2

В это время на четвертом этаже дешевой гостиницы «Мельхиор Кондилис», расположенной на улице Криезотиса, в обиходе именуемой улицей Яна Смэтса, молодой американец по имени Райдел Кинер нажимал кнопку вызова лифта. Худощавый, темноволосый, неторопливый в движениях, с карими внимательными глазами и задумчивым лицом, словно его мысли были отягощены вселенскими проблемами, он выглядел спокойным и невозмутимым, как человек, которого ничто не может вывести из равновесия. Его подчеркнутая независимость, часто принимаемая другими за высокомерие, мало вязалась с потрепанным пальто и стоптанными туфлями. Однако держался он настолько уверенно, что на его одежду окружающие обращали внимание в последнюю очередь.

Каждый раз, вызывая лифт, можно было заключать пари: придет лифт или нет. И каждое утро Кинер загадывал: если лифт придет, то он завтракает в таверне Дионисия, на улице, где живет Нико; если нет, то покупает газету и отправляется в кафе «Бразилия». Газета в этой игре существенной роли не играла: Райдел ежедневно покупал четыре газеты. Но в таверне Дионисия он знал многих завсегдатаев, и время проходило незаметно за разговорами. А в кафе «Бразилия», которое ему нравилось больше, он никого не знал и потому, чтобы скоротать время, брал с собой газету.

Кинер терпеливо ждал, прохаживаясь по потертому коврику, лежавшему перед дверью лифта. Ни единый звук наверху или внизу не указывал, что кто-нибудь обратил внимание на его звонок. Райдел вздохнул, расправил плечи и с серьезным видом уставился на тусклый сельский пейзаж на картине, висевшей напротив лифта. Даже самый бездарный художник не написал бы холмы и небо настолько темными, что они буквально сливались. Очевидно, за долгие годы, пока картина висела на стене, она собрала достаточно пыли и копоти, впитала дыхание многочисленных постояльцев: греков, французов, итальянцев, югославов, русских, американцев и других, что проходили мимо нее по коридору. Грязновато-желтые спины двух овец были самыми яркими пятнами во всем пейзаже.

Лифт, как и следовало ожидать, не приходил. Райдел мог позвонить еще. В конце концов, если быть настойчивым, его, возможно, и обслужат. Но теперь это уже не имело значения. Игра закончена: он идет завтракать в кафе «Бразилия». Кинер начал неторопливо спускаться по лестнице. В конце лестничного пролета в ковровой дорожке зияли две дыры, каждая с фут шириной. Споткнувшись, можно было налететь на цементную вазу, имитировавшую образец III века до н. э., которая стояла на литой металлической подставке в викторианском стиле, на небольшой площадке между этажами. Райдел проследовал мимо большого, десять футов в ширину, зеркала, мимо засохшего папоротника и еще одной картины и спустился на площадку следующего этажа. Возле лифта стояла высокая худая женщина в твидовом костюме, не столько придававшем ей мужественности, сколько делавшем ее фигуру бесполой. Своеобразное воплощение строгого английского стиля двадцатых годов. Она уверенно нажала кнопку вызова лифта и посмотрела на Райдела холодными зеленоватыми глазами. Он ответил ей взглядом более долгим, чем тот, каким обычно обмениваются в коридоре гостиницы с незнакомым человеком. Для Кинера это была очередная игра, для которой гостиница «Мельхиор Кондилис» представляла собой идеальное место. Игра называлась «Приключение» и заключалась в том, чтобы встретить кого-то, не важно, мужчину или женщину, с кем Райдела свяжет что-то необычное. В тот момент, когда его глаза встречались с глазами незнакомого человека, он искал в них знак: либо оба почувствуют магическую связь, ощущение чего-то общего и заговорят так, будто давно знают друг друга, либо между ними ничего не произойдет и они разойдутся. Женщина у лифта имела приятную внешность, в ней было что-то особенное, однако глаза ее оставались холодными и чужими.

В гостинице «Мельхиор Кондилис» можно было встретить немало интересных и необычных постояльцев. Американцы останавливались в ней редко, считая слишком дешевой, зато было много представителей самых разных национальностей. Сейчас в отеле проживали два индуса, пожилая чета из Франции, а также студент из России, с которым Райдел пытался поболтать на русском. Однако тот держался настороженно, и их знакомство продолжения не имело. В прошлом месяце здесь останавливался эскимос, путешествовавший с американским океанографом. Оба с Аляски. Кроме того, в гостинице проживало несколько турок и югославов. Было забавно сознавать, что в самых разных местах, разбросанных по всему свету, те, кому довелось останавливаться в гостинице «Мельхиор Кондилис», упоминали о ней на множестве языков, а возможно, и рекомендовали своим знакомым – исключительно за дешевизну – в качестве места, где можно остановиться в Афинах. Обслуживание здесь было скверным, из того, что обещалось, мало что исполнялось в действительности. Коридоры и лестницы имели бутафорский вид и напоминали Райделу театральную сцену, когда уже расставлен реквизит и вот-вот появится первый актер. Ни один предмет в номерах – а Райдел был в трех из них, – в коридорах или в вестибюле не находился в должном порядке. Всюду царил бардак центральноевропейской конюшни.

Спустившись на первый этаж, Райдел увидел лифтера, который совмещал обязанности носильщика. Он сидел на деревянной скамейке у двери и, ковыряя в носу, читал газету.

– Доброе утро, мистер Кинер, – приветствовал молодого американца портье, мужчина с черными усами, одетый в поношенную серую униформу.

– Доброе утро, Макс. Как дела? – Райдел положил свой ключ на конторку.

– Лотерейный билет не желаете? – Портье вопросительно улыбнулся.

– Не думаю, что сегодня у меня легкая рука. В другой раз, – ответил Райдел и вышел.

Он сразу повернул направо и зашагал в сторону площади Конституции, к «Америкен экспресс». Сегодня среда, и наверняка его ожидало письмо. Кинер получал примерно два письма в неделю. Ни в понедельник, ни во вторник он за почтой не ходил. Райдел решил зайти за корреспонденцией после полудня. Он купил вчерашнюю лондонскую «Дейли экспресс», утреннюю афинскую газету и приветливо помахал Нико, который переминался с ноги на ногу, шаркая теннисными туфлями, возле дорожного агентства «Америкен экспресс». Увешанный губками Нико казался облаченным в бежевую шубу.

– Лотерея! – крикнул Нико и помахал пачкой билетов.

Райдел покачал головой.

– В другой раз, – ответил он громко по-гречески и улыбнулся. – Очевидно, сегодня День лотереи.

Райдел вошел в кафе «Бразилия» и поднялся по лестнице на второй этаж, где размещался бар. Здесь можно было позавтракать, заказав капучино с пончиком. Газетные новости не содержали ничего интересного: небольшое железнодорожное крушение в Италии да бракоразводный процесс какой-то знаменитости. Райдел предпочитал криминальную хронику, истории об убийствах, особенно в Англии. После кофе он выкурил три «папистратос», и, когда поднялся из-за столика, на его часах было начало одиннадцатого. В оставшееся до полудня время Райдел собирался побродить по Национальному археологическому музею, зайти в галантерейную лавку на улице Стадиу, чтобы выбрать подарок для Пэна, к которому был приглашен в субботу на день рождения, затем в полдень пообедать в ресторане гостиницы и остаток дня поработать над стихами. Пэн предлагал вечером сходить в кино, однако не сказал, в котором часу, и Райдел отнесся к этому предложению всерьез.

Небо заволокло. Судя по всему, собирался дождь. В афинской газете сообщалось об осадках. Райдел любил во время дождя уединяться в номере и сочинять стихи. Решив не дожидаться полудня и зайти за почтой сейчас, он свернул в переулок, который вывел его на улицу, пролегавшую рядом с площадью Конституции. Здесь размещалось почтовое отделение «Америкен экспресс».

Письмо оказалось от его сестры Марты из Вашингтона. «Наверняка очередной легкий разнос», – подумал Райдел. Однако письмо содержало извинения за «неоправданную резкость», которая содержалась в предыдущем письме. Тогда, в начале декабря, умер их отец, и Кенни, брат Райдела, за два дня до похорон известил его телеграммой. Кинер мог вернуться домой, но не сделал этого. У отца случился обширный инфаркт, и спустя четыре часа он скончался. Райдел почти сутки колебался и наконец телеграфировал Кенни в Кембридж, что потрясен известием и выражает ему и всем родным свою любовь и сочувствие. Он ни словом не обмолвился о том, что не приедет, но это было очевидно и так. Кенни с тех пор ему не писал. Зато пришло письмо от Марты. Она укоряла Райдела: «Наша семья очень мала. Только ты, я да Кенни, не считая его жены и детей. Думаю, тебе следовало сделать все возможное, чтобы в такой час быть с нами. В конце концов, это твой отец. Я не могу поверить, что совесть превратилась для тебя в пустой звук. Неужели ты собираешься и дальше носиться со своей обидой? Даже теперь, когда отца нет? Поверь, ты приобрел бы куда больше, если бы унял свое самолюбие, приехал и разделил с нами горесть утраты». Райдел помнил письмо почти наизусть, хотя и выбросил его, как только прочел. На этот раз сестра писала, что поняла, как нелегко ему забыть обиду, которую она «всегда считала достаточно основательной». «Но не отчаивайся, – писала Марта, – если не сможешь найти в себе силы простить. Когда-то ты говорил, что ненависть и обида бесплодны. Надеюсь, ты думаешь так же и сейчас, находя в этом некоторое утешение. Как бы то ни было, но мне приятно сознавать, что ты не в Риме, а в Афинах… Когда собираешься вернуться?»