических вопросов.

Среди друзей Маркса-студента мы опять-таки встречаем людей не политической деятельности, а теоретической мысли. Ближе, чем с другими, он сошелся в Берлине со знаменитым исследователем Евангелия Бруно Бауером^[2] и историком Карлом Коппеном. Несмотря на то, что эти люди были на десять лет старше Маркса и уже давно сошли с университетской скамьи, у них очень скоро установились с юным студентом самые близкие товарищеские отношения. Уже тогда Маркс обладал способностью подчинять, покорять своему уму окружающих его людей. Водном письме к Марксу Карл Коппен, бывший уже тогда вполне сформировавшимся умственно человеком, пишет, что с отъездом Маркса из Берлина он, Коппен, «вновь обрел свои собственные, так сказать, самостоятельно продуманные мысли, тогда как до этих пор все мои мысли приходили ко мне с Шютценштрассе» (улица, на которой жил в Берлине Маркс). И в этом же письме Коппен говорит, указывая на одну статью Бауера, что и последний многим был обязан Марксу. «Как видишь, – говорит Коппен Марксу, – ты целый магазин мыслей или, выражаясь на берлинском жаргоне, ты бычачья голова, фаршированная идеями».

Это шутливое письмо Коппена показывает, что уже на студенческой скамье Маркс поражал замечательным богатством своих знаний и железною силою своей логики, поражал не только профанов, но и таких выдающихся по своему таланту и знаниям людей, как историк Коппен и доцент Бруно Бауер. И если мы вспомним приведенное нами выше письмо Маркса к отцу, то нас это, конечно, не удивит. Все силы, помыслы и способности молодого студента поглощены были жадным, неутомимым стремлением к знаниям и выработке цельного миросозерцания. Ночи напролет мучает Маркс свою голову, чтобы самостоятельно разобраться в вопросах общефилософского мировоззрения. Перед ним вырисовывается уже стройная и величественная философская система, кажется, еще несколько штрихов, еще несколько деталей – и она будет закончена, и юный философ, дрожа от восторга, поднимает уже руку, чтобы нанести эти последние штрихи, но его неумолимое критическое око в то же время замечает коренной изъян всего построения, и с отчаянием и злобой он безжалостно разрушает свою систему и на время отворачивается от всякой философии, старается уйти от ее неотвязчивых вопросов в обывательскую жизнь или «положительные знания». Но Маркс не был таким человеком, который мог бы обойтись без стройного миросозерцания и сложить свое оружие после первых неудач. Проходит короткое время, и он, позабыв о наложенном им на себя философском воздержании, вновь с прежним пылом обсуждает философские системы со своими друзьями и в своей убогой студенческой комнате вновь возводит смелые философские системы.

Эта, по выражению поэта, «бурь душевных красота» ярко сказалась в приведенном нами письме юного Маркса к отцу. Причем уже в этом письме видно, что Маркс еще на студенческой скамье напряженно искал выхода из противоречий метафизического идеализма и не был слепым последователем царившего тогда в немецкой философии Гегеля. Уже в этом студенческом письме Маркс пишет, что «от идеализма я пришел к заключению о необходимости отыскать идеи в самой действительности… Я прочел фрагменты гегелевской философии, фантастические мелодии которой мне не понравились. Вновь я хотел окунуться в стихию, но уже с определенным намерением понять духовный мир как столь же необходимый, конкретный и определенный, как и физический. Я не хотел заниматься дольше фехтовальным искусством». Таким образом, еще студентом Маркс видел недостатки гегелевского идеализма, хотя, конечно, ничего своего, оригинального он создать на студенческой скамье не успел.

Универсальный курс близился к концу, практическая деятельность юриста совершенно не прельщала Маркса, и его все более и более тянуло к профессорской деятельности. Его близкий друг Бруно Бауер, уже занимавший кафедру раньше в Берлине, а затем в Бонне, усердно уговаривал Маркса поскорее сдать государственный экзамен и записаться доцентом философии в Боннский университет. «Постарайся, – пишет Бауер Марксу, – покончить с твоим жалким экзаменом, чтобы ты мог беспрепятственно отдаться своим работам». И в другом письме Бауер вновь пишет: «Время становится все плодотворнее и прекраснее… Покончи же с твоими проволочками и твоею излишнею вознею, с такою бессмыслицей и с таким фарсом, как экзамен».

Весною 1841 г. Маркс сдал государственный экзамен при Йенском университете и получил степень доктора философии. У Маркса зарождались уже сомнения, не предпочесть ли ему практическую деятельность ученой, и его друг Бауер усердно отговаривал его от этого решения. «Было бы бессмыслицей, – писал Бауер, – если бы ты посвятил себя практической карьере. Теория является в настоящее время самой сильной практикой, а мы даже предвидеть не можем, какое крупное практическое значение она еще получит в будущем».

После некоторых колебаний Карл Маркс решил последовать совету своего друга и занять в Боннском университете кафедру доцента философии. В ту эпоху занятие философией было тесно сплетено с занятиями вопросами религии. Как мы уже знаем, тогдашнее радикальное течение совершалось почти исключительно в чисто идеологической сфере. Молодое радикальное течение вело борьбу со старым порядком посредством философской критики идеологических основ этого порядка, и, углубляясь в эту критику, оно приходило к заключению о необходимости разрушить непогрешимость религиозной санкции существующего строя.

Позже, вспоминая это время, Энгельс писал: «В борьбе с правоверными пиетистами и феодальными реакционерами так называемые молодые гегельянцы – левое крыло – отказывались мало-помалу от того философски-пренебрежительного отношения к жгучим вопросам дня, ради которого правительство терпело их учение и даже покровительствовало ему. А когда в 1840 г. правоверное ханжество и феодально-самодержавная реакция вступили на престол в лице Фридриха Вильгельма IV, пришлось высказаться открыто. Борьба по-прежнему велась философским орудием, но уже не ради отвлеченно-философских целей. Речь шла уже об уничтожении унаследованной религии и существующего государства».

Одним из самых блестящих представителей этой философской критики религии явился уже знакомый нам ближайший друг Маркса – Бруно Бауер.

С увлечением и блеском Бауер вел борьбу с теологическим миросозерцанием, нанося ему все новые удары и раскрывая один за другим все его предрассудки и секреты. Вся молодая радикальная Германия с напряженным интересом и восторгом следила за этой победоносной борьбой Бруно Бауера с теологами. Но как ни заволакивала радикальная школа свою аргументацию философскими тумаками, как ни употребляла она вместо всем понятных выражений их головоломные метафизические псевдонимы, но тогдашняя предержащая власть но могла, конечно, оставить безнаказанным такое колебание всех основ.

В тогдашней Германии вся наука – ив том числе и университетская – находилась под явным надзором полиции, которая моментально вмешивалась, как только с университетской кафедры начинало веять вольным духом. Недаром Берне^[3] писал: «Пусть только случится, что между испанскими якобинцами найдется какой-нибудь математик– и союзный сейм тотчас же запретит логарифмы».

Лекции Бауера были, конечно, признаны несоответствующими «духу существующего государственного строя», и Бауер был лишен профессуры в Боннском университете.

Этот случай с его ближайшим другом раскрыл Марксу глаза, показал ему, что свободное научное исследование не совместимо было, в тогдашней Германии с занятием университетской кафедры, с которой начальство дозволяло лишь защиту, но никак не критику «существующего строя». Тогда Маркс окончательно покинул всякие дальнейшие мечты о профессорской карьере, но покинул их не для того, чтобы отдаться практической карьере в смысле службы или адвокатской практики, а для того, чтобы пуститься в ту единственную область, в которой в тогдашней Германии только и можно было вести серьезную политическую борьбу, – в область публицистики.

К студенческим годам Маркса относится и его первый и единственный «роман». Еще совсем ребенком Карл Маркс подружился с Женни Вестфален, дочерью крупного чиновника, по происхождению– шотландского дворянина. Между семьей Марксов и Вестфаленов установилась тесная дружба, и Карл Маркс был неразлучным товарищем Женни Вестфален во всем играх и занятиях. Но когда Маркс был в последних классах гимназии, ровная, детская дружба между ним и Женни Вестфален вспыхнула яркой, пламенной юношеской любовью.

Женни Вестфален принадлежала к тому счастливому и редкому типу людей, которые страстно любят жизнь во всей ее пестроте, во всем ее разнообразии, одновременно умея и всецело отдаваться ее радостям, и с героическою стойкостью переносить все ее ужасы.