Если немного поработать на скотобойне, то на мясо начинаешь смотреть по-другому. Помню, как однажды на пикнике готовил стейки на барбекю. Ко мне подошли несколько коров с соседнего поля и стали принюхиваться, как будто поняли, что что-то не так. Готовить стейки мне тогда показалось очень странным. «Уверен, это не ваши родственники», – сказал я коровам, но они всё равно не свалили. В итоге они испортили весь ужин. Есть говядину в компании коровы как-то неправильно.

Но мне нравилась работа в Дигбете. Парни, с которыми я работал, были сумасшедшими и чертовски любили веселиться. К тому же после того, как забьешь всех запланированных животных, можно было идти домой. Так что, если начать пораньше, то можно освободиться к девяти-десяти утра. Помню, как по четвергам мы получали зарплату и сразу отправлялись в паб. Это было отличное место, чтобы устраивать мой любимый розыгрыш – бросать коровьи глаза людям в выпивку. Специально для этого я тайком приносил со скотобойни дюжину-другую. Больше всего мне нравилось найти молодую впечатлительную девчонку, дождаться, когда она пойдет в туалет, и положить ей глаз на банку колы. Они были просто в шоке, когда видели это дерьмо. Однажды владелец заведения вышвырнул меня за то, что из-за такой шутки кто-то заблевал его ковер. Тогда я взял еще один глаз, и, стоя за дверью, разрезал его ножом. После этого ряды пьющих покинули еще два-три человека, но мне это, ясное дело, казалось сногсшибательным приколом.

Еще одной достопримечательностью Дигбета был ночной клуб «Midnight City». Там играли соул, поэтому, когда паб закрывался, я, шатаясь, выходил оттуда и шел в клуб танцевать до пяти утра, втрескавшись по полной дексамфетамином. А оттуда отправлялся снова на бойню – убивать коров. Так я проводил все выходные до вечера воскресенья, а потом снова возвращался в дом номер 14 на Лодж-роуд.

Это было волшебно.

На скотобойне я продержался примерно полтора года. После выгребания рвоты, убийства коров, подвешивания потрохов, отрезания копыт и оглушения свиней моей последней обязанностью было вырезать свиной жир. У животных есть так называемая жировая сетка, которая обволакивает желудок, – типа пивного живота, – и мне нужно было ее вырезать, растянуть и подвесить на ночь на столбы, чтобы просохла, а на следующее утро упаковать. Большая часть этого жира использовалась для изготовления женской косметики. Но прежде чем сушить жир, его нужно было промыть. Для этого был большой чан с кипящей водой, и хитрость состояла в том, чтобы очистить жир с помощью пара, затем помыть, положить на стойку и подвесить на растяжках.

Но парни на скотобойне не уставали подшучивать друг над другом. Например, когда ты наклоняешься над баком, они разрезали завязки на фартуке, и фонтан из крови и черт знает какого еще дерьма брызгал тебе прямо на одежду. Мне это быстро надоело, а один перец меня особенно бесил. И вот однажды я наклоняюсь над баком, а этот парень подкрадывается сзади и разрезает мне завязки на фартуке. Я, недолго думая, разворачиваюсь и бью его по голове столбом для просушки сала. Я просто потерял хладнокровие, приятель, пойми. Это была довольно жестокая сцена. Я ударил его несколько раз, так что парня всего в крови пришлось увезти в больницу.

На этом закончилась моя работа на скотобойне. «Вали на хрен и не вздумай возвращаться», – сказал начальник.

Вот так я стал Джоном-вором. О том, чтобы снова пойти на завод, даже речи не было. Сама мысль о Гарри, его золотых часах и двух фунтах в неделю была невыносима.

Но в Уинсон Грин мне преподали хороший урок. В этом адском месте даже час – очень долго, а уж три месяца… Первым делом я спросил у кого-то, что имели в виду надзиратели, говоря о душе и моих длинных волосах. Всю следующую неделю я умолял дать мне ножницы, чтобы не быть похожим на девчонку. Каждое утро в душе я стоял, плотно прижавшись спиной к стене и закрывая яйца рукой, настолько, черт возьми, мне было страшно. Если я ронял мыло, то просто оставлял его на гребаном полу.

Я не собирался никуда наклоняться.

Но я волновался не только о том, что меня поимеют. В этом месте человека могли убить просто за то, что он будет бесить кого-нибудь не того. Мордобой был делом повседневным, а я дрался как кусок дерьма. Поэтому я поступил так же, как с хулиганами на Берчфилд-роуд: нашел самого крупного и крутого ублюдка на спортплощадке и смешил его, вытворяя всякую херню.

Это было моим спасением.

В самой тюрьме всё было так, как я себе и представлял: лязгали двери, гремели ключи, на разных этажах сидели преступники всех мастей, и на каждом этаже был балкон, который выходил в середину здания. Меня посадили в «Крыло YP», которое предназначалось для малолетних преступников, а этажом выше располагались камеры предварительного заключения, в которых ждали суда или приговора убийцы, насильники, грабители банков, словом – нежелательные элементы всех мастей. В камеру могли пронести все что угодно. Пиво, сигареты и какое хочешь дерьмо – но выше всего ценился любой табак. Курение помогало убивать скуку, которая была твоим злейшим врагом. Даже старые сырые, обслюнявленные окурки стоили целое состояние.

Набивать себе татуировки – еще один способ скоротать время. Один из парней показал мне, как это делать без иголки и туши. Он нарисовал мне на руке изображение Святого шариковой ручкой – я был поклонником этого сериала еще с 1962 года, – а потом с помощью швейной булавки, которую стащил из мастерской, и расплавленной краски с решетки набил по рисунку татуировку.

После выхода из Уинсон Грин, я стал набивать себе татуировки повсюду. Я даже сделал себе по улыбающейся рожице на каждом колене, чтобы они веселили меня утром, пока я сижу на толчке. Еще в тюрьме меня научили делить спички. Они были дефицитным товаром, так что ребята придумали, как сделать из одной спички четыре, расщепив ее булавкой. Помню, как все время удивлялся – почему они до сих пор не стали миллионерами?

Мое самое яркое воспоминание об Уинсон Грин – это Брэдли. Он был известным педофилом, сидевшим в камере этажом выше моего крыла. Над его дверью висела табличка с надписью «ПРАВИЛО 43». Это означало, что с заключенным 24 часа в сутки должен находиться охранник, чтобы защитить его от других. Иначе при первой возможности остальные повесили бы педофила на ближайшем светильнике. Но надзиратели ненавидели Брэдли так же сильно, как и другие заключенные – он находился в предварительном заключении по семнадцати обвинениям в сексуальном насилии над детьми, в том числе над своими собственными, – и они делали всё, чтобы превратить жизнь насильника в ад. Как-то раз я видел, как один верзила с татуировкой змеи на лице выбивал из педофила душу, а охранники просто смотрели в сторону. Первый же удар наверняка сломал Брэдли нос. Он жевал собственную кровь, сопли и хрящи и, мать его, выл от боли.