Я живу в Казалеккьо-ди-Рено, то есть фактически в Болонье, и два раза в неделю читаю лекции в Миланском университете лингвистики и коммуникаций. И когда в конце 2021 года Миланский университет Бикокка пригласил меня прочитать короткий курс (четыре лекции) по Достоевскому, я попросил поставить занятия по вторникам, сразу после лекций в университете лингвистики и коммуникаций, коль скоро я все равно проводил этот день в Милане.
Их это устраивало. Курс должен был начаться в марте, четыре лекции по четырем романам: «Игрок», «Записки из подполья», «Идиот» и «Братья Карамазовы», если мне не изменяет память.
Но за неделю до запланированной даты, заехав в Болонью в гости к Тольятти и открыв компьютер, я обнаружил письмо из университета Бикокки.
Тольятти, как я ее ласково называю, – это мать моей дочери.
Открываю письмо и читаю, что ректор Бикокки, посовещавшись с проректором, решила отказаться от моего курса лекций по Достоевскому, чтобы не нагнетать обстановку, особенно внутри коллектива.
Я перечитал письмо три раза.
Так бывает, когда с вами происходит нечто настолько абсурдное, что в это невозможно поверить.
Я перечитывал письмо снова и снова, но ничего не менялось.
Наконец я сел за ответ. «У меня нет слов, – написал я. – Но, думаю, я их найду».
О своем детстве она говорила, что оно было «так же уникально и великолепно, как детство всех детей в мире».
Ее прозвали дикой девочкой, потому что она ходила босиком, бродила без шляпы, бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма, загорала, пока не облезала кожа.
Родившись недалеко от Одессы, юность она провела в Царском Селе, в двадцати пяти километрах к югу от Петербурга, где в начале девятнадцатого века был основан первый русский лицей; и одним из первых выпускников первого в России лицея был Пушкин (в советское время Царское Село переименовали в Пушкин).
Сюда она попала еще ребенком, здесь поступила в гимназию (позднее закончив ее в Киеве, куда переехала после расставания родителей), здесь, в Царском Селе, она познакомилась с первым мужем, поэтом Николаем Гумилёвым.
Сама она так рассказывает о своей юности: «Царское было зимой, Крым (дача Тура) – летом, но убедить в этом никого невозможно, все считают меня украинкой. Во-первых, оттого, что фамилия моего отца Горенко, во-вторых, оттого, что я родилась в Одессе и кончила Фундуклеевскую гимназию, в-третьих, и, главным образом, потому, что Н. С. Гумилёв написал:
Из города Киева
Из логова Змиева
Я взял не жену,
А колдунью».
Тем же вечером я выхожу в прямой эфир в Инстаграме[6], рассказываю о нелепых отголосках происходящего – о цензуре, которой подвергся Достоевский (тогда я еще не знал, что через несколько дней получу из России фотографию большого рекламного щита, установленного на обочине дороги, с надписью: «На Западе отказались читать лекции про Достоевского. Мы продолжаем восхищаться героями Марка Твена»).
В прямом эфире я говорю, что меня лишили возможности прочитать четыре лекции по Достоевскому, о которых сами меня просили, и что вина Достоевского в том, что он русский.
Даже если он умер в 1881 году. Это преступление, которое не имеет срока давности.
Он русский и должен быть наказан.
Он имел наглость родиться в России и заслужил, чтобы его стерли из памяти. Чтобы не нагнетать.
Мой друг Андреа Моро, проректор Павийского университета, пишет мне прямо во время прямого эфира, что я могу прочитать у них тот курс лекций, от которого отказались в университете Бикокка.
Я благодарю его и говорю: «Посмотрим».
На следующий день я приезжаю утром на вокзал, чтобы вернуться в Милан, и без пяти минут восемь получаю сообщение от Антонио Фуничелло.
Антонио Фуничелло следит за мной в Твиттере[7] не первый год, я знаю его аватар – символ, который он использует в Интернете.
Он пишет, что он глава кабинета министров, и спрашивает, может ли он мне позвонить.
Я принимаю это за шутку, но соглашаюсь на звонок. Он звонит мне, подтверждает, что он глава кабинета министров, и говорит, что его работодатель очень недоволен тем, что мои лекции подвергаются цензуре. Фуничелло обещает, что в течение дня мне позвонит министр университетов и научных исследований.
И я думаю, что, наверное, это не шутка.
И действительно, незадолго до обеда, когда я уже приехал в Монцу, мне позвонила министр университетов и научных исследований.
В тот день телефон у меня трезвонил не переставая.
Утром я приезжаю на лекции и отключаю мобильный.
Когда выхожу через три часа, читаю сообщение: меня просят выступить на «Радио 3» в программе «Фаренгейт» вместе с проректором Бикокки. Пишу, что не смогу, потому что после обеда занят.
У меня действительно назначена встреча – я обещал своему другу Клаудио Сфорце сходить на матч «Монца» – «Парма», проходивший на стадионе «Бриантео» в Монце.
И пока мы едем в машине, я просто даю интервью Аннализе Куццокреа, которая, как и я, изучала филологию и обожает литературу. Она хороший человек, у нее замечательный сын, и я ей доверяю.
После чего иду смотреть, как играет «Парма». Сыграли вничью.
Франко Васкес забил незабываемый гол.
Можете посмотреть игру «Монца» – «Парма», это было 2 марта 2022 года. Все это не имело бы к нашей истории никакого отношения, если бы Франко Васкес не был поэтом, как и Анна Ахматова.
У ведьмы, которой суждено стать его женой, Гумилёв просит руки трижды, два раза она отказывает.
Однажды в 1909 году, когда они ехали в одесском трамвае, он спросил: «Вы меня любите?»
«Не люблю, – ответила она, – но считаю вас выдающимся человеком».
Гумилёв улыбнулся и спросил: «Как Будда или Магомет?»
Говорят, Гумилёв трижды пытался покончить с собой, когда Анна ему отказывала.
В последний раз это произошло в Париже: он пытался отравиться, ему стало плохо, его нашли в Булонском лесу.
И наконец, в ноябре 1910[8] года с третьей попытки – как в русских сказках, где приходится все делать три раза, чтобы добиться своего, – Анна соглашается.
В письме зятю она напишет: «Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба быть его женой. Люблю ли я его, не знаю, но кажется мне, что люблю».
Мне становится известно, что проректор университета Бикокка, пока я смотрел матч «Монца» – «Парма», заявил по радио, что они не собирались запрещать лекции по Достоевскому, нет – они просто хотели расширить курс и включить в него также украинских авторов. Соответственно, я пишу ректору, что этим заявлением они освобождают меня от взятых на себя обязательств, потому что я не знаю украинского языка и не могу читать лекции о писателях, с которыми не знаком и которых не читал в оригинале.
И потом начинается какая-то свистопляска.
Кто только меня не приглашает!
Мне пишут из Китая и США, из ЮНЕСКО, из Персии, Болгарии, Колумбии и России.
Между тем в Италии и в целом на Западе под запрет попадают конференции, выставки, кинопоказы, концерты. И мне приходит на память сцена из «Войны и мира» Толстого, в которой один из главных героев, Пьер Безухов, русский, попавший в плен к французам во время наполеоновской кампании, сидит в оцеплении, смотрит на звездное небо и внезапно взрывается смехом.
Смеется он громко и долго.
Его рассмешила одна мысль: «В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня – мою бессмертную душу!»
С русской литературой то же самое. Как они собираются удерживать ее в плену?
Много лет назад в Москве мне пришлось переезжать с окраины в центр, в один знаменитый дом в нескольких минутах ходьбы от Кремля, где в свое время жила дочь Сталина.
Моя преподавательница русского языка сказала, что этот дом описан в повести Юрия Трифонова «Дом на набережной», и спросила, читал ли я ее.
– Нет, – ответил я и, в свою очередь, спросил: – А вы читали?
– Конечно читала, – сказала она, – она же была запрещена.
В Советской России запрещенная литература расходилась намного лучше, чем разрешенная, рукописи перепечатывали на машинке и передавали из рук в руки, так что самые знаковые из них, такие как «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Реквием» Анны Ахматовой или «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева, попадали к читателю еще до того, как были опубликованы.
История ахматовского «Реквиема» уникальна. Одного мужа Анны Ахматовой расстреляли, другого арестовали – как и ее сына, и она подолгу простаивала в очередях перед ленинградской тюрьмой «Кресты».
Однажды, вспоминала Ахматова, «стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): «А это вы можете описать?» И я сказала: «Могу». Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».
И Ахматова начинает писать, вернее, обдумывать «Реквием». Записывать она не решается, потому что боится, что «Реквием» могут изъять.
Поэтому она обращается за помощью к друзьям.
Одним из таких друзей была Лидия Чуковская, описавшая, как это происходило: «Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из „Реквиема“ тоже шепотом, а у себя в Фонтанном Доме не решалась даже на шепот; внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-нибудь светское: „Хотите чаю?“ или: „вы очень загорели“, потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. „Нынче такая ранняя осень“, – громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей. Это был ритуал: руки, спичка, пепельница – великолепный и болезненный ритуал».
Прошло много лет, Ахматова была уже знаменита, почитаема, несколько раз выезжала за границу, и ожидалось, что ей вот-вот присудят почетное академическое звание и вручат «Оксфордскую мантию».
Однажды, когда к ней в гости зашла Лидия Чуковская, Ахматова показала ей самодельную книжку из бересты, которую ей прислали. На листах из березовой коры были нацарапаны стихотворения из «Реквиема»[9]. Это была книжка из ГУЛАГа.
Заключенным ГУЛАГа нужны были стихи Анны Ахматовой.
И ее стихи попадали к ним таким вот невероятным образом.
О проекте
О подписке