Пальцы сплел я на затылке,
под небесным синим душем
самого себя придумал.
За Двиной в садах укропа.
Зонтики античной вязки
кружева плели над нами,
тени стройные бросая.
За Двиной в садах укропа.
Бабье лето резким светом
письмена укропных кружев
мне на коже выжигало.
За Двиной в садах укропа.
Так, расписанный по брови,
сам собой я был прописан
и по новой переписан
за Двиной в садах укропа.
Закрыты глаза, и поезд идет обратно!..
Ты. Билетная касса.
Ты. Трамвай до вокзала.
Ты. Чемодан. Собираешься.
Нет. Дальше!
Прошлый новый. Год.
Позапрошлый.
Нет. Дальше!
Выбегаешь в одной сорочке.
А мимо
настоящий красивый
пахнет первым бензином.
Тебе страшно,
что всё – понарошку.
Ты спряталась в ивах,
Все равно страшно.
Ты летишь, вцепившись
в крылья бабочки.
Тогда были
такие большие бабочки.
И, стоя на ровном месте,
видишь лишь
щемяще зовущие пропасти.
Открыты глаза, мчит поезд на всех парах…
Но, стоит закрыть,
то опять обратно.
У тебя дожди.
У тебя –
я знаю – дожди.
Я иду по сухим пескам,
жарким настолько,
что подошвы горят,
жарким настолько,
что высыхает взгляд
и у тех, что плакали,
белая соль в глазах…
И жар в этих
соленых глазницах.
У тебя же
грибные дожди,
я знаю – грибные дожди,
иначе откуда
взялась бы эта радуга между
нами?
Буду любить тебя
в желтых соцветьях,
спрячу тебя
в желтых соцветьях
от желтых зрачков
кота лесного,
от мертвой иволги желтой
спрячу.
Белую, белую тебя спрячу
от пожелтения
и рассеяния
ветром желтым.
Любимая,
буду любить тебя
в желтых соцветьях!
Покажи мне сторону,
где закат живет.
Наглухо заделаю ее,
мне бы не хотелось,
чтобы солнце село.
Бега тонких стрелок
мне бы не хотелось.
Пульс такую
резкую выбивает дробь,
из календарей,
из часов-минут выбывает время.
Время это кровь.
Не плачь.
Ты соснам моим над обрывом подмыла корни.
Хватит.
Уже и вода зацвела корягами черными.
О них
разбивается круглое лунное блюдо.
А те,
что промышляют орехами на берегу,
в омуте, полном
коряг, купаться не будут.
Не плачь.
Пока что.
У меня есть щемящее, щемящее чувство,
что вселенная, в которой я обитаю,
много раньше твоей может быть разрушена.
Никто не спрашивал – так уж вышло,
ты же да не останься одна и грустна –
море нежности из берегов не вышло.
Тем уже, что случилась ты у меня,
век мой оправдан, свят и солнцем пронизан,
и я перед ним смиренно склоняюсь.
Спокойно протягиваю смерти руку,
ведь наша близость близкого ближе,
что всё одно исключит любую разлуку.
Твои слова меня
влекут, словно
волны, вплавь
в мистическом свете
Луны –
в них весомость, в них невесомость, и
память скользит вдоль ресниц снежной
совой, я застыл на месте, а ты меня
несешь и несешь еще и еще…
Твои слова меня
обжигают, как клекот поленьев иззябшие
руки решившего клясться, отогревают
их для восхожденья, сдирания кожи, я
должен быть на вершине, где встала,
лавиной застыв, и зовешь, и зовешь еще
и еще…
Твои слова меня
ранят, словно шипы ладонь без
перчатки, я бьюсь о них птичьей грудью
жемчужной, скоро по ней прольется
оранжевый жемчуг, ведь слова эти
рвут, продираясь к кровному братству,
пожалуйста, рви меня, рви еще, и еще, и
еще…
Но глубже всего пред тобой меня
заставляет склониться до самой земли
та тишина между слов, та нагота
между слов и то, что позволено мне в
обнаженности этой до боли счастливой
застыть, ожидая – что же еще, что еще и
что еще…
Богам трудно общаться с людьми без посредника: у нас слишком разные системы отсчета. К тому же боги стремятся сказать всё сразу, не указывая адресата. Вот и садился один человек каждое утро к окну, и, раскрыв школьную тетрадь в клеточку, приступал к расшифровке высочайших посланий, пытаясь понять, что именно адресовано нам, а что – Альфе Центавра. Как всякому истинному ученому, Ояру присуща мягкость, граничащая с гетевским всепрощением («тот, кто нас однажды понял, сможет нас простить»). Это не ложно понятая объективность, а результат необходимого остранения объекта изучения. Поэтому даже категорический императив преподносится им в форме напоминания. Впрочем, за это отчуждение от других в конце концов приходится платить – отчуждением от себя самого…
Хоть бык недоенный ревет.
Хоть ноги обжигает лед.
Хоть мрак смел в сердце окопаться.
Хоть точит слезы береста.
Хоть точит лясы высота.
Хоть враг мой сел со мной брататься.
Хоть губы и сулят приют,
но руки плоть пустую пьют,
хоть не стремятся опускаться.
Хоть смерть и та у нас одна.
Хоть жизнь на век лишь раз дана.
Осмелюсь я не испугаться.
Здорово, река!
Здорово, коряга старая!
Здравствуй, в реке не живущий рак!
К лицу ли мне, темному,
ясное завтра?
Я пока еще сумеречен.
Я не знаю пока.
Еще не отдраена
вчерашняя копоть,
еще не вычищен
дорожный плащ,
еще по-прежнему плачут
недавнишние сироты…
Я пока что сегодняшний и вчерашний.
Оттого я так рано поднялся
прибраться
во вчера и в сегодня,
что бы в мое
время
поспеть вовремя.
Время не знает жалости.
Время карает своих должников.
С ним не шути.
Кто рано встает, тому Бог дает.
Этой ранью ты и сам ранний.
Этой ранью ты и сам
светом ранен.
Затянувшийся было век всё
тот же,
но подтянут
и весь на грани.
Смерти нет.
Ели пахнут свадебными венками,
и лаской сочится
утренний
дождь.
Встречайся с собой лишь
ранней ранью в тиши,
чтобы не изувечить,
не проворонить,
не выплеснуть вместе
с пеной.
Такой покой
ранней ранью
на почте души,
хотя уже распакованы
письма иных
вселенных.
Разденем еще одну осень,
посмотрим,
что там внутри.
Голубые мечты.
Голубые тетради.
Опять пора в школу?
Голубое небо.
Разве я там еще не был?
О проекте
О подписке